Читать книгу Райна, королевна Болгарская - Александр Вельтман - Страница 2

Посереди общего расстройства дел дух короля Петра также был расстроен.

По смерти королевы Марии он сложил все заботы на комиса, который издавна приучил его тяготиться ими и любить только блеск и свои преимущества. Торжественность празднований, охота, травля и ловля были главными его занятиями, а все остальное время – негой отдохновения. Ничто не доходило до слуха его иначе как через уста комиса. Однажды что-то разбудило его; он очнулся и видит перед собой старца, совершенное подобие отца своего.

– Петр, Петр, – произнесло видение, – вверился ты в комиса, погубит он и тебя, и детей твоих, и царство твое; пришел я предупредить тебя…

Петр вскрикнул от ужасу.

Видение скрылось. Наяву было это или во сне; но он не мог уже сомкнуть глаз до утра и встал мрачен и задумчив. Воспитанный в суеверии дядькой и кормильцем своим, он верил в предвещания: явление и слова отца совершенно возмутили его душу; комис вдруг стал ему страшен, и он думал, как бы удалить его от себя.

Петр никогда не любил комиса; но уважение к воспитателю своему и убеждение в его верности и преданности, привычка зависеть от его советов сделали комиса правой рукой Петра, которую страшно было отнять от плеча.

Когда комис вошел, Петр содрогнулся.

– Ты что-то не в добром духе, король, – сказал он ему.

– Да, задумался о детях… они живут при Никифоре как заложники мира, а мы нарушаем мир.

– Не бойся, король, мы их выручим из рук Никифора, – отвечал комис, – он не смеет ничего сделать королевским твоим детям, или мы снесем весь Царьград в море!

– Послушай, Георгий… – произнес Петр нерешительно.

– Что повелишь, государь?

– Проси у меня милости… я готов для тебя все сделать… вознаградить твою верную службу.

– Государь, отец твой и ты осыпали меня своими милостями, – отвечал комис, – какой же милости остается мне желать?.. Я возвеличен уже до родства с царской кровью, ношу имя твоего дяди, хотя покойная королева, мать твоя, и не была родной мне сестрою, но если воля твоя…

– Проси, проси! – сказал Петр.

– Как к родному лежало мое сердце к тебе… и если оно чувствовало, что предстоит мне высокая почесть…

– Какая же? – спросил Петр, скрывая гнев и догадку свою. – Говори, я воздам тебе почесть…

– Дозволь мне умолчать теперь, король, – сказал комис, целуя руку Петра, – милости твои неизглаголанны, и если ты изречешь и эту милость, то старость моя не перенесет счастья…

– Догадываюсь я, – сказал Петр с притворным спокойствием, – да знаешь ли ты, Георгий, сердце моей дочери?

– О, если дозволишь сказать тебе истину: знаю, – отвечал комис, радостно целуя руку Петра, – с малолетства отличила она сына моего Самуила милостями своими.

– И я знаю сердце своей дочери и говорю за нее, что за моего раба она не пойдет замуж, – произнес горделиво Петр.

Комис побледнел.

– Скажи же свату, – продолжал Петр грозно, указывая на дверь, – чтоб он съезжал со двора!.. Когда я возвращусь, чтоб его ноги здесь не было!..

Глаза комиса запылали зверским мщением; он вышел; а взволнованный Петр, казалось, сам испугался гнева своего и последствий и немедленно поехал в Малый Преслав, где был красный дворец королевский и зверинец.

Прошел день, другой, король Петр не возвращается. Райну, привыкшую видеть отца ежедневно, начинает беспокоить его отсутствие. Вдруг на третий день рано утром раздался соборный звон.

– Неда, Неда! – вскричала Райна к подруге своей. – Слышишь? Что это значит? Звон набатный!

– Ах, не сбор ли на войну против Греков! – отвечала Неда.

– Что ты это говоришь, Неда! братья в Цареграде.

– Так слышала я, королевна, давича побоялась я спросить при Тулле, зачем это вооружается дружина королевская и строится на дворе.

– Это недаром, – проговорила печально Райна, – а отца нет!.. Не дядя ли Иокица сделал опять набег?

– Королевна, Иокица, говорят, давно умер.

– Умер! все говорят, что умер; а комис Георгий говорит, что не умер, что его и мертвого надо бояться.

– Против шайки тати и гусаров будут ли собор собирать?

– Что ж это такое, Неда? – спросила опять Райна.

– Ой, война, война, кровавая постеля! – проговорила печально Неда.

проговорила Райна со вздохом слова одной песни.

– Чу, по всем монастырям звонят… точно как плачевный звон по покойной королеве.

продолжала Райна; и на очах ее копились слезы.

– Ни отца, ни братьев со мной! и головы приклонить не к кому!.. Майя моя! были мне радости, покуда ты была жива, а умерла, горький мне плач и огненные слезы!

– Чу, бубны и трубы! Шум какой! – вскричала Неда. – Пойдем на вышку, призови Туллу! да узнай, не приехал ли король!

Неда выбежала; а Райна боязливо смотрела в окно, из которого видны были сквозь деревья только скалы над монастырем и виноградники маторские.

