Читать книгу Королева Таврики - Александра Девиль - Страница 2

Глава первая

Оглавление

1379 год

Марину разбудил пронзительный крик матери:

– О горе!.. Андроник умирает!..

Девушка вскочила с постели и плеснула себе в лицо воды из кувшина, чтобы окончательно проснуться. Лучи сентябрьского солнца пробивались в окно, обещая ясный погожий день, но в доме Андроника Таги сейчас все было пронизано мрачным предчувствием беды. Марина вспомнила, что отчим еще с вечера жаловался на боли в животе, но потом выпил настойки, принесенной врачом, и, получив облегчение, уснул. Теперь же, услышав крики матери и стоны Андроника, девушка поняла, что болезнь навалилась на него с новой силой.

Наскоро одевшись, Марина кинулась в коридор, а оттуда – в комнату, где лежал больной. На кровати возле Андроника сидела его жена Таисия – мать Марины, а вокруг бестолково суетились две служанки и молчаливый раб Чугай – здоровенный, но слабоумный детина, которому поручалась в доме самая грубая работа, требующая одной лишь силы. Сейчас Чугая позвали, потому что Андроник, жалуясь не только на боль, но и на жар во всем теле, хотел, чтобы раб-силач вынес его во двор, где было прохладнее, чем в доме. Но Таисия возражала:

– Погоди, Андроник, может, тебя нельзя трогать с места! Сейчас придет Лазарь, за ним уже послано. Подождем, что он скажет.

Лазарь славился искусством врачевания не только в армянском контрадо5 Айоц-Берд, но и во всей Кафе, и даже самые заносчивые из латинян его уважали.

– Нет, я не дождусь его, я сгорю изнутри… – стонал больной.

Бледное лицо Андроника покрылось крупными каплями пота, редкие седые волосы прилипли ко лбу, изборожденному глубокими морщинами. Сейчас было особенно заметно, что он старше своей жены на тридцать лет. Сидевшая рядом Таисия выглядела его дочерью. Марине всегда казалось, что мать не любит отчима, а только уважает и, наверное, испытывает благодарность за то, что он обеспечил ей благополучную и спокойную жизнь. Но сейчас девушка видела, что мать искренне переживает и боится потерять своего пожилого ворчливого мужа. Впрочем, это было понятно: после смерти Андроника ей трудно будет справиться с делами купеческого дома, а приказчики и слуги вряд ли упустят возможность обмануть неопытную хозяйку. Конечно, у Андроника были друзья и родичи, но их Таисия всегда сторонилась, опасаясь, что они могут претендовать на часть наследства, хотя прямым и законным наследником был десятилетний Георгий – сын Андроника и Таисии, брат Марины.

Этот мальчик, которого мать-славянка называла Юрием, а отец-армянин – Геворком, стоял сейчас в стороне, испуганно таращил глаза на больного и беззвучно повторял слова молитвы. Обычно резвый, он притих, понимая, что надвинулась беда.

Служанки, отойдя в дальний угол и прикрывая рты ладонями, о чем-то шептались. Марине показалось, что они произнесли «чума». Это было страшное слово для приморского города. Чума, тридцать лет назад унесшая половину населения Европы, начинала свое губительное шествие отсюда, из Кафы, осаждаемой войсками золотоордынского хана Джанибека. Город был хорошо укреплен, и жители не собирались сдаваться: продовольствие они доставляли кораблями, а пресную воду получали из многочисленных источников. Потом в татарском лагере вспыхнула чума, и хан приказал забрасывать трупы умерших через оборонительные стены при помощи катапульт. Болезнь оказалась страшнее любого оружия. Генуэзцы, спасаясь от заражения, покинули Кафу и ушли на кораблях в море, разнося по Европе черную смерть.

С тех пор для защиты от новых вспышек чумы в Кафе построили место, названное Карантин, а слово это происходило от итальянского «quaranta giorni» – «сорок дней». Сорок дней отстаивались суда в Карантине перед прибытием в порт и разгрузкой.

Марина вдруг вспомнила, что как раз вчера или сегодня заканчивался карантинный отстой большого торгового корабля, прибывшего из Генуи. Слуги, видимо, связали внезапную болезнь Андроника с этим кораблем. Наверное, решили, что врачи, проверявшие корабль, не разглядели заразу и она проникла в город. Теперь Марина поняла, почему все слуги вдруг куда-то попрятались и возле больного остался только слабоумный Чугай да те две служанки, которых Таисия никуда от себя не отпускала. Девушке стало страшно оттого, что мать так близко сидит возле Андроника, и она хотела что-нибудь сказать, но от страха и растерянности не находила слов. А больной страдальческим голосом выкрикнул, обращаясь к Чугаю:

– Неси меня во двор, иначе умру!

Раб уже наклонился, чтобы взять господина на руки, но тут в комнату вошел Лазарь.

Этот смуглый бородатый человек лет сорока пяти всегда производил внушительное впечатление на окружающих своим острым взглядом и резким голосом. Он был одет в балахон, напоминавший монашескую рясу, с капюшоном, надвинутым на голову. Такую одежду, дополненную еще особой маской для лица, носили «чумные» врачи, и Марина почувствовала новый прилив страха, подумав о том, что Лазарь тоже опасается заразы.

Врач подошел к больному, оглядел его шею, руки, ноги, пощупал пульс и живот, после чего откинул капюшон с головы и со вздохом облегчения сказал:

– Слава Богу, это не чума. – И, оглянувшись на испуганно забившихся в угол служанок, прикрикнул: – Ну, чего жметесь там, гусыни? Говорю же вам: здесь нет никакой заразы! Идите-ка сюда, помогайте хозяйке ухаживать за больным.

– Но что со мной?.. – простонал Андроник. – Я не могу ничего есть, такая боль… И все горит во мне!..

– Это язва разъедает твое нутро, – пояснил Лазарь. – Но она не заразна.

– А ее можно вылечить? – с надеждой обратилась к нему Таисия.

– Облегчи хотя бы мою боль!.. – взмолился Андроник.

– Сейчас я дам тебе травяного настоя, это должно помочь, но лишь на время, – сказал врач. – А для более основательного лечения нужен один левантийский бальзам, но у меня его нет.

