Читать книгу Твари на подхвате. Первая часть Хроник Корпорации. Мир Корпорации - Алексей Щуров - Страница 3

ИНТЕРВЬЮ: НЕСКОЛЬКО ДЕСЯТИЛЕТИЙ НАЗАД

– Ну-с, герр Лауфейсон, продолжим. Итак, перед вами следующая задача: на десяти березах выросло по десять груш, а на следующий день с каждой березы собрали по два спелых яблока, а по одному гнилому сбили. Сколько осталось томатов?

Претендент на вакансию пиарщика в эту маленькую фирму с незначительной репутацией явно нервничал. Задача явно вызвала у него трудность. Хотя с умственными способностями – по его опять-таки претендента мнению, а не по высокопрофессиональному мнению многоуважаемого господина рекрутера – у герра Лауфейсона было все в порядке.

– Костюмчик на вас правильный, соответствует ситуации, – тем временем продолжал многоуважаемый господин рекрутер, который, впрочем, никак не соблюдал деловой дресс-код, потому что ему, почтенному господину, было на это откровенно плевать, равно как и претендент был ему до одного места, – а что-так неудовлетворительно с обувью? Какая-то неопрятная, нечищеная… Ой, так это же кроссовки. Что ж так невпопад одеты?

Лауфейсон не знал, что сказать. Сначала он думал над ответом на задачу, а потом ход его мыслей сбили ремаркой об обуви, и переключится обратно уже было невозможно.

Проползла минута гробового молчания.

– Нет там помидоров, – наконец, ответил Лауфейсон.

Но многоуважаемый господин рекрутер его будто и не услышал.

– Зато кроссовки есть, – бросил он в ответ, как будто бы не нарочно.

Цели своей репликой он достиг: вогнал претендентишку в краску и порадовался значимости своего статуса: внештатный помощник младшего рекрутера.

Да, именно внештатный. Сейчас он сидит в неряшливом кабинете, выделенные для его времени полчаса подходят к концу – так что хватит тратить свое личное время непонятно на кого.

– Ваша кандидатура заинтересовала нас. Мы перезвоним вам в течение двух недель, – с нарочитой любезностью сказал почтенный господин рекрутер, давая тем самым понять, что интервью окончено.

Лауфейсон неуклюже встал и взял со стола потертую картонную папку с документами, с которой пришел. Он действительно очень спешил: сегодня ему нужно было сделать еще одно важное дело. Покинув офис рекламной компании неведомо какого пошиба, Лауфейсон побрел на другой конец города. Уже было за полдень, а жара, столь необычная для этой местности стояла невозможная. Нет, можно было сесть на автобус или на метро, но за какие деньги, если их было немного и нужно было экономить максимально жестко?

Лауфейсон снял пиджак и набросил его на плечи. Так ему было легче. Пока он шел из офиса, навстречу ему попадались люди, но они смотрели на него как на наркомана или на бомжа – такой уж был у него вид. Немного легче стало, когда он вышел на людную улицу, где легко можно было затеряться в толпе: здесь до него никому не было дела, заодно можно было не обращать внимания на презрительные взгляды тех, кто был одет чуть поопрятнее. Да, разбитые кроссовки портили вид, смахивающий на винтажный, но на другую обувь у Лауфейсона точно не было денег. Прочь от многоэтажек и торговых центров – каменных и стеклянных, без души. На другой конец города, в его южную часть. Там нужно было кое-кого повидать.

Дорога домой заняла часа полтора – так далеко находился офис, куда Икол Лауфейсон ходил на очередное собеседование. Неизвестно, последнее или нет. Откровенно говоря, ему все эти собеседования уже стояли поперек горла.

На подходе к дому Лауфейсон замедлил шаг. Ему не хотелось туда. Каждый раз по кварталам, которые он ненавидел. Но хуже было другое. И этого он боялся больше, чем обычной дороги домой. В стрессовых ситуациях Лауфейсон потел, а тут дело было пострашнее собеседования на фирме.

