Читать книгу Бандеровский схрон - Александр Тамоников - Страница 2

Глава 1

Оглавление

1943 год, август

Заскрипела, натянулась ржавая цепь, переброшенная через потолочную балку. Взвыл мужчина в окровавленном комбинезоне, лежащий на верстаке из грубого горбыля. Его руки были скованы цепью, босые ноги со сломанными пальцами оплетали кожаные ремни. Вздулись вены на рассеченном лбу, глаза налились кровью.

Засмеялся мужчина, управляющий лебедкой, кряжистый, обнаженный по пояс, в мешковатых суконных штанах с вшитой мотней. Он еще раз провернул лебедку, прибитую к стене, обшитой драницей. Истязуемый изогнулся, натянулись руки, жирный пот стекал с лица. Специалист работал толково. Боль адская, но еще недостаточная, чтобы потерять сознание.

Ухмыльнулся тучный плешивый субъект в штанах с лампасами и расстегнутой овчинной безрукавке. Он сидел на табурете, откинувшись к стене, и пускал в пространство завитки табачного дыма.

– Вот так и оставь его, Агафон, – проворчал по-украински четвертый мужчина, присутствующий в подвале.

Ему еще не было сорока. Атлетически сложенный, плечистый, с тонким холеным лицом, украшенным окладистой бородкой. Он носил темно-зеленый френч, снятый с плеча венгерского офицера и доведенный до ума. На поясе у него висели кобура с «вальтером» и пистолетный подсумок с запасными обоймами. По лицу скользила циничная усмешка.

На левом рукаве поблескивали три желтые полоски – отличительный знак сотенного командира Украинской повстанческой армии. Мужчина откликался на имя Нестор Бабула, но предпочитал обращение «пан поручик». Он руководил военным кустовым отделом, а также подпольной базой, формально подчиняющейся Злобинскому территориальному отделу ОУН.

Бабула оторвался от стены, где стоял со скрещенными руками, подошел, плавно ступая. Он с любопытством смотрел в глаза пленника, затянутые предсмертной дымкой. Его одолевало извечное любопытство. Что чувствует человек, осознавший, что жить ему осталось недолго? Что происходит в глубинах психики смертника?

В глазах пленного стояла тоска. Он пытался сохранить выдержку, даже презрительно усмехнулся, когда перехватил взгляд офицера, склонившегося над ним. Узник побагровел, напрягся, заскрипела ржавая цепь. Надсадный кашель вырвался из сдавленной груди.

– Продолжать, пан поручик? – спросил субъект с голым торсом, рядовой Агафон Карагуля.

– Без толку, не скажет он ничего, – отмахнулся плешивый мужчина в безрукавке, заместитель командира отряда, он же начальник разведки хорунжий Вавила Сморчук. – В расход его, и все дела. – Он шумно затянулся, окутал себя прогорклым дымом.

Тлеющая цигарка обожгла пальцы, Сморчук ругнулся, бросил ее под ноги, растоптал.

– Добавь малость, Агафон, – вкрадчиво попросил Бабула.

Заскрежетала лебедка, нечеловеческий крик вырвался из глотки пленника. Трещали кости, рвались сухожилия.

Карагуля оскалился, выжидающе уставился на командира. Сморчук зевнул. Бабула поморщился, слегка отодвинулся. Слишком много отверстий у человека, и из каждого может что-нибудь хлынуть.

– Представитесь, уважаемый? – спросил Бабула.

Пленный тяжело дышал, обливался испариной. Он стиснул зубы, чтобы не радовать палачей своими воплями.

Это был парень лет двадцати пяти, видимо, недавний выпускник военного училища. В искаженное лицо намертво впаялись десять классов образования.

– Лейтенант Савочкин, – прохрипел он.

– Советский Союз, – заявил Карагуля, перехватил пронзительный взгляд командира и заткнулся.

Советский парашютист, член несостоявшейся диверсионной группы. Что ж, бывает. Их часто забрасывают в Восточную Галицию, хотя линия фронта пока еще далеко. Они пытаются связаться с красными партизанами, блуждают по незнакомой земле, в итоге попадают к бойцам УПА, знающим местность как свои пять пальцев.

Отряды Ковпака ходят рейдами по Волыни и Галиции. Единственный свой козырь – скрытные перемещения – они утратили. Отряды разрознены, связи между ними нет.

Немцы и борцы за вольную Украину постепенно выдавливали партизан в Полесье. Советскому командованию приходилось принимать меры, чтобы сохранить боеспособность этих групп.

Рейд Ковпака, аж целого генерал-майора Красной армии, заставил поволноваться не только немецкое командование. Под эгидой ОУН повсеместно формировались отряды Украинской национальной самообороны. Они состояли из жителей мелких городов и сельских общин. Оружия у них не было. Крестьяне вооружались вилами, топорами, патрулировали окрестности своих сел. Зачастую формально, чтобы не навлечь на свои головы гнев всесильной службы безопасности ОУН, прославившейся не самыми рыцарскими методами.

Трех парашютистов выявили вчера на рассвете. Житель соседнего хутора увидел три купола в сереющем небе и сразу сообщил на передовую заставу. Хлопцы мигом доложили командиру.

Москалей обложили в Кабаньей балке, в трех верстах к югу. Они приземлились неудачно. Один повредил ногу, другой зацепился за ветку стропой.

Снять его товарищи не успели. Хлопцы нашпиговали их свинцом, а потом смеялись, изощрялись в остроумии над висящим диверсантом. Тот не мог самостоятельно слезть, стонал от отчаяния, извивался, пытаясь дотянуться до кобуры.

Потом кто-то залез на дерево и перерезал стропы. Перезрелый плод свалился в ноги ржущим борцам за самостийность. Это чудо еще пыталось драться, махало кулаками. Его хорошенько стукнули, связали руки, погнали на хутор, не тащить же на себе. Мертвых сбросили в овраг, закапывать не стали, оставили на потеху лесной живности.