Красота юной Райны уже славилась в народе. «Добросанна, добра и благородна королевна наша, – говорили все, кто видел ее, – красен и чуден ее образ, ясны очи, черны зеницы, румяный лик приосенен долгою владью; нет ей двойнички на белом свете!»

– Да, верно, недобрая весть пришла! – кричала Тулла, входя в горницу королевны.

– Какая же весть? скажи, Тулла! О боже, пронеси мимо нас печали!.. Что ж ты молчишь, Тулла?

– Не знаю, не знаю сама, что такое! – отвечала старуха. – Да чему ж худому быть? Ведь над нами бог.

– Отчего ж измерла душа моя!.. Пойдемте на вышку. И Райна, схватив старуху за руку, повлекла ее за собой.

Они прошли сени и переходы, вышли на стену и потом взобрались на башню летнего дворца королевского, возвышавшегося на одном из холмов посереди саду.

С вышки открылся весь Преслав. Он лежал в ущелье хребта, отделявшегося от Гема; с юга и севера его ограждали скалистые крутизны, а со стороны восточной каменная стена, за которою взор блуждал по цветущей, роскошной природе, по горам, одетым лесом, по скатам, устланным бархатными цветными коврами лугов, по мрачным ущельям, по холмам и скалам.

Вышеград, или главный королевский двор, венчал зубчатой оградой холм, над ручьем, извивающимся от «святаго кладезя» в горах, с западной стороны города. На луговой стороне были палаты митрополичьи, при соборном храме Святого Георгия; вокруг стен гостиный двор с лавками Греков и Армян. Домы жителей были разбросаны по скатам между виноградниками и по холмам посереди фруктовых садов.

Соборный храм Святого Георгия был одинакового зодчества со всеми храмами, которые мы привыкли называть храмами греческой архитектуры, но которые свойственнее называть зодчеством восточной Церкви; оно существовало в Галин еще при Меровингах.[15] Это было четвероугольное здание с мрачными сводами на четырех столпах, с главой и кровлей, крытой медными и вызолоченными листами. Внутренние стены покрыты были священной живописью, мозаикой, позолотой и резьбой; перед алтарем иконостас. Вокруг храма крытая паперть, украшенная также рядами изображений святых Старого и Нового завета, ликами патриархов, пророков и великомучеников. С восточной стороны паперти была крытая площадка, выдающаяся на площадь; здесь у стен было место королевское, и отсюда повещали народу решения собора.

Весна только что водворилась посереди очаровательной природы, которая, как щедрая, богатая мать, устилала детскую колыбель шелковыми узорчатыми тканями и дышала так благотворно, убирая вязями цветов майское дерево к наступающему семейному празднику. На яблонях, черешнях и абрикосах распустились опалы; капли росы то искрились, как алмаз, то, подернувшись инеем, осыпали листья мелким перловым бисером. Тут все богатство было живое, вся роскошь одушевленная, весь блеск неискусственный; тут была не безобразная пустыня, куда изгнанник и отшельник от бытия райского сносили камни и металлы с кладбищ природы и посереди труда, уныния души и вечного недостатка в жизни становились живыми мертвецами.

– Неда, Неда, – вскричала Райна с смущенным чувством, когда перед ней открылся весь Преслав, – посмотри, народ стекается со всех сторон, звон по всем монастырям!.. Дружина выступает со двора на площадь!..

– Да, да, – сказала Тулла, всматриваясь, – это комитопул[16] Самуил ведет ее.

– Ах, Неда, Неда, мне что-то страшно! – проговорила Райна.

– Чего же нам страшиться! – сказала Тулла очень спокойно. – Под защитой сына комиса Георгия нам нечего страшиться, королевна: дерзый, храбрый юнак, сам стрелец!.. Посмотри-ка, душица моя, кажется, это под ним выступает гордо конь?.. Да под кем же и гордиться коню, как не под ним… Посмотри-ка, ведь это он солнцем блестит: шитая златом гунь[17] сверх брони, шлем, кованный из злата, челенка[18] серебряная, меч в руке… Что, он?

– Ах, не говори мне об нем, Тулла́! – сердито отвечала Райна.

– Не говори! я не тебе и говорю… я сама себе говорю, что краше и храбрее его нет во всем царстве… Я старуха, да любуюсь, глядя на него… а девице не диво и заглядеться.

– Тулла́!.. – вскричала невольно Райна.

– Господица ты, да еще не госпожа моя, что так изволишь окликать! – произнесла старуха, озлобясь. – Не в послушницы к тебе я приставлена!

– Оставь меня! – сказала Райна, отходя от старухи.

– Не знаю, кого слушать, тебя ли, кралицу незрелую, или короля, родителя твоего; он приказал мне тебя, его и слушаю; родной матери нет, так какая есть!..

– Раба! Король, отец мой, не дал тебе материнской власти надо мною!

– Напрасно величаешь меня Болгарыней, я не Болгарыня, не подвластная! я все-таки не ослушаюсь приказа королевского. Да, впрочем, бог его знает, где теперь король; комису поручил он власть и двор свой, – пойду к нему, скажу, что ты изволишь изгонять меня!.. Не ждать же суда королевского… дождешься его или нет!

– Горькая Армянка! – вскричала Райна, взглянув с ужасом на озлобленную старуху.