Местность уже была не такая приветливая. Дома среднего класса закончились, здесь было железнодорожное полотно, отгороженное стенами по обеим сторонам. В стенах были бреши, через которые щуплому человеку можно было протиснуться. Был, конечно, риск попасть под поезд, но так как в город не существовало другого выхода, да и пути попасть из города домой тоже – никаких транспортных линий туда, на южные окраины все равно не провели, да и никогда не проведут: в этом обыкновенная свалка не нуждалась.

Свалка. Этот район называли по-разному, но чаще именно так. Не в буквальном смысле – иначе никто бы там не жил. Если набережную в старом городе с ее ресторанами, бутиками и расфуфыренным людом за глаза называли снобякой, то здесь картина была совершенно иная. Даже если сравнивать с северными окраинами, то там ситуация была гораздо лучше. По крайней мере, там ходил общественный транспорт, пусть даже редко.

Лауфейсон подошел к трехметровому бетонному ограждению, за которым было подозрительно тихо. Невозможно угадать, когда промчится очередной поезд: расписание менялось чуть ли не каждый день. Обычным дело – подождать, пока не промчится еще один состав, и только потом протиснуться в одну из щелей, чтобы обеими ногами оказаться на железнодорожном полотне. Потом нужно было искать щель в противоположной стене, поскольку железнодорожники систематически латали их, и местным приходилось делать узкие окна в мир самостоятельно.

Но сегодня был такой день, что Лауфейсон не мог ждать очередного поезда. Нежелание возвращаться домой сдалось. Он прошел вдоль стены, в поисках той щели, через которую сегодня протиснулся с таким трудом, что едва не порвал старый пиджак. По счастью, щель еще не заделали. Лауфейсон протиснулся в нее, а потом перетащил пиджак. Осталось только найти другую щель или брешь в противоположной стене и успеть до нового поезда. Лауфейсон внимательно посмотрел на столб. Все правильно, он сейчас справа от него, на расстоянии вытянутой руки. Перед ним только стена, на ближайшие противоположные столбы электропередач далеко. Теперь нужно идти влево – приличный крюк потом придется делать, но ближайшая щель находится в нескольких сотнях метров. Да и время идет на секунды. Лауфейсон побрел по шпалам, прихрамывая от того, что кроссовки были ему на размер меньше и порядком натерли ноги.

Ну вот, собственно, и щель. Чуть шире, чем та, через которую Икол Лауфейсон недавно протиснулся и оказался на границе – так он привык называть рельсы и стены, отгораживающие место его жительства от Города. Он перебросил папку и пиджак за стену, а затем протиснулся в щель сам и оказался на Свалке.

Свалка она свалкой и есть, какой бы она ни была, и при любой погоде свалкой и останется. Хотя название было еще мягким и снисходительным. Дома низкие старые, многие в полуразрушенном и обветшалом состоянии, практически непригодные для жилья, но служившие местом для рождения, существования и смерти. Родиться на Свалке для местных означало присутствие чувства гордости за себя, однако, уроженцы были так же несвободны в своем выборе, как и те, кто оказался выброшен из Города прихотью обстоятельств. Первые не видели другой жизни и не понимали, что можно иначе, а вторые чаще цеплялись за утраченное статусное прошлое, давая жизнь тем, кто потом станет со временем коренными обитателями этого места и даст такую же жизнь одному, максимум двум поколениям.

Часто было принято считать, что в отличие от Города на Свалке нет никаких законов, что там – настоящее царство свободы и анархии, но, как известно, свобода ограничивается кулаком, дробящим чужой нос. Это и был тот единственный закон: выживает только сильнейший. Впрочем, многочисленные правила и распорядки Города, изданные в дорогих типографиях на вощеной бумаге, ничем по сути своей не отличались от этого постулата – разве только слов было слишком много.

Лауфейсон сел на ржавую бочку и стянул с ног кроссовки. Сейчас ему нужен был отдых, а потом – домой. Может, так и пойдет, наверное, будет легче. А кроссовки понесет с собой: они еще понадобятся.