– Но где-то же в городе он есть? – спросила Таисия.

– Аптекарь Эрмирио говорил, что ему должны привезти его на том генуэзском корабле, который вчера выпустили из Карантина. Пошлите кого-нибудь к Эрмирио.

– Да, сейчас… – Таисия растерянно оглянулась и обратила внимание, что, кроме Чугая и двух служанок, вокруг никого из челяди нет. – Слуги куда-то разбежались… Не посылать же мне слабоумного раба или этих двух глупых гусынь, которые со страху что-нибудь перепутают. Куда остальные подевались? Зовите их!

– Мама, лучше я пойду, – заявила Марина, которой вдруг захотелось вырваться из гнетущей обстановки дома на городские улицы, где шумное и пестрое разнообразие невольно отвлекало от мрачных мыслей. – Я-то уж точно ничего не перепутаю. Пусть только Лазарь скажет мне название бальзама или напишет аптекарю.

Врач вытащил из своей сумки кусочек пергамента и протянул его Марине:

– Вот, покажешь эту запись Эрмирио, и он все поймет. Только лекарство стоит дорого.

– О, я готов заплатить любые деньги, лишь бы унять эти страдания!.. – простонал Андроник.

Марина взяла записку и выскользнула за дверь. Мать успела крикнуть ей вслед:

– Возьми кого-нибудь в провожатые!

Таисия была женщиной строгих правил и считала, что девицам благородного сословия зазорно ходить по городу в одиночестве не только вечером, но и днем. В другой раз Марина, наверное, пропустила бы мимо ушей наставление матери, но не сегодня, в день, когда закончился карантинный отстой большого торгового корабля и, значит, улицы города заполнятся голодными до женщин моряками и нахальными генуэзскими купцами, которые в каждой встречной одинокой девушке видят свою законную добычу.

Во дворе топтался Никодим – помощник Андроника по торговым делам, невысокий смуглый крепыш с хитровато бегающими глазами. Именно его Таисия посылала за Лазарем.

– Что, боишься в дом зайти? – насмешливо спросила Марина. – Не бойся, нет у нас чумы. Андроник болен животом, и я сейчас пойду к аптекарю за лекарством, а ты будешь меня сопровождать.

Никодим с готовностью принял на себя роль провожатого молодой госпожи. Марина уже несколько раз замечала, что он бросает на нее слишком уж прилипчивые взгляды. Впрочем, не только он. В последнее время и другие мужчины – знакомые и незнакомые – оглядывались ей вслед.

Подумав об этом, она невольно улыбнулась. А ведь совсем недавно Марина считалась – и чувствовала себя – такой невидной и нескладной, что на нее даже никто не смотрел как на будущую женщину, словно она была мальчишкой-подростком. Но потом, как-то вдруг и незаметно для всех, худоба ее сгладилась, в тонкой девичьей фигуре на нужных местах появились соблазнительные округлости, черты лица определились, обрели женственность, а угловатость движений сменилась порывистой грацией. И сама себя Марина почувствовала другой; перестала бегать по улицам в простеньком коротком платье, лазать по деревьям, прыгать с крыльца; зато стала подолгу вертеться перед зеркалом, примеряя, какое платье к лицу да в какую прическу лучше уложить свои пышные золотисто-русые волосы.

В доме Андроника Таги с некоторых пор не было принято говорить о женской красоте, нарядах, украшениях и прочих суетных вещах, а потому Марина не могла ждать похвал от домашних. Но тем больше ей хотелось видеть в восхищенных взглядах мужчин подтверждение того, что она хороша и может нравиться многим – от знатных горожан до простых слуг.

А месяц назад девушка случайно услышала, как купец Варлаам говорил своему брату Константину:

– Да, расцвела падчерица Андроника! Вот так бывает у этих славянок: ходит нескладная, тощая, смотреть не на что, а потом вдруг – выровнялась и поплыла по земле, словно лебедь по озеру. Вчера еще – замарашка, а сегодня – царевна!

– Эти северные девицы расцветают позже наших, но зато и красота у них держится дольше, – ответил Константин.

В тот день Марина долго не могла уснуть и все вздыхала с одной лишь мыслью о молодом красавце, который не дождался ее расцвета. Константин, сын греческого купца и знатной грузинки, был одним из самых видных женихов в православных кварталах. Но всем было известно, что полгода назад его обручили с богатой невестой Евлалией, отец которой был назначен генеральным синдиком6, и свадьба Константина и Евлалии должна была состояться в ближайшие дни. Марина утешала себя мыслью, что Константин женится ради выгоды и, может быть, сам будет когда-нибудь страдать по ней, по Марине, которая еще всем себя покажет и станет звездой Кафы. Такие честолюбивые мечты все чаще посещали хорошенькую головку семнадцатилетней горожанки.

Никодим услужливо распахнул перед Мариной калитку, и девушка с бессознательным кокетством стрельнула в него своими большими лучистыми глазами цвета морской волны.

Дом Андроника, расположенный в центре армянского квартала, выходил фасадом на площадь. Девушка миновала церкви Иоанна Предтечи и Иоанна Богослова, направляясь в южную часть города, к башне Джиованни ди Скаффа, возле которой жил аптекарь Эрмирио, хорошо знакомый Андронику и его домочадцам.

Никодим шагал следом, пресекая попытки некоторых прохожих заговорить с девушкой или схватить ее за руку. На улицах, как и предполагала Марина, было многолюдно. Жители Кафы выходили из домов, чтобы посмотреть на пассажиров богатого генуэзского корабля, а те, в свою очередь, с любопытством глазели на город и его жителей.

Марина не без гордости подумала о том, что в Кафе есть чему поучиться даже самым надменным из латинян, которые, вероятно, думали, что попадут на край света, в страну дикарей. Между тем приморский портовый город, окруженный могучими стенами и башнями, удивлял приезжих опрятностью. Жители Кафы привыкли содержать в чистоте улицы и сточные канавы перед домами ввиду постоянно существовавшей угрозы распространения чумы. Приставы строго надзирали за порядком на рынках. Была в городе также особая комиссия, следившая за состоянием съестных припасов, – ведь пуще всего горожане боялись крыс, главных разносчиков чумы. Кафа имела немало источников пресной воды, и это тоже помогало соблюдать в городе чистоту. Фонтаны-цистерны, сообщавшиеся по трубам с родниками на склонах гор, снабжали горожан свежей питьевой водой. Проходя мимо одного из таких фонтанов, украшенных изображением святого Георгия – покровителя Генуи и Кафы, Марина на мгновение оглянулась, охватив взглядом пространство города, амфитеатром сходившее к берегу.

Утреннее солнце золотило крыши домов, играло на маковках церквей, изумрудами сверкало сквозь кроны деревьев. А дальше, за домами, садами и зубцами береговых укреплений раскинулась синева моря. Огромная бухта Кафы была одной из самых удобных и оживленных в Тавриде, здесь в гавани иногда можно было увидеть больше сотни судов. Если бы Марине не надо было спешить в аптеку, она бы еще постояла возле фонтана и полюбовалась с этого удобного места красивой картиной бухты в утренних лучах.

Девушка любила Кафу и часто забывала, что этот приморский город не был ее родиной, ибо она появилась на свет далеко отсюда, на севере, в Киеве, который не одно столетие был гордой столицей русичей, но пришел в упадок после татаро-монгольского нашествия. Зато Таисия никогда не упускала случая напомнить, что является по рождению знатной киевской боярыней, а первый муж ее, отец Марины, был из рода северских князей, принадлежавших к младшей ветви Рюриковичей. Если бы не мать, Марина, наверное, уже и забыла бы о своем детстве в Киеве, откуда была увезена в шесть лет, когда овдовевшая Таисия вышла замуж за Андроника – богатого армянского купца из Кафы, приезжавшего в славянские земли по торговым делам.

Своего родного отца Даниила Марина помнила смутно, почти как видение из детского сна: красивый могучий витязь в кольчуге, улыбаясь, берет ее на руки, подбрасывает вверх, а она заливается смехом. Он тогда прощался с женой и дочерью, отправляясь в поход, но маленькая девочка не догадывалась, что видит отца в последний раз. Потом мать ей говорила, что отец погиб в стычке с татарами, когда выступил против них как воевода в дружине северских князей. Марина не ведала, так ли было на самом деле, но она с детства привыкла безоговорочно верить матери во всем. Правда, ей не раз приходилось слышать, как соседи и родственники Андроника между собой подсмеивались над якобы знатным происхождением молодой жены пожилого купца и намекали, что первый муж Таисии был простолюдином и наемным воином. Но девушка знала, что в лицо ее матери они не посмеют надерзить: Таисия умела себя поставить, да и Андроник любил жену, заставлял всех с нею считаться. Ну а поскольку мать частенько повторяла, что отец ее дочери – боярин Даниил Северский, то вскоре и за Мариной среди знакомых горожан закрепилось прозвание Северская.

Вот и сейчас, переходя из армянского квартала в латинский, она услышала за спиной:

– Смотри, да это же Марина Северская, твоя невеста!

Девушка быстро оглянулась и нахмурилась: эти слова произнес известный в округе насмешник и приживал Давид, а были они обращены к Варадату – юноше, которого Андроник и впрямь прочил в мужья своей падчерице. Варадат, хоть и был сыном богатого купца, нисколько не нравился Марине, и она злилась, когда его называли ее женихом. Девушка скользнула презрительным взглядом по тощей фигуре остроносого хитроглазого Давида и по красновато-веснушчатому лицу дородного, пышно одетого Варадата, который, осмелев в присутствии нахального дружка, воскликнул:

– Да за такую красавицу невесту любой султан отдаст мешок золота!

Вероятно, предполагаемый жених решил, что девушке должны быть лестны его слова, но Марина лишь пренебрежительно усмехнулась в ответ:

– Тебе лучше знать, какая невеста сколько стоит, ты же привык торговать живым товаром. Однако мне недосуг с вами болтать, я спешу по делам.

И она устремилась вперед, оставив незадачливого поклонника в некотором замешательстве. Впрочем, Марина упомянула о торговле живым товаром вовсе не ради красного словца, а потому что и вправду семья Варадата Хаспека разбогатела, занимаясь работорговлей – весьма прибыльным и распространенным промыслом в Кафе. Спрос на невольников стал особенно велик после того, как чума прошлась своей страшной косой по Европе. Теперь раба, которого в былые времена можно было купить в Кафе менее чем за 200 аспров7, предприимчивые работорговцы продавали за 600 аспров и выше. Рабов приобретали по большей части у татар, похищавших людей в славянских землях и на Кавказе. Но иногда и сами купцы-латиняне, не чуждые корсарству, захватывали пленников. И хотя охота за людьми пресекалась генуэзскими властями Кафы, наказание за нее не отличалось суровостью. Здешний невольничий рынок был крупнейшим на Черном море, и самые знатные из горожан не чурались прибыльного промысла.

Но в семье Андроника Таги, гордившегося основателем своего рода – ученым поэтом-певцом, к работорговле относились с оттенком презрения. Сам Андроник торговал зерном, солью, а также весьма прибыльными товарами с Востока – пряностями и шелком. Однако не слишком уважаемая им торговля семьи Варадата Хаспека не останавливала Андроника в стремлении выдать падчерицу замуж за богатого молодого купца, готового взять Марину даже без приданого. Впрочем, девушка надеялась, что с помощью матери ей удастся избежать союза с Варадатом, к которому не лежало ее сердце.

Проходя по улицам, Марина с невольным любопытством задерживала взгляд на женщинах-латинянках, которые в Кафе встречались довольно редко. Генуэзцы, хоть и правили городом, составляли среди горожан немногочисленную группу. Сюда, в далекие заморские земли, в поисках богатства и удачи отправлялись в основном молодые неженатые мужчины. А те, что были постарше, редко привозили с собой семьи. Некоторые итальянцы женились уже в Кафе, на местных женщинах, охотно перенимавших латинскую моду и обычаи. Заметив возле ювелирной лавки юную латинянку – видимо, дочь богатого генуэзского купца, – Марина быстрым взглядом окинула ее платье, отмечая каждую деталь: узкий лиф, перехваченный под грудью поясом, из-под которого ниспадает бесчисленными складками длинная юбка, рукава с раструбами у запястья, воротник, отороченный кружевами.

Итальянская девушка, в свою очередь, бросила любопытный взгляд на Марину, в одежде которой сочетались славянские, греческие и армянские мотивы. Отойдя на несколько шагов, Марина и сама себя критически осмотрела сверху вниз: белая рубашка с вышитым воротом, синяя юбка, передник, пояс с серебряными застежками. Живя в доме Андроника и уступая его обычаям, Марина часто заплетала волосы в две тугие косы и надевала расшитую золотом армянскую шапочку-феску. Но сегодня, второпях, девушка лишь слегка прибрала волосы, заплетя их в одну свободную косу и надев на голову серебряный обруч. Невольно сравнив себя с нарядной итальянкой, Марина отметила, что тоже выглядит недурно, хотя на взгляд латинян, наверное, простовато.


Миновав пару извилистых улиц, Марина вошла в квартал, примыкавший к башне Джиованни ди Скаффа, называемой горожанами Замок. Эта башня, входившая во внешнее кольцо оборонительных сооружений Кафы, была видна издалека и словно напоминала горожанам о своей особой роли главного и последнего укрепления, способного выдержать длительную осаду, даже если другие бастионы падут и защитники Замка окажутся в полном окружении врагов.

Бросив взгляд на неприступные стены грозной круглой башни, Марина свернула к маленькой площади, на которую выходил фасад аптечной лавки Эрмирио. Этот пожилой, всегда одетый в монашескую рясу латинянин не был генуэзцем; Марина знала, что он родом из другого итальянского города – Флоренции. Об аптекаре рассказывали, будто он был изгнан из монастыря за какие-то прегрешения и, будучи сведущ в лекарствах, нанялся корабельным лекарем к генуэзскому купцу, который и привез его в Кафу, где Эрмирио успешно обосновался и жил уже много лет, вполне освоившись со здешними порядками.

Несмотря на ранний час, в лавке Эрмирио было уже несколько посетителей; причем, казалось, они пришли сюда не за лекарствами, а чтобы побеседовать. В первую минуту Марина даже растерялась, увидев здесь трех молодых латинян, двое из которых, судя по всему, прибыли на том самом корабле, что вчера был допущен к разгрузке в порту Кафы.

Девушка нерешительно остановилась в затемненном углу возле порога, так что латиняне, собравшиеся вокруг аптечного прилавка, за которым восседал Эрмирио, не сразу заметили посетительницу и продолжали разговор.

– Так ты говоришь, Донато, обманули тебя генуэзские купцы? – с усмешкой спрашивал Эрмирио одного из латинян, стоявшего к Марине спиной. – И как именно? Небось надули на торговой сделке? Они известны своим плутовством и жадностью.

– Обманули, но не только в торговых делах, – был ответ. – Так меня запутали, что готов бежать от них на край света.

– А что удивительного? – заметил другой итальянец, стоявший боком к двери. – Как писал Данте в «Божественной комедии», самые нижние круги ада заняты генуэзцами, которые сплошь – мерзавец на мерзавце.

– Но-но-но, не мажьте всех генуэзцев черной краской! – предостерегающе поднял палец третий латинянин, лицо которого показалось Марине знакомым. – Я ведь тоже родом из Генуи! А этот ваш Данте, наверное, желчный и высокомерный зазнайка, как большинство флорентийцев!

Марина вспомнила, что этого генуэзца зовут Лукино Тариго и он лет пять назад прославился тем, что с отрядом авантюристов на одной вооруженной фусте8 прошел через Керченский пролив в Азовское море, до устья Дона, затем реками добрался до Каспия, грабя все встречные суда, но сам был ограблен по пути домой не то калмыками, не то татарами. Тогда многие горожане ходили смотреть на отчаянного морехода, которому явно нравилось находиться в центре внимания. Марина была в то время еще подростком, но запомнила, как Андроник говорил Таисии: «Неудивительно, что пират бахвалится и чувствует себя героем: ведь латиняне вообще не считают пиратство зазорным, лишь бы этот промысел приносил доход. Консул даже по уставу обязан поощрять таких головорезов. Еще бы! Ведь половина пиратской добычи должна передаваться генуэзской общине».

А отец Панкратий, священник церкви Святого Стефана, в которой Марина любила разглядывать фрески, добавил к словам Андроника: «Эти паписты не лучше турецких пиратов. У них даже монахи-иоанниты9 промышляют по правилам corso10. А чем корсары отличаются от обычных разбойников? Только тем, что действуют под покровительством своих государей безбожных». Марина тогда еще многого не понимала, но догадалась, что отец Панкратий, православный грек, питает к латинянам стойкую неприязнь и, наверное, у него есть на то особые причины.

Такие воспоминания промелькнули перед ней, когда она узнала Лукино Тариго и слегка удивилась, что этот довольно невзрачный и малорослый человек имеет славу храбреца и заводилы. Двое его молодых собеседников выглядели гораздо представительней, но Марина не успела их толком разглядеть, поскольку в этот момент посетители аптечной лавки ее заметили и ей показалось зазорным смущаться и стоять в дверях, а потому она решительно шагнула вперед.

– О, да здесь на пороге красавица, а вы рассуждаете о каком-то Данте и прочих непонятных ей вещах! – воскликнул Лукино Тариго, повернувшись к девушке с таким видом, словно хотел заключить ее в объятия.

– Отчего же непонятных? – пожала плечами Марина и, обойдя Тариго, приблизилась к прилавку. – Мне известно, что Данте – итальянский поэт, но не генуэзец родом.

– Да, он флорентиец, как и я! – воскликнул тот, который приводил слова Данте о генуэзцах. – Не ожидал, что здешние девушки наслышаны о наших поэтах.

– Может, и не все девушки, но эта – уж точно образованней иных флорентийских мадонн, – с лукавым прищуром заметил аптекарь, который хорошо знал и Марину, и всю семью Андроника.

– Почему же я ее раньше не встречал? – молодцевато подбоченясь, спросил генуэзец. – Разве справедливо, что эта милашечка до сих пор не знакома с храбрым корсаром, который может увезти ее отсюда за море, в край чудес?

– Это вы о себе говорите, Лукино Тариго? – усмехнулась Марина. – Уж не в те ли степные края вы хотите меня увезти, где вас пять лет назад ограбили кочевники?

Генуэзец слегка опешил, а флорентиец, хлопнув его по плечу, рассмеялся:

– Ну что, получил отпор, гуляка? – и, обращаясь к Марине: – Но как вышло, синьорина, что вы знаете его имя, а он ваше – нет?

– Наверное, так судьбе было угодно, – слегка улыбнулась девушка.

При этом она небрежно повела глазами в сторону собеседника и отметила, что молодой флорентиец не то чтобы красив, но приятен. Его тонкий стан был затянут в камзол дорогого сукна, черные волосы волнами ниспадали из-под круглой шляпы с закинутыми на плечо концами разноцветных тканей. Длинный нос, приподнятые брови и чуть прищуренные глаза придавали его лицу добродушно-насмешливое выражение. Впрочем, сам флорентиец не особенно заинтересовал Марину, но, повернувшись к нему, она невольно задержала взгляд на стоявшем рядом с ним третьем посетителе лавки, которого аптекарь назвал Донато. Ей показалось, что в гордой осанке этого высокого плечистого латинянина, в твердой лепке его мужественного лица, обрамленного крупными завитками темно-каштановых волос, в проницательном взгляде больших черных глаз, в слегка ироничном изгибе четко очерченных губ есть нечто особенное, отличающее его от других итальянцев, виденных ею на улицах Кафы. Почему-то Марине вдруг вспомнились старинные скульптуры и вазы с изображениями эллинских и римских богов и героев. Ей всегда казалось, что нынешние греческие и итальянские купцы, по большей части суетливые и хитроглазые, мало напоминают своих величественных предков. Но облик этого приезжего латинянина словно был отмечен знаком древней породы, берущей начало от каких-нибудь исполненных достоинства патрициев или монументальных центурионов. Даже его строгая темная одежда подчеркивала это впечатление.

Опасаясь выказать свой невольный интерес к незнакомцу, Марина быстро перевела взгляд на аптекаря и обратилась к нему:

– Господин Эрмирио, Андронику очень плохо, и нам нужен левантийский бальзам, который может быть только у вас. Лазарь передал вам его описание.

Аптекарь взглянул на кусок пергамента и подтвердил:

– Да, я уже имею этот бальзам. Мой племянник Ридольфо его привез. – Эрмирио кивнул на молодого флорентийца. – Но знает ли твоя семья, что это очень дорогое лекарство?

– Конечно. Лазарь сказал, что это единственное средство для Андроника. И мне велено доставить его как можно быстрей.

– Сейчас принесу. А вы, – Эрмирио обратился к трем итальянцам, – ведите себя потише и не смущайте своими разговорами достойную синьорину.

С этими словами толстяк аптекарь проворно выкатился из-за прилавка и исчез в смежной комнате. Никодим, до сих пор скромно стоявший в дверях, приблизился к Марине и стал между нею и итальянцами, давая понять, что сопровождает девушку и служит ей защитой. Марина, впрочем, не была особенно уверена в его смелости, – просто он знал, что в Кафе, да еще среди бела дня, никто не посмеет обидеть девушку из порядочной семьи, ибо законы консульской республики были достаточно строги на этот счет. Самое большее, что грозило Марине в окружении латинян, – это подвергнуться их насмешливым расспросам и заигрываниям, но словесных перепалок она не боялась, так как и сама была достаточно остра на язык.

– О, да у красавицы грозный страж! – усмехнулся Лукино Тариго в сторону Никодима. – Ты кто ж ей: муж, брат или жених?

– Я не имею чести быть связанным какими-либо узами с дочерью моего хозяина, но клянусь, что сумею ее защитить, если понадобится! – выпятив грудь, заявил Никодим, которому нравилось показывать себя храбрецом, особенно если это ему ничем не грозило.

– О-о, какие велеречивые слуги в ваших краях! – воскликнул Ридольфо. – Да, судя по всему, Таврика – вовсе не глухая провинция. Недаром дядюшка Эрмирио здесь прижился.

– По-моему, этот старый плут Эрмирио везде сумеет стать своим человеком, – заметил генуэзец и тут же воззрился на Марину: – А вы, барышня, живете где-то недалеко от аптечной лавки?

– А ты что же, хочешь проводить синьорину до дома? – спросил Ридольфо.

– Такую красотку я готов проводить хоть до алтаря, какой бы она ни была веры! – заявил Лукино.

– Не слушайте его, синьорина, – шутливо предостерег Ридольфо. – Такие, как он, женятся в каждом порту.

– Меня и предупреждать не надо, – через плечо кинула Марина. – Девушки Кафы знают цену обещаниям генуэзских моряков.

– А вы давно живете в Кафе? – спросил ее флорентиец.

– С самого детства.

– И что же, вам здесь нравится? – продолжал допытываться Ридольфо. – Вы никогда не хотели уехать из этой генуэзской фактории куда-нибудь в большой город, в цветущую страну?

– Но Кафа – тоже большой город, а не захолустная фактория, – с некоторой обидой в голосе заявила Марина. – Купцы-мореходы называют Кафу королевой Черного моря.

– Это правда, – подтвердил Эрмирио, который, войдя, услышал слова Марины. – С тех пор как пали государства крестоносцев в Палестине, а на Востоке возникла империя монголов, изменились и торговые пути. А Кафа оказалась в центре этих путей. Здесь замыкаются связи между Западом и Востоком.

– Это же мы, генуэзцы, сумели выбрать такое удачное место для колонии! – хлопнув себя по груди, заявил Лукино.

– Но теперь Кафа по красоте и богатству вполне может соперничать с Генуей, – сказал Эрмирио.

– И все-таки она наша колония! – упрямо повторил генуэзец.

– Конечно, ваши торгаши ничего не хотят выпустить из рук, – насмешливо заметил Ридольфо. – Кафа от вас за тридевять земель, а вы считаете ее своей колонией. Еще бы, ведь здесь такая прибыльная торговля! Особенно рабами. Недаром о генуэзцах и венецианцах говорят: «Весь народ – купцы». Не правда ли, Донато? – обратился он к своему спутнику.

– Но у вас во Флоренции купцы тоже всем заправляют и давно слились с нобилями11, – ответил Донато.

У Марины, вначале заинтригованной молчанием этого странного латинянина, а теперь удивленной его словами, невольно вырвался вопрос:

– А вы, синьор, разве не флорентиец?

– Я римлянин! – ответил Донато, слегка вскинув голову.

– И что за гордость нынче быть римлянином! – усмехнулся Ридольфо. – Это в старину Рим был главою мира, а в наши дни он являет собою не более как его хвост.

Донато нахмурился, а Эрмирио поспешил примирительным тоном вмешаться:

– Ничего, Рим еще возродит свое величие. Только дай Бог, чтобы папа окончательно вернулся из Авиньона12 и не начался церковный раскол.

Марина, взглянув на аптекаря, вспомнила, что ей пора домой, что она и так уже задержалась в лавке дольше, чем того требовала необходимость. Мысленно упрекнув себя за суетный интерес к разговорам молодых итальянцев, она поспешила взять лекарство и попрощаться с Эрмирио.

– Погодите, синьорина, позвольте хотя бы узнать ваше имя! – крикнул ей вслед Ридольфо.

– Мне некогда с вами знакомиться, я спешу к больному! – ответила девушка уже от двери и, мельком оглянувшись, встретила пристальный взгляд Донато.

«А он все-таки заметил меня, но почему-то даже не попытался заговорить», – подумала Марина, удивленная и слегка задетая тем, что он не проявил к ней такого интереса, как Лукино и Ридольфо. Она шла по улице торопливо, чуть ли не спотыкаясь при ходьбе, словно хотела этой поспешностью загладить то легкомысленное любопытство, которое подтолкнуло ее вовлечься в разговор с молодыми итальянцами, задержавшись на несколько лишних минут в аптечной лавке.

После ухода Марины на Эрмирио тут же посыпались вопросы.

– Кто эта девушка? – приступил к нему племянник. – По одежде – скорее из греческого квартала, но говорит по-итальянски весьма недурно.

– О, в этом нет ничего удивительного, – пожал плечами аптекарь. – В Кафе столько разных племен и наречий, что все научились объясняться друг с другом. Здесь уже начал вырабатываться свой особый язык, доступный как латинянам, так и восточным народам.

– Странно, что я никогда раньше не видел эту красотку, хотя она меня знает, – подкрутив усы, заметил Лукино.

– Многие знают такого знаменитого корсара, как ты, – лукаво улыбнулся Эрмирио. – А ты так редко бываешь в городе, все время где-то странствуешь, вот и не замечаешь местных девушек. Впрочем, эта малютка совсем недавно похорошела, а раньше была незаметным серым воробушком.

– Но кто она такая, откуда? – спросил генуэзец.

– Это падчерица Андроника Таги, армянского купца из контрадо Айоц-Берд, – пояснил аптекарь.

– Но она не похожа ни на армянку, ни на гречанку, – заметил Ридольфо. – Я только у венецианок видел такие золотые волосы, да и то они ведь добиваются подобного цвета, высиживая в особых шляпах под солнцем и обсыпая волосы разными пудрами. И черты лица у этой девушки совсем не восточные.

– Марина – славянка, и у нее северная красота, – сказал Эрмирио.

– Марина? Ее зовут Марина? – спросил молчавший до сих пор Донато. – Но ведь это романское имя.

– Да, а что тебя удивляет? – откликнулся аптекарь. – Славянские женщины носят не только греческие, но и римские имена.

– Марина означает «морская», – пробормотал Донато с задумчивым видом. – Морская дева…

– А купец Андроник, кажется, богат? – поинтересовался Лукино.

– Не то чтобы очень, но довольно состоятелен, – ответил Эрмирио.

– И много у него наследников, кроме этой Марины? – продолжал допытываться генуэзец. – У него ведь, наверное, есть и родные дети?

Эрмирио принялся охотно рассказывать:

– Его дети и первая жена умерли во время чумы. Потом он женился вторично, но его вторая жена умерла при родах, осталась дочь Рузанна, которая давно ушла жить в монастырскую общину. Еще у него был от одной гречанки побочный сын Григор, которого Андроник признал, взял в дом и даже назначил своим наследником. Но несколько лет назад они поссорились, Григор ушел в плавание, да так и не вернулся, утонул во время шторма. И теперь у Андроника единственный наследник – его сын от третьей жены, славянки, матери Марины. Ну а за падчерицей, я думаю, прижимистый Андроник большого приданого не выложит. Он хочет отдать ее замуж за Варадата Хаспека, который и без того богат, так что приданого не потребует.

– Варадат? Это такой краснолицый торговец невольниками? – уточнил Лукино. – Кажется, я его знаю.

– Уж не хочешь ли ты отбить у него невесту? – насмешливо поинтересовался Ридольфо.

– Зачем зря стараться? – пожал плечами генуэзец. – В таких контрадо, как Айоц-Берд, царят строгие нравы, там с девушками из приличных семей не развлечешься. А для женитьбы я, видит Бог, не дозрел. Или, наоборот, перезрел.

– А в самом деле, что тебя удерживает от женитьбы? – подзадоривая Лукино, спросил молодой флорентинец. – То обстоятельство, что девушка православная, а не католичка? Так ведь здесь, у вас, я слыхал, даже поощряются браки генуэзцев с местными женщинами, какой бы веры те ни держались. Так ведь, дядя?

– Да, – подтвердил Эрмирио. – Женившись на местной, генуэзец получает денежное вознаграждение и льготы на строительство дома. И дети от такого брака будут считаться полноправными генуэзцами. И это, по-моему, весьма разумно, потому что в Кафе латиняне уже оказались в меньшинстве по сравнению с другими народами.

– Мне такой способ обогащения ни к чему, я и так, слава Богу, не бедствую, – отмахнулся Лукино. – Это вот им, молодым искателям счастья, – он кивнул на Ридольфо и Донато, – можно положить глаз на красотку и с помощью удачного брака хорошо обосноваться в Кафе. Кстати, здесь права генуэзцев сейчас получают все, кому не лень: татары, греки, славяне, евреи. Лишь бы прожили в Кафе со своими семьями больше года и платили налоги.

– Зачем мне права генуэзца и жизнь в Кафе, когда я флорентиец? – пожал плечами Ридольфо. – Я, конечно, не прочь приударить за местными красотками, но жениться буду во Флоренции, на девушке почтенного рода, которую мне сосватают родители.

– Это правильно, – одобрил его дядя. – Благородному человеку надо уважать семейные устои. А у тебя, Донато, – обратился он к римлянину, – какие намерения? Ты тоже приехал сюда по торговым делам, как Ридольфо, или хочешь здесь надолго обосноваться?

– Я сюда, можно сказать, бежал, – невесело усмехнулся Донато. – На родине мне угрожало горе и бесчестие, но рассказывать об этом не хочу и не буду. Не знаю, надолго ли задержусь в Кафе. Пока мне надо подумать, осмотреться.

– А на родине тебя кто-нибудь ждет? – полюбопытствовал Эрмирио.

– Нет. Родители мои умерли, а близких родственников я не имею. О друзьях же и недругах говорить не хочу, так что даже не спрашивайте.

– Но могу ли я тебя хотя бы спросить о роде твоих занятий? – осторожно поинтересовался аптекарь. – Чем ты зарабатываешь на жизнь? Торговлей? Или у тебя есть имение?

– Имение у меня отняли обманом, а на жизнь я зарабатываю военной службой.

– Так ты солдат? Или кондотьер?13 Приехал сюда, чтобы наняться в войско консула или в охрану какого-нибудь местного богача? Если так, то я советую тебе пойти в аргузии – личную конную стражу консула. Аргузии – это весьма почетный отряд, он набирается из сильных, ловких и надежных мужчин, каждый из которых имеет лошадь, щит, плащ и свое оружие. Кроме жалованья, правда не очень большого, кафинскому аргузию предоставляется право единолично распоряжаться той добычей, которую он захватит.

– Да? Так жалованье аргузия прирастает за счет доходов от разбоя? – с иронией заметил Донато. – Это неплохо. Но я еще не решил, чем займусь. Во время плавания на корабле ваш племянник много рассказывал мне о выгодах морской торговли. Будто бы только на ней можно быстро разбогатеть.

Эрмирио эти слова показались наивными, и он, с удивлением глянув на римлянина, заметил:

– Но в торговых делах и одураченным можно остаться. Если хочешь быстрой прибыли, держи ухо востро и будь готов ко всему. А самая выгодная торговля в Кафе – это продажа невольников. Или, может, ты презираешь такое занятие?

– Нет, я готов заниматься чем угодно, лишь бы разбогатеть.

– Ну, на торговле живым товаром ты уж точно разбогатеешь, если не глуп, – заверил его Лукино. – После того как чума выкосила столько народа, рабы повсюду стали на вес золота, рабочих рук не хватает.

– Да, и потому всякий наемный люд задрал нос и рвется к власти, – хмуро заметил Ридольфо. – Вот у нас во Флоренции в прошлом году чомпи14 бунтовали, сожгли здание цеха и многие купеческие дома.

– Представляю, сколько страха натерпелся ваш жирный люд, – хмыкнул генуэзец и обратился к Донато: – А ты, мне кажется, отчаянный и крепкий парень. Если не брезгуешь опасным промыслом, то у нас ты добьешься успеха. Предлагаю тебе сейчас пойти в таверну «Золотое колесо», я ее совладелец. При таверне есть и постоялый двор, можешь там остановиться. «Золотое колесо» – такое место, где ты познакомишься со многими полезными людьми.

– Нет, зачем же на постоялый двор? – вмешался Эрмирио. – Донато был попутчиком моего племянника в плавании, так пусть он пока остановится у меня в доме.

Донато не успел ничего ответить, как в аптеку чуть ли не вприпрыжку вбежал худенький черноволосый юноша лет семнадцати-восемнадцати, быстро всех поприветствовал и, протянув аптекарю полотняный мешочек, пояснил:

– Вот, синьор Эрмирио, те коренья, которые вы просили, отец нашел их в горах.

Аптекарь развернул ткань, рассмотрел коренья и удовлетворенно кивнул:

– Да, хорошо, спасибо тебе, Томазо. А что же Симоне сам не приехал в город?

– Не хочет. Отец уже привык жить как отшельник. Велел продать вам эти корешки за десять аспров.

– Ладно, сейчас я отсчитаю деньги. А где твой брат?

– Точно не знаю, но думаю, что он где-то кутит с дружками.

– Хорошо, что хоть на тебя Симоне может положиться, – заметил Эрмирио.

– Бартоло тоже неплохой, но наемные солдаты все время его сманивают и приучают к харчевням. До свидания, синьоры, я спешу, отец велел вернуться до вечера, а путь неблизкий.

Юноша исчез столь же стремительно, как и появился.

– Что за смешной торопыга? – кивнул ему вслед Ридольфо. – И зачем тебе, дядюшка, его коренья, если купцы могут привезти сюда лучшие травы и бальзамы со всего мира?

– Э, дорогой мой, в Таврике имеются такие лечебные растения, которых в других местах и не найдешь, – сказал аптекарь. – Отец этого мальчика, отшельник Симоне, отыскивает в здешних горах и скифский корень, и понтийскую абсентию, и целебную смолу, и много чего другого.

– Отшельник, который живет в горах? – спросил Донато. – Что-то я не вижу вокруг Кафы больших гор, только холмы.

– Да, но Симоне живет далеко от города, – пояснил Эрмирио. – Если поехать отсюда на юго-запад, то можно увидеть весьма причудливые горы и скалы. Симоне и поселился среди таких гор между Кафой и Солдайей.

– А кто он такой? – уточнил Донато. – Местный уроженец или приехал из Генуи? И что его заставило стать отшельником?

– О, это весьма чувствительная и грустная история, – пустился в объяснения словоохотливый аптекарь. – Отец Симоне был генуэзцем, а мать – мавританкой из арабского контрадо Тугар-аль-Хасс. Симоне осиротел во время чумы, был беден, но знал грамоту, и в консульской канцелярии ему иногда давали мелкие поручения. Все думали, что он изберет духовное или медицинское поприще, но юноша вдруг влюбился в дочь самого викария15 и добился ее взаимности. Отец девушки, когда узнал, что она любит бедняка, да еще и полукровку, пришел в ярость и хотел заточить дочь в башню или насильно выдать замуж. Но Симоне его опередил: он вместе с возлюбленной бежал из Кафы в Солдайю, и там они обвенчались. Викарий поначалу гневался, но потом все же простил молодых супругов – тем более что дочь его была уже беременна. Симоне с женой вернулся в Кафу. Счастье его окрылило, и он с таким рвением занялся морской торговлей, что скоро разбогател. У них с женой родилось два сына – Бартоло и Томазо, которого вы только что видели. Но через несколько лет жена Симоне умерла, и это повергло его в такое горе, что он почти тронулся умом, забросил все дела, и они скоро пришли в упадок. Сыновей он тоже забросил, и мальчики жили у тестя. А Симоне поселился в отдаленной хижине, стал отшельником и знахарем. Темные люди даже считают его колдуном. Вот что сделала с человеком тоска по погибшей любви. Но, правда, спустя какое-то время он одумался и стал заниматься воспитанием своих детей, – тем более что тесть его заболел и умер. Теперь для отшельника сыновья – свет в окне, он ради них живет. Надо сказать, что, будь Симоне похитрей, он мог бы стать богатым, потому что как лекарь и хирург весьма искусен да к тому же обладает даром прорицателя. Но Симоне – человек блаженный, не от мира сего, и деньги к его рукам не прилипают, а это совсем не нравится старшему сыну, Бартоло. Он не любит навещать отца и даже его стыдится. А вот Томазо – хороший, добрый мальчик, хотя и простоватый.

– Томазо – недалекий юнец, а Бартоло – настоящий бравый генуэзец, не то что его свихнувшийся родитель, – заявил Лукино и, обращаясь к Донато, добавил: – Кстати, Бартоло часто бывает у нас в «Золотом колесе». Он, как и ты, мечтает разбогатеть на военном поприще.

– Кажется, у вас на постоялом дворе я смогу найти себе подходящую компанию, – сказал Донато, слегка улыбнувшись. – Решено, Лукино. Веди меня в «Золотое колесо».

Попрощавшись с немного озадаченными флорентийцами, Донато вместе с Лукино ушел из аптечной лавки. Эрмирио посмотрел ему вслед и, пожав плечами, обратился к племяннику:

– По-моему, этот римлянин ведет себя довольно странно. Он не производит впечатления неопытного человека, но вместе с тем… неужели он не понимает, что в таких харчевнях, как «Золотое колесо», собираются проходимцы и мошенники, которые могут обмануть, обыграть, а то и ножом пырнуть? Он ведь уже один раз стал жертвой обмана, так ему этого мало? Кто он вообще таков, ты его давно знаешь? И что за нужда погнала его в Таврику?

– Дядюшка, я о нем знаю лишь то, что его зовут Донато Латино. Он не любит говорить о себе, только намекает, что одна генуэзская семейка его обманула, и он бежал, чтобы не угодить в ловушку. Когда я в Ливорно погрузился на корабль, Донато уже был там, он плыл из самой Генуи.

– А капитан корабля ничего не знает о Донато?

– А что он может знать? Донато заплатил ему и сел на корабль перед самым отплытием.

– Да, странный господин… И ведь еще молод, лет двадцати пяти – двадцати семи, не более, а серьезен и немногословен, будто почтенный, повидавший жизнь человек. Похоже, он благородного происхождения. Но тогда тем более непонятно, как он мог довериться такому головорезу, как Лукино Тариго. Ведь я с полным доброжелательством предлагал ему остановиться у меня, а он предпочел пойти в сомнительную таверну.

– Может, просто не захотел тебя стеснять? – предположил Ридольфо.

– А может, он не тот, за кого себя выдает? – засомневался Эрмирио. – Ну, посмотрим. Рано или поздно он себя проявит. Но если окажешься с ним в одной компании, будь осторожней.

– О, об этом можешь не предупреждать! – усмехнулся Ридольфо. – В нашей семье люди умеют не попадать впросак.

– Дай-то Бог. Ну а теперь, дорогой племянник, идем в дом, поговорим о семейных делах, и я попотчую тебя местными блюдами – здесь превосходная рыба. А лавку пока оставлю на Беппо.

Эрмирио позвал приказчика, а сам вместе с Ридольфо поднялся на второй этаж, в жилые комнаты.

5

Контрадо – городские ячейки, своего рода кварталы, в средневековой Кафе (Феодосии), объединявшие людей по этническому и профессиональному признакам.

6

Синдик – чиновник по судебным делам.

7

Аспр – серебряная монета, составлявшая примерно двухсотую часть самого крупного из ходившего в Кафе денежного номинала – сомма. Медные монеты Кафы – фоллари.

8

Фуста – небольшое парусно-гребное судно.

9

Иоанниты (госпитальеры) – духовно-рыцарский орден, основанный крестоносцами.

10

Согласно правилам corso, найденный на вражеских кораблях груз продавался, а вырученные деньги делились между Папой Римским, Великим магистром ордена и рыцарями, захватившими добычу.

11

Нобили – дворяне, патрициат в итальянских городах-государствах.

12

«Авиньонское пленение» пап, когда глава католической церкви находился не в Риме, а в Авиньоне, продолжалось с 1309 по 1378 годы.

13

Кондотьер – наемный военачальник в средневековой Италии.

14

Восстание чомпи (чесальщиков шерсти и других наемных рабочих) произошло во Флоренции в 1378 г.

15

Викарием в Кафе назывался помощник консула.

Королева Таврики

Подняться наверх