Документов при себе у диверсантов не было, но разве что-то неясно? Пленника пытали с небольшими перерывами, оттачивали навык кулачного боя, погружали в бочку с водой, кровищи из него выпустили немерено. Ничего, зараза, не сказал.

– Откуда ты, лейтенант? – вкрадчиво спросил Бабула, который неплохо говорил по-русски. – С какой целью заброшен, с какого аэродрома прилетел ваш самолет?

– Из Ленинграда я. Какая тебе разница, сволочь? Не скажу ничего, прихлебатель фашистский.

– Последний шанс у тебя, лейтенант Савочкин. – Бабула пока еще сдерживался, улыбался. – Мне, собственно, без разницы, из какой ты части и кто тебя отправил. С кем ваша группа должна была связаться? В какой квадрат вы метили? С кем планировали встретиться? Где находится партизанский отряд? А я, так и быть, подумаю, сохранить ли тебе жизнь. Будешь говорить?

Пленный молчал.

Бабула подал знак, и Карагуля схватился за лебедку. Москаль извивался, рвались связки и суставы. Потом измученное тело рухнуло на дощатый верстак.

В принципе Бабула знал, что красных партизан в Злобинском районе нет. Были, но давно ушли, потому как не встретили понимания у местных жителей. В противном случае ему доложили бы. В каждом селе, на любом хуторе имелась агентура.

Диверсанты промахнулись, прыгнули западнее. Возможно, их командование дезинформировали. Такое тоже случалось.

– Не хочешь разговаривать, Савочкин? Хорошо подумал?

– Да пошел ты, гнида фашистская!

Немецких захватчиков Бабула не любил. Сотрудничал с ними, выслуживался, но все равно терпеть не мог.

Третий рейх не собирался создавать независимое украинское государство, хотя два года назад многим казалось обратное. Повелись националисты на заманчивую перспективу, отключили головы. Вот и приходилось им теперь прозябать в подполье.

Но советскую власть Нестор Бабула не любил еще больше. Это было что-то патологическое, звериное, на уровне рефлексов и инстинктов. Насмотрелся с тридцать девятого по сорок первый, хватит.

– Скажи, ты веришь в загробную жизнь?

– Нет, – прохрипел парашютист.

Зачем он об этом спрашивает? Даешь воинственный материализм и атеизм на шестой части суши!

– Ну что ж, лейтенант, тогда хороших новостей для тебя у меня нет.

По знаку заработала лебедка. Взвилось тело, забилось в судорогах от нечеловеческой боли. Конечности выворачивались из плечевых сумок. Рук у офицера уже не было. Они держались на полосках кожи, болтались, как пустые рукава. Голова откинулась назад.

Бабула подавил в себе искушение рубануть чеканом по шее москаля. Ведь надо иногда себе в чем-то отказывать. Карагуля, закусив губу, ослаблял натяг цепи. Сморчук зевал, набивал табаком очередную цигарку.

Пленник рухнул на доски и не шевелился. Хотя, возможно, жизнь еще теплилась в нем. Парень из Ленинграда был крепким, отъелся на комиссарских харчах. А немцы слабаки. Третий год не могут взять этот город.

– Ну и куда его теперь? – озадачился Карагуля. – Не жилец он, пан поручик, домучили скотинку.

– Вот свиньям его и отдайте, – проворчал Бабула, направляясь к лестнице. – Пусть полакомятся.

– А они будут жрать кацапа? – спросил Карагуля.

– Будут, – заявил Сморчук. – У Якова сознательные свиньи.

– Ладно, уберите тут, – распорядился Нестор, выбрался во двор, развалился на завалинке и вытянул ноги в яловых сапогах.

Начинался летний день. Солнце поднялось, дул освежающий ветерок. По небу плыли перистые облака. Сурово шумел лес, окружающий хутор Рогуч.

Потрепанный отряд Бабулы пришел сюда три месяца назад. На хуторе формально хозяйничал Яков Коряк, крепкий крестьянин, предоставивший свои владения борцам за Украину. Попробовал бы только отказать!

Хутор располагался в выгодном месте, недалеко от вертлявой Козынки с заросшими берегами. До ближайшего села Бережаны – пятнадцать верст. До Злобина – еще шестьдесят. Все значимые дороги в стороне. Вокруг дремучий лес, пройти через который могли только местные жители. Дубы, осинники, еловые чащи, чересполосица оврагов и заболоченных низин.

К хутору вели две дороги, но еще в мае люди Бабулы подорвали обрыв, по которому тянулась одна из них, и теперь на том месте зияла внушительная бездна, покорить которую могли бы лишь крылатые существа. Вторая дорога через Козлиную балку контролировалась оуновцами. Там имелись застава и надежная система оповещения и сигнализации.

Семейство Якова периодически ездило на базар в Бережаны, но никогда не делало это в полном составе. В целях безопасности отряда кто-то всегда оставался на хуторе.

Бабула извлек из кармана пачку дрянных немецких сигарет, закурил, с отвращением втянул горький дым.

Хутор жил своей жизнью. Кудахтали куры, мычала корова. У хозяйственного Якова имелись и поросята, и утки. Борцы за Украину особо не наглели, своего человека не грабили.

Хутор на одну семью был, в сущности, немаленький. Яков еще до тридцать девятого года возвел пристройку к основной хате, срубил баню, навес для повозок и скота, пару сараев. Как он выжил и сохранил свое хозяйство во время красного лихолетья – уму непостижимо. Просто повезло. Сотрудники НКВД и прочих компетентных органов не совались в такую глухомань. При немцах Якову тоже подфартило. Он выкрутился, сохранил свое крепкое хозяйство.

Бабула щелчком отправил окурок за горку сосновых чурок, потянулся.