На улице никого не было. Обычно банды разного калибра не показывались средь бела дня, но и те, кто не хотел промышлять мелкими кражами и налетами, тоже не высовывались. Свалка была днем безлюдной – оживала она лишь ближе к вечеру. Так что можно было и отдохнуть. Но сейчас отдых для Лауфейсона превратился в непозволительную роскошь. Немного передохнув, он отправился дальше по свалке к дому над рельсами – единственному относительно целому трехэтажному зданию, достаточно странному для Свалки, его еще прозвали небоскребом, потому что дома редко превышали пару этажей, а если были повыше, то среди них не осталось ни одного целого строения.

Это был странный дом – странный и очень старый даже для Города. Ветхий, и все же с достаточно крепким фундаментом. Интересно было другое. Он был похож на дерево с половиной кроны, нависающей прямо над рельсами, поэтому жильцам приходилось несладко: у них все ходило ходуном, словно во время землетрясения, когда внизу проносились поезда.

Войдя в единственный грязный подъезд, Лауфейсон поднялся на второй этаж и застыл у двери в квартиру. Войти он мог запросто: между косяком и дверью была щель с палец, а запиралась дверь на крюк, которой можно было легко поддеть снаружи. Рядом на полу валялся окурок. Лауфейсон присел на корточки, подобрал его и засунул в рот, отряхнув от пепла. Затем подождал, когда остатки табака и бумаги намокнут от слюны и принялся жевать эту отдающую горечью смесь. Нужно было спешить, однако и время хотелось растянуть – скорее из страха перед неотвратимостью следующего действия.

С трудом надев кроссовки, он поддел пальцем крюк и, прихрамывая, вошел в квартиру – точнее комнату, где невозможно было уединиться. Дом, как и все остальное в нем, давно забыл, что такое электричество, но Лауфейсону удалось протянуть от линии кабель в комнату – так можно было выжить. Стены в квартире были такими же как снаружи – серыми, потрескавшимися. Мебель – две кровати и старый буфет без стекол, когда-то притащенный с настоящей свалки, но добротный. Посуду и одежду брали на барахолке – в последний раз это был тот самый костюм, в котором Лауфейсон обивал пороги, чтобы устроиться на работу с самым маленьким жалованием, но никто его не брал, хотя бы потому, что опыта таковой у него не было.

– Ты уже пришел?

Икол Лауфейсон боялся этого вопроса больше всего.

– Да, ма.

Это было единственное, что он смог сказать.

Женщина повернулась к нему. Она была нестара, выглядела куда моложе своего настоящего возраста. Глаза ее были серые, пронзительные, и в то же время этот взгляд был нежным.

– Я решила, Икол. Пойду с тобой, а там будет видно по ситуации.

Икол сел на табурет.

– Пластыря не осталось? – устало поинтересовался он. И сразу добавил: – На дорогу в два конца я отложил.

Женщина отошла к картонной коробке и достала оттуда сверток. Достала пластырь – одну чистую полоску, с сантиметр.

– Это все, что у нас осталось. Расходуй аккуратнее. Вот ножницы.

Лауфейсон даже не посмотрел на них. Взял пластырь и заклеил самое больное место – на левую лодыжку.

– Могу закрыть глаза или отвернуться, ма. Ты переодевайся, нам уже пора.

– Я только кофту накину, – ответила женщина. – Она опять за свое.

Она отвернулась и взялась за грудь.

– Уже отпустило. Может, не пойдем сегодня? – спросила она через минуту.

Лауфейсон исподлобья посмотрел на мать. Эта договоренность стоила ему многих усилий, и его взгляд означал только одно: никаких возражений. Он надел кроссовки и с трудом поднялся на ноги.

– Поедем на автобусе, – заявил он. – Мы и так опаздываем.

На автобусе! Роскошь была непозволительная. За подработку Лауфейсону еще не заплатили: задерживали уже недели две. Денег как раз хватало на проезд в оба конца. Больше не было. Конечно, были кое-какие запасы еды, но и их нужно было растