Читать книгу Плут, или Жизнеописание господина Плутнева, достопочтенного депутата Государственной думы от Всенародной партии «Россия, вперёд!», сделанное им собственноручно в пору его временного пребывания в следственном изоляторе - Алексей Еремин - Страница 3

Я, Плутнев Дмитрий Сергеевич, вылупился в деревне Никола Корма Костромской области 16 июня 1978 года, через девять месяцев по завершении сельхозработ, когда батя перетащил свою задницу с трактора на мамку.

До девяти лет детство было общим, как шишки на ёлке. Лето-осень проводили в лесу и на речке Нищенке, зимой катались на санках с Гривовой горы да сидели по избам. Часто родаки отправляли меня со старшей сестрой за полста километров к деду-бабке по отцу в деревеньку Переславичи, где на длинной улице жилых домов оставалось только три. Через Переславичи протекала Княжна, не широкая, но полноводная, с заводями. К толстому суку на берёзе с чёрной капой, который торчал как вставший челен над дряхлыми яйцами, дед прикрутил верёвку со строганой палкой. Я часами с разбегу сигал на тарзанку, летел из тени свет и, на секунду зависнув над ослепительным солнечным пятном на стремнине, солдатиком срывался вниз. Однажды допрыгался до того, что сил плыть к берегу не стало; Анька сестра спасла. Ещё поджопник отвесила на память. Но не сдала старикам.

Вот так встренулись в первый раз. Прикинулась ласковой: «Не мучайся. Отдохни».

Помимо усадьбы дед с бабкой держали пчёл.

C дедом мы грузили колоды с пчёлами в прицеп, садились в «москвич» и катили медленно на ближнюю гарь или вырубку, где редкие обугленные стволы, как вышки вертухайские, торчали в сиренево-зелёном море иван-чая. Это называлось кочевать.

Купание с тарзанки в Княжне и кочевание с дедом и его пчёлами – это лучшее, что было в моём детстве.

Ещё был жидкий кипрейный мёд зелёного цвета, который кроме нас с дедом и бабкой никто не хавал. Однако его охотно брали городские литераторы, отдыхавшие в санатории «Вождь пролетариата». К осени кипрейный мёд белел, густел, превращался в помадку, и его как конфету можно было держать за щекой.

Однако в девять детство кончилось. Мать понесла и родила сестрёнку, с рожденья увечье; родаки сдали её в дурку. То ли с этого, то ли с чего другого дед помер. И оказалось, что он тот неяркий, но единственный винтик, который выдернули, и житуха, как бугаина, которому в висок втащили, что постоял ещё, покачался и осел, как обед в очко.

Вот мы и понеслись с горы на санках. На похоронах бабку разбил паралич. Её к нам перетащили. Она под себя ходит, вонища на весь дом, мать с Анькой убирать не успевают. Усадьбу в Переславичах забросили, улья распродали. Зарплату в колхозе стали задерживать, медовы барыши накрылись. Отец с матерью начали закладывать, а как бабка преставилась, запили по-чёрному. Да вся Корма запила, работы нет, денег нет, чем не занятие.

Но именно со смерти деда, которая как фонарь осветила тёмный сарай детства, я помню женщину своей жизни.

На деревянной сцене актового зала школы на фоне бордового бархатного занавеса стояла Галка. Худенькая и высокая для своих десяти лет, в чёрном форменном платьишке с белым фартуком, в щегольских белоснежных колготах и чёрных лакированных туфельках-лодочках. В белых прилизанных волосах, над оттопыренными ушами как два пиона два пышных банта. Справа херачит по фортепьяно училка музыки, тощей ногой педалирует, ветки взмахивают над клавишами и застывают, то ли ноту вытягивают, то ли артроз. А Галка, которую я тогда как впервой увидел, поёт так пронзительно про горящие самолёты и солдат, которые мир спасают, что мне мечтается с гранатой под танк фашистский, погибнуть, но только чтоб на её глазах.