Из сарая, оборудованного под казарму, доносился гогот. Ржали бойцы, которым нечем было заняться. Делать спектакль из допроса парашютиста Бабула запретил. Похоже, подчиненные резались в карты, хлестали проигравшего приятеля колодой по морде. К подобным забавам Бабула относился снисходительно. Лишь бы хлопцы в бою не подводили. Но мог и взгреть при случае.

Из сарая вышел рослый и сутулый Адам Буткевич, поволокся в отхожее место на восточной окраине хутора. Герой брел, подтягивая спадающие портки. Но шмайсер был при нем, висел на плече.

В конюшне заржала лошадь, что-то загремело. Выругался Яков Коряк, угрюмый мужик тридцати восьми лет.

Скрипнула дверь амбара, высунулся любопытный Степка, двенадцатилетний отпрыск Якова, и сразу спрятался. Малый рос не по годам сметливым, слушался отца. Ему не было равных, если требовался посыльный, разведчик, возникала нужда тайно проследить за каким-нибудь селом. Степка мог пролезть в любую дырку, бесшумно пробежать по лесу, заваленному буреломом, на что не способен взрослый неповоротливый мужик.

Из-за подвальной двери высунулся Сморчук, поманил Буткевича, бредущего из сортира. Тот сменил курс, оба скрылись в подвале. Вскоре Буткевич и Карагуля под чутким руководством Сморчука вытащили безжизненное тело парашютиста, поволокли через двор к свинарнику. Вот придурки, реально свиньям решили бросить! Бабуля не стал их останавливать, пусть тешатся хлопцы. Впрочем, до свинарника они диверсанта не донесли.

На крыльцо вывалилась тридцатипятилетняя Ганка Коряк, супруга Якова, голосистая, пышнотелая, в расписной расклешенной косуле, всплеснула руками, стала орать:

– Куда вы его тащите? Креста на вас нет, изуверы окаянные! Поворачивайте оглобли, волоките за хутор!

Буткевич и Карагуля потащили в лес несчастного паренька, в котором вряд ли осталось что-то живое. За ними тянулась прерывистая красная дорожка.

Ганка, уперев кулаки в боки, придирчиво смотрела им вслед. Потом фыркнула, повернулась, чтобы уйти. Мазнула взглядом Бабулу, сидящего на завалинке, как бы невзначай облизнула губы и скрылась в доме, покачивая бедрами.

Бабула с Ганкой частенько посматривали друг на друга, но до конкретных действий дело не доходило. Нестор не хотел из-за личной похоти рисковать безопасностью всего отряда.

На земле его предков все смешалось. Здесь, в Восточной Галиции, в сорок третьем году царила полная неразбериха. Немецкие войска и батальоны фельджандармерии предпочитали сидеть в гарнизонах. Айнзатцгруппы СС и СД полностью уничтожили местных евреев и не появлялись здесь уже два года. Хотя и надо было!

В лесах орудовали отряды польской Армии Крайовой. Здесь действовали советские партизаны и диверсанты, забрасываемые в тыл немецким войскам.

Организованная и многочисленная Украинская повстанческая армия вырезала польское население, которого в этих землях хватало во все времена. Она вступала в перестрелки с партизанами Ковпака, впрочем, крупными победами на этом поприще похвастаться не могла.

На Третьем чрезвычайном соборе ОУН было принято решение о борьбе на два фронта – против «московского и германского империализма». Борцы за вольную Украину стали нападать на тыловые учреждения вермахта, громить немецкие склады, устраивать засады на дорогах. Впрочем, эта «война» велась в щадящем режиме. Немцев, захваченных в плен, оуновцы отпускали, забирали продукты, боеприпасы.

Немцы тоже не сильно выступали против УПА. Видимо, они понимали, что с приближением линии фронта эти две силы могут снова встретиться в одном окопе.

Ставка на немцев оказалась серьезной стратегической ошибкой. ОУН ушла в подполье. В независимом украинском государстве националистам было отказано наотрез. Зачем нужна великой Германии эта подозрительная самостийность на оккупированных территориях? Равноправия захотели хохлы? Смешные люди!

Степана Бандеру немцы арестовали еще в сорок первом, когда взяли Львов и нарекли его Лембергом. Впрочем, расстреливать Бандеру они не стали, отправили в Заксенхаузен, где он до сих пор и пребывал в компании однопартийцев. Закрытый блок, отдельное питание, особый режим с неплохими послаблениями. Но все равно это концлагерь, а не дом отдыха!

Немцы держали националистов на коротком поводке, особо не репрессировали, но и не поощряли. Они иезуитски использовали их нелюбовь к большевикам и всему русскому. Выходили печатные издания на украинском языке, не разгонялись митинги и собрания, если гнев ораторов не был направлен на германских воинов-освободителей.

Чего добились немцы своим несогласием с ОУН? Могли бы действовать единым фронтом, поднять всю Украину, изнемогающую под пятой коммунистов! Битвы за Москву, Сталинград и Курск продули, понесли невосполнимые потери.

В победу Германии националисты уже не верили. Вся их надежда была на то, что эти две махины сломают друг другу хребет, выдохнутся, исчерпают ресурсы, надорвутся. Тут-то и заявит о себе мощное проукраинское движение.

В последнее время сотник Бабула чувствовал неясную тревогу, какое-то подспудное замешательство, даже растерянность. Интуиция и природный ум подсказывали ему, что все приближается к своему логическому завершению, Советы одолевают. Остановить их практически невозможно. Рано или поздно они свернут Гитлеру шею.

Приказы из Злобинского куста – теневого органа местного самоуправления – начинали злить и раздражать Нестора. Помощи никакой, продовольствия и пополнения не шлют, хотя прекрасно знают, какие потери он понес в прошлом месяце в стычках с поляками и партизанами. Только требуют, зачастую невозможного!

Пока ему удавалось выкручиваться, избегать смерти. Он даже рос в чинах.

В тридцать шестом простой львовский учитель вступил в ОУН, боролся с поляками. Подпольные ячейки, явочные квартиры, конспирация, прямо как при царизме. Он бросил школу, где преподавал соплякам географию, перебивался случайными заработками.

Потом Нестор понял, что можно безбедно жить, грабя польских чиновников и важных жандармов. Незачем отдавать всю добычу в партийную кассу. В те годы он и обнаружил, что безнаказанно убивать – увлекательное занятие. Оно бодрит, повышает уровень адреналина. Никаких кошмарных снов, мучительных воспоминаний, сожалений.

В тридцать восьмом, накануне мюнхенского сговора, ему приглянулась Оксанка, горничная в доме, обитателей которого он пристрелил. Нестор женился, через год дочь родилась. Сейчас они далеко, проживают на Житомирщине у родни. Там другие порядки, нежели в Галиции. Оксанка изредка пишет, что все нормально.

В июне сорок первого немцы ворвались на Западную Украину как ураган. Рычали танки, гремели орудия. Красные бежали, как от чумы, бросая все.

Карьеру при новых хозяевах Бабула начинал рядовым шуцманом – служащим украинской полиции. Гонялся за евреями во Львове, собственноручно их расстреливал. Выявлял неблагонадежных среди украинского населения, изгонял поляков из сел и городов. Стоял в оцеплении, когда натренированные специалисты из айнзатцгрупп и зондеркоманд сжигали села и целые городские кварталы, населенные евреями и поляками.

Потом он четыре месяца служил в батальоне германской вспомогательной полиции, был шарфюрером. Это целый унтер-фельдфебель. Вслед за этим Нестор поступил на службу в батальон «Нахтигаль», сформированный из националистов. Он участвовал в стычках с неугомонной Армией Крайовой, тотальном истреблении польского населения.

Весной сорок третьего немцы начали формировать из добровольцев украинского происхождения гренадерскую дивизию СС «Галичина». Только в первые дни на призывные пункты явились 80 тысяч человек! Отбирали молодых, здоровых, спортивных, и все равно оказалось много. Дивизию укомплектовали полностью, остальных запихивали во вспомогательные подразделения.

Но уже без Нестора Бабулы. Он понял, что нельзя делать ставку на немцев. Им служить – постоянно чувствовать себя человеком второго сорта. С конца сорок второго он снова в ОУН, в борьбе за украинскую идею. Нестор стал сотником.

Снова показалась Ганка. Она вынесла из дома таз помоев, продефилировала по двору, покачивая бедрами. Потом пошла обратно, демонстративно игнорируя Бабулу.

В закутке, пристроенном к казарме, запищала рация. Нестор насторожился. Через пару минут вышел ефрейтор Василь Зозуля, поправил кепку-мазепинку, сползающую на загривок, повертел головой и потащился к командиру, отдыхающему на завалинке.

Он небрежно козырнул, сунул листок серой бумаги.

– Сообщение из Злобина, пан поручик.

Бабула поморщился, лист не взял.

– Что хотят?

– Спрашивают, сколько у нас бойцов, каков моральный дух, как проходит зачистка от польского населения. Требуют активизировать борьбу с советскими и польскими партизанами. По их сведениям, в район со стороны Костополя идут до трех десятков ковпаковцев. Приказывают их уничтожить.

– Что? – вспылил Бабула. – Как я их должен уничтожать? Сколько нас?

– Вот они и спрашивают… – Зозуля потупился.

– Ладно, иди отсюда. – Бабула скорчил раздраженную мину. – Отстучи, что я проверяю посты, отчитаюсь позже.

Пока ему удавалось контролировать злобу, не выпускать ее за рамки.

Радист почувствовал настроение командира и умчался. Знал, что в гневе Бабула неподражаем.

Опять эти хреновы подпольщики со своими ценными указаниями! Можно подумать, не знают, что у Нестора из всей сотни осталось девятнадцать активных штыков! Он – двадцатый! Откуда возьмутся еще – от плесени?

Раньше были машины, теперь их нет. А на тачанках далеко не уедешь.

В середине июля устроили засаду на ковпаковцев, выходящих из Турьинского леса. По сведениям разведки, их было не больше двадцати. На опушке появился только десяток и успел вовремя залечь. Второй обошел отряд Бабулы и ударил с тыла из трофейных «MG-34»! Несколько минут поливали огнем, вдавливали в землю, потом снялись и ушли.

Пока приходили в себя, зализывали раны, москалей и след простыл. Двадцать два бойца полегли насмерть, трое были тяжело ранены. Их пришлось пристрелить, все равно не вылечить. Четверо в тот же вечер дезертировали, слабы оказались духом.

В начале июля столкнулись с поляками. Те ехали на грузовике, переодетые в форму саперов вермахта. Только родная речь их и выдала. Полтора часа шел бой. Хлопцы перестреляли половину ляхов, но и своих семерых потеряли, боевых, бывалых, опытных.

Поляки стараются не оставаться в долгу. Они поступают на службу к немцам в полицию, получают форму, оружие и мстят украинцам, выжигают дотла их селения, истребляют жителей. А уж как радуются, встречая подразделения УПА. Мимо не проходят, бьются до последнего.

Немцы задумчиво взирают, как поляки и украинцы уничтожают друг друга. Они не видят в этом ничего ужасного. Все равно эти земли надо освобождать для колонистов из Германии.

Из казармы донесся взрыв хохота. Все, довольно!

Нестор слез с завалинки, вышел на середину двора и заорал:

– Становись!

На объем легких он никогда не жаловался. Даже птицы слетели с веток!

Дважды повторять не требовалось. Народ повалил из казармы так, словно враг уже топтался у ворот. Бренчало оружие, бойцы на ходу поправляли головные уборы, подтягивали спадающие штаны. Не прошло и тридцати секунд, как все воинство стояло в одну шеренгу, вытянувшись во фрунт.

Пятнадцать небритых рыл. Трое на передовой заставе, еще один у разрушенного обрыва, откуда открывалась панорама прилегающей местности.

Хлопцы научились чувствовать состояние командира, стояли, не дыша. А он неприязненно поедал их глазами. Вроде все правильно, по ранжиру, помнят еще свои места. На правом фланге заместитель Сморчук, рядом дылда Адам Буткевич. Крайний слева – коротышка Фадей Горбаш, лупоглазый, плюгавый, весь какой-то шелушащийся, словно линять собрался.

Люди крепкие, обветренные, проверенные в бою, и не только. У каждого свой счет к врагам Украины.

Но на кого похожи, мать их за ногу! Кто в чем! В штанах из драной холстины, в ватных брюках, кирзовых сапогах, гражданских ботинках, громоздких армейских бутсах. Одни в немецких френчах с оторванными знаками различия, другие в советских гимнастерках под крестьянскими безрукавками, третьи в польских или венгерских френчах. На головах и того хлеще – грязные мазепинки с клинообразным передом и вырезанным из жести трезубцем в качестве кокарды, немецкие кепи с козырьками, красноармейские пилотки, польские конфедератки.

С вооружением тоже полная чехарда – советские «ППШ», пистолеты-пулеметы Судаева, германские «МР-40», разные винтовки. Рядом со здоровяком Богданом Клычко стоит крупнокалиберный пулемет Дегтярева – Шпагина. На поясах подсумки с обоймами и магазинами, немецкие патронташи, ножи в чехлах. Какое потрясающее разнообразие!

– Что, бойцы, вкусили запорожской вольницы? – процедил Бабула, исподлобья озирая остатки своего воинства. – С этого дня никакой анархии, зарубите на носу. Строгое выполнение распорядка дня, никаких карт и других азартных игр. Подъем и пробуждение – по расписанию. Прием пищи, физическая зарядка, занятия по рукопашному бою, разборка и чистка оружия. Дважды в день кросс по пересеченной местности, от лагеря до передового поста и обратно. Каждый день обязательная политинформация. Проводить ее будут пан хорунжий и я. Коваль, все понятно? Чего глазами хлопаешь?

Гаврила Коваль был хорош в бою, но не отличался смышленостью. Этому медленно соображающему мужику нужно было все повторять дважды. Он выпучил глаза, сглотнул.

– В течение получаса навести порядок в казарме и на прилегающей территории, – продолжал командир. – Всем постираться, а то подойти к вам невозможно, воняете. Приведите в порядок ваши физиономии, обезображенные судьбой. – Бабула криво усмехнулся. – Побриться, постричься. На кого похожи – смотреть стыдно, тьфу. Всем понятно? Разойдись! Все за работу, я проверю. Никакого спиртного!

– Пан поручик, разрешите вопрос? – подал голос молодой светловолосый Азар Жмелик, тоже бывший учитель, успевший послужить в полевой жандармерии и пристрелить собственную невесту, у которой обнаружилась по линии матери еврейская примесь. – На дело скоро пойдем?

– Ты про какое дело сейчас говоришь, Азар? – осведомился Бабула, уходя от прямого ответа. – Скоро уже, не волнуйся. Будет вам работа, всем хватит.

– Кстати, Нестор, насчет приема пищи, – проворчал заместитель Сморчук. – На складе все плохо, провиант кончается. Если так пойдет, скоро Яшкину живность жрать будем, а потом и его самого вместе с семейством.

Бабула скрипнул зубами и зашагал на другой край хутора, где в подвале под пустующим амбаром хранились запасы съестного. Вавила увязался за ним. Сотник спустился по скрипучей лестнице, поджал губы, оглядел помещение. Осталось полтора мешка муки, горка картошки за загородкой, несколько вилков гниющей капусты. С потолка свисал кусок вяленого мяса, завернутый в марлю.

Действительно мало. Для одного – нормально, но для двадцати вечно голодных ртов, которых нужно кормить трижды на дню, – катастрофа!

За спиной послышалось многозначительное покашливание.

– Послушай меня, Нестор. – Яков, прихрамывая, подошел к сотнику.

– Говори, – бросил Бабула.

– Ты же знаешь, я ездил четвертого дня в Бережаны. Повидаться надо было с вашим парнем из самообороны. На обратном пути на рынок заглянул, Ганка просила кое-что из посуды купить. Дальнего знакомого встретил. Это Влас Раковский с хутора Белого. Он харчей закупил полную телегу. Одной муки мешков семь, а еще картошку, соленья, соль с сахаром. Семья у него, конечно, большая, шесть ртов, но все равно много. Немцев он дюже не любит, но это ладно. Влас и вашего брата, Нестор, не любит. Неласково отзывался про УПА, прихвостнями фашистскими обзывал, бандитами с большой дороги, головорезами, которые только прикрываются идеей, а сами полные негодяи. Я, понятно, не стал ему говорить, кто у меня на хуторе живет, улыбался, кивал.

– Продукты, говоришь, покупал. – Бабула задумчиво почесал переносицу. – И о нашем брате неласково отзывался.

– Точно. Говорит, среди поляков в соседнем хуторе столько приличных людей было, а отряд Забуловича пришел и всех без разбора в мелкую капусту порубил, даже стрелять не стал, потому что патроны жалко. Я вот думаю, Нестор, хорошо бы этому гаду взбучку сделать, а заодно и конфискацию учинить. Сдается мне, что у Власа по сусекам поскрести – не только эти семь мешков найти можно.

– Молодец, Яков. – Бабула поощрительно похлопал хуторянина по плечу. – Верно понимаешь текущий момент, сознательный ты наш. Дорогу на хутор знаешь? Незаметно можно проехать?

– Можно. По прямой лесами верст десять будет.

– Отлично, поедешь с нами. – Бабула повернулся к помалкивающему заместителю. – Ты тоже, Вавила, собирайся. Пять человек бери, две подводы, в полночь выступаем. Пусть эти люди отдохнут, а остальным спуска не давай, чтобы работали как каторжные.

– Слушай, Нестор. – Хозяин хутора замялся, как-то занервничал. – Может, вы сами, без меня? Вроде как знакомец мой этот Влас, нехорошо получится.

– Извини, Яков. – Сотник развел руками. – Никто тебя за язык не тянул. Да не трусь ты, пан Коряк. Просто дорогу покажешь. На подводе посидишь, пока мы с твоим знакомцем разберемся. Посторожишь имущество, а то время лихое, всякая шваль по лесам шастает.


Он валялся на мятой кровати в комнате, выделенной от щедрот Якова Коряка, таращился в потолок. Каморка в пристройке на краю хутора была узкая, не развернуться. Но Бабуле места хватало, в быту он был неприхотлив.

Главное преимущество – окно за кроватью. За ним дырявый плетень, лес стеной. Чуть опасность – ногой высаживаешь раму, ныряешь в чащу, и ни одна собака не найдет.

Он должен был отдохнуть, ночь предстояла трудная. Но Нестор не мог уснуть, вертелся, потел, со злостью смотрел на распятие, висящее на стене. Какого хрена Яков его сюда прицепил? Жалобный лик Христа, прибитого к перекладине, безмерно раздражал командира сотни. Бабула курил, пуская дым в потолок, смотрел на стены так, словно собирался раздвинуть их взглядом.

В лесу чирикали птицы.

Где-то за стенкой пышнотелая Ганка отчитывала Степку, который снова не туда залез. Она возмущенно тараторила, голос ее дрожал, взмывал фальцетом. Степка помалкивал, не ерепенился. В крестьянских семьях не принято прекословить родителям.

Эх, бабу бы сейчас. Да где ее взять? Все чаще он задумывался об этой разбитной хуторянке с добротным телом и лукавой изюминкой в глазах. Да и она на него посматривала. Осточертел ей бирюк Яков, вечно хмурый и ворчливый.

Но сложно как-то с Ганкой. Нестор не хотел портить отношения с хозяином хутора, пока от него сплошная польза и никакого вреда. Пристрелишь и таким геморроем обзаведешься!.. Ладно, с Ганкой он решит позднее.

Перекликались бойцы. Их голоса доносились в раскрытое окно. Взбучка придала людям бодрости, они бегали, суетились. Хорошо бы этой ночью раздобыть провиант. Хоть одной проблемой станет меньше.

Угрызения совести не про него, но в последнее время какая-то гадость точила душу Нестора. Сколько народа он пристрелил и порезал собственными руками? Определенно не одну сотню! Да разве это люди? Евреи, презренные ляхи, коммунисты, цыгане, украинцы, позабывшие родство и не видящие дальше своего носа!

Раньше все было спокойно, а теперь ему мерещились мертвецы с проломленными черепами и трупными пятнами. Они выбирались из-за кулис подсознания, таращились пустыми глазницами, всюду преследовали его, как будто он им что-то должен!

Ничего подобного! Нестор очищал свою страну от мусора. Та еврейская девочка, которую он выбросил с балкона во Львове, совершенно напрасно прожигала его взглядом!

Погуляли тогда, конечно, на славу! Украинцы в форме полицейских лезли из кожи, чтобы услужить немцам. 8 ноября 1941 года оккупационные власти приказали организовать еврейское гетто. В огороженные кварталы было согнано 100 тысяч душ! Откуда их столько во Львове?

Собственность разграбили еще летом, а в ноябре взялись за них самих. Поначалу расстреливали старых, больных, женщин с детьми. Называлось это акциями против асоциальных элементов. Остальных заставляли работать на благо рейха. Постоянно формировались партии для отправки в лагеря.

Делать это помогала еврейская полиция. В нее охотно шли служить молодые люди, наивно полагая, что этим самым избегнут уничтожения.

В гетто работал юденрат, орган самоуправления. Набирали в него самых уважаемых людей. Никакой самостоятельности немцы, конечно, не допускали. Единственное предназначение юденрата – оперативное и точное выполнение евреями распоряжений немецких властей. Блажен, кто думал иначе.

Членов юденрата тоже расстреливали за малейшее неповиновение, намек на сопротивление, высказывание мнения, неугодного властям. Нестор принимал участие в акции в октябре сорок второго. Хватило двух залпов, чтобы отправить в мир иной весь юденрат в полном составе, включая председателя Юзефа Парнаса. Солидные дядечки в пиджаках со звездой Давида на груди принимали смерть смиренно, потупив глаза.

А две недели назад, после стычки с бойцами Армии Крайовой, хлопцы задали перцу уже полякам. Бойцов трясло от злости. Столько хороших ребят полегло!

Разведка донесла, что те поляки отступили в Зброевку, население которой тоже было преимущественно польским. Соседний район, двадцать с лишним верст, но кого останавливают трудности?

Выступили с вечера, на двух подводах, загруженных оружием, канистрами с бензином. Шли окольными дорогами и к часу ночи уперлись в Зброевку. Там все спали.

Бойцы постояли за пригорком, покурили. Бабула разрешил подчиненным выпить по чарке горилки. Перед делом не вредно.

– За работу, хлопцы! – распорядился он. – У вас есть час, делайте, что хотите.

Он выслал дозорных на примыкающие дороги, чтобы исключить непредвиденные ситуации.

Оуновцы свалились на Зброевку как снег на голову! Ворвались на повозках, с улюлюканьем, с веселыми матерками. Стали растекаться по дворам, тащили канистры. Гремели выстрелы, орали перепуганные люди и собаки.

Уже через минуту грянули сполохи пламени. Сонных крестьян в одном исподнем выбрасывали из домов, избивали. Сопротивлявшихся расстреливали на месте. Алкоголь бурлил в головах, лишал тормозов. Вид крови пьянил еще больше.

Часа хлопцам вполне хватило. Они никого не оставили в живых.


Бабула толком не выспался, к ночи поднялся весь разбитый. Выступали на двух подводах. В группе было семеро, включая Бабулу, Сморчука и Якова. Половину пути скрипели по лесу, перескочили поле под противным лунным светом. Потом тропа петляла среди кустарника.

Автомобильную дорогу пересекали со всеми мерами предосторожности. Немецкие патрули на трассах были не редкостью. Снова лес, заболоченная низина, густой хвойник вдоль обочин.

Бабула трясся на подводе, сумел еще немного поспать. Рядом кряхтел и жаловался на жизнь Яков Коряк.

На хутор Белый прибыли около двух часов ночи. Встали в лесном массиве, выслали коротышку Горбаша на разведку.

Фадей вернулся через четверть часа с блудливой ухмылкой и ромашкой в зубах. Мол, все нормально, хутор спит. Собака у Раковских брешет, словно чует недоброе.

– Яков, как я и обещал, ты с нами не пойдешь, остаешься тут, – буркнул Бабула. – Да и толку от тебя там, как с козла молока. Подгонишь подводы к воротам, чтобы не переться нам потом в такую даль. Остальные – за мной.

Другие домовладения не волновали Нестора. Вполне возможно, что там обитали правильные украинцы.

Богдан Клычко ногой вышиб калитку, группа ворвалась во двор. Крупная собака бросилась наперерез, истошно гавкая. Правильно чуяла зверюга. Карагуля пропорол ее очередью и засмеялся, когда та стала кататься по земле, жалобно повизгивая.

В доме началась паника, кричали люди, плакал ребенок. Бойцы быстро пересекли двор.

Влас Раковский был нетрусливого десятка. Он понял, что происходит, выскочил на порог с перекошенным заспанным лицом, всклокоченный, в одном исподнем, и вскинул охотничью берданку. Азар Жмелик стегнул очередью из «МР-40». Влас закричал от боли, выронил ружье и схватился за простреленное плечо. Бабула первым запрыгнул на крыльцо, схватил его за горло, толкнул обратно в дом.

И пошла потеха! Заслужили, подлые изменники, вражины большевистские! Бойцы, улюлюкая и топая сапогами, разбегались по комнатам. Клычко втащил в горницу раненого Раковского. Тот задыхался от боли, зажимал кровоточащую рану.

Бабула щелкнул зажигалкой, загорелся фитиль керосиновой лампы. Дом Раковского и вправду выглядел вместительным и не самым бедным.

Распахнулась дверь, истошный крик напряг уши. Богдан Клычко приволок в горницу пожилого благообразного мужчину в трусах и застиранной майке, швырнул на пол. Он удалился, похохатывая, втащил за волосы седую морщинистую женщину в глухой ночной сорочке, бросил рядом с мужчиной.

Загремело на лестнице, в комнату скатилась еще одна женщина, сравнительно молодая, с красивыми волнистыми волосами. Она что-то повредила, при падении ползла, пыталась встать, но ноги разъезжались. Глаза ее затравленно блуждали.

Хлопцы встретили ее появление одобрительными выкриками. Раковский захрипел, бросился к жене, превозмогая боль, но Бабула ударил его по шее ребром ладони, и бедняга потерял сознание.

Снова грохот, по лестнице скатились трое. Жмелик держал за шиворот сорочки девчонку лет семи, она извивалась, плакала, но вырваться не могла. Вторая его рука тоже была при деле. В ней извивался пацаненок, совсем мелкий, годков трех. Он голосил, брызгал слезами. Одежды на нем не было, поэтому Жмелик держал его за горло.

– Чуть не убежала мелкота, – отдуваясь, сообщил боец и швырнул добычу на пол. – Эта паршивка уже мальца на козырек выбросила, сама за ним карабкалась. Хорошо, что успел…

Девчонка с воплем бросилась из дома. Хохочущий Горбаш выставил ногу. Она ударилась лбом о порожек, потеряла сознание.

Застонала женщина с красивыми волосами, пыталась подняться. Она от потрясения лишилась дара речи. Мальчишка скорчился в углу, закрыл глаза, дрожал от страха.

Пришел в себя отец Власа Раковского. Он бросился с кулаками на Бабулу. Тот легко уклонился от неуклюжего удара старика, ногой отбросил его к печке и пальнул из «вальтера».

Жмелик полоснул из автомата по пожилой женщине и детям.

– Чтобы не мучились, – проговорил он, меняя магазин.

Поднялась бледная как мел женщина с распущенными волосами, смотрела невидящими глазами на сына и дочь.

– Ее с собой заберем, – буркнул Бабула и ударил женщину кулаком в лицо, чтобы не путалась под ногами.

– Что ж вы творите, нелюди! – донеслось со двора. – Это же Влас Раковский, он же украинец!

Карагуля, не говоря ни слова, вывалился наружу, стеганул из автомата. Смельчак, видимо, кто-то из соседей, опомнился. Он зигзагами улепетывал по двору, перелетел через ограду, рухнул в бурьян. Тряслись лопухи, храбрец скачками уносился прочь.

Жмелик, мурлыча что-то себе под нос, связал бесчувственную женщину, проволок ее через двор, загрузил в одну из подвод, которые подогнал Яков. Хуторянин шарахнулся от пленницы, как от прокаженной, начал судорожно креститься.

Хлопцы лихорадочно обшаривали дом. Они логично рассудили, что семейству Раковских все это теперь без надобности, стаскивали на крыльцо какие-то тряпки, одеяла, обувь с одеждой, красивую посуду. Пусть Ганка порадуется.

Содержимое подвала особенно порадовало глаз. Здесь было сухо, прохладно. Влас знал, как следует хранить продукты. Каждому бойцу пришлось сделать пару ходок, чтобы вынести мешки с мукой. Яков подогнал подводы к крыльцу. Хлопцы грузили в них печеный хлеб, сырные головы, овощи, прошлогодние соленья и маринады, сушеные грибы, варенье. Да еще и бабу добыли!

Настроение у бойцов было приподнятое. Единственная незадача – подводы загружены до верха. Теперь придется идти пешком. Но ничего, зато еды надолго.

– Пан поручик, самогон берем? – каким-то севшим голосом спросил Карагуля. – Его тут целых три бутыли. Может, оружие протереть или еще чего.

– Я вам протру! – прорычал Бабула и махнул рукой. – Ладно, берите, на базе разберемся.

Раненого Власа Раковского подцепили крюком, стащили с крыльца, проволокли через двор и выбросили на улицу.

Клычко, утробно урча, мастерил петлю на пеньковой веревке. Свободный конец он перебросил через балку на воротах, а петлю затянул на горле Власа. Натягивали конец веревки дружной компанией.

Раковский очнулся, когда его поволокло вверх, и земля стала уходить из-под ног. Он хрипел, извивался, посинел от натуги, когда петля сдавила горло. Глаза вылезли из орбит, вывалился язык. Бедняга пару раз дернулся и повис.

На грудь ему прикололи бумажный лист, на котором Жмелик вывел каллиграфическим почерком: «Так будет со всеми изменниками!»

– Эй, народ! – проорал Клычко, сложив ладони рупором.

Можно было не сомневаться в том, что его слышал весь хутор.

– Этот предатель должен висеть два дня! Смотрите и мотайте на ус! Если снимете раньше, то мы об этом узнаем, вернемся и сожжем весь хутор!

Ночка удалась на славу! К рассвету обоз беспрепятственно добрался до базы. Ликовали оставшиеся бойцы – не зря съездили! Подобревший Бабула разрешил им приложиться к самогону. Но в меру, чтобы утром были как стеклышки и стояли в строю.

Бабу он велел отвести в отдельную землянку на краю хутора, где Яков хранил удобрения и инвентарь, приковать к стене, чтобы не сбежала. Бросить ей какой-нибудь матрас и не забывать кормить. Все-таки живая пока. Хлопцы встретили это распоряжение ликованием, кто-то даже шапку подбросил.

Бабула украдкой ухмылялся, удаляясь к себе. Есть надежда, что в решающем бою эти люди трижды подумают, прежде чем выстрелить ему в спину.

У несчастной женщины даже имя не спросили. Раздели донага, отволокли в землянку, бросили мешковину на настил из грубых досок, пристегнули цепью к скобе, как собаку. Насиловали по очереди, по нескольку раз, утоляя накопившийся голод. Она была в прострации, плохо понимала, что происходит.

Подглядывал в щель любопытный Степка. Вояки веселились, гнали его прочь. Мол, рано тебе, годика через три приходи. Высовывалась Ганка, моргала, крутила пальцем у виска. Что-то брюзжал Яков.

Бабула к этой прелестнице ни разу не спускался, противно было. Он не ровня этим неразборчивым ублюдкам! Сотник вертелся на кровати, смурнел.

На вторую ночь после возвращения с хутора Белого скрипнула дверь, в комнату вошла Ганка с распущенными волосами. Она была в короткой сорочке, прерывисто дышала.

Их совокупление было жестким, яростным. Он задыхался, трепал ее за волосы, она извивалась. Оба чуть не взорвались! Но орать было нельзя. Нестор заткнул ей рот подушкой, чуть не удавил к чертовой матери. Ганка вырвалась, стонала, исходила хрипом. Несколько минут они приходили в себя. Потом женщина сдавленно захихикала, стала тереться об него.

– Ганка, ты сдурела? – прошипел он. – Нет, баба, конечно, стоящая, впечатлила. А если Яков узнает?

– Но ты же защитишь меня, Нестор? – промурлыкала она и лизнула его небритую шею. – Спит давно Яков. Нализался втихую самогона, ноги задрал и на боковую. Надоел, не могу уже видеть его, терпеть это нытье. Моя бы воля, схватила бы Степку и унеслась куда-нибудь подальше.

– Это куда, например? – осведомился Бабула.

– А в Швейцарию, – ответила Ганка. – Знаешь, есть такая страна? Она не воюет. Шучу, мой милый. – Она потрепала его теплыми пальцами за щетинистую щеку. – В Станиславе у меня двоюродная сестра, вот к ней и подалась бы, а потом еще куда-нибудь.

«Серьезный поворот, – размышлял Бабула, когда удовлетворенная Ганка на цыпочках удалилась. – Можно сделать вид, что ничего не было. Или продолжать. Кто такой Яков? Фактически никто. Воткнуть перо в пузо и зарыть на задворках хутора. Обвинить в измене – не проблема. А хутор Рогуч никуда не денется, пусть Ганка в нем и заправляет хозяйством. Ладно, жизнь покажет».

Этой же ночью супруга покойного Раковского покончила жизнь самоубийством. Ее никто не охранял, лишь дверь была заперта на засов. Она заставила себя подняться, прижалась спиной к стене, обмотала вокруг горла цепь, к которой была привязана рука, а потом резко повалилась лицом вперед. Цепь натянулась и пережала слабое горлышко. Женщина мгновенно задохнулась.

Хлопец, спустившийся к ней утром, испустил крик разочарования, бросился к бездыханному телу. Но оно давно остыло. Бойцы с грязной руганью вытащили тело из подвала, завернули в какую-то тряпку, поволокли к ближайшему оврагу. Но им пришлось рыть яму. Приказ Бабулы был категоричен. Нечего тут разводить заразу!

Впрочем, долго расстраиваться хлопцам не пришлось. В тот же день пришло сообщение из Злобина о появлении новой группы советских парашютистов, и амурные дела были убраны в долгий ящик.

Бандеровский схрон

Подняться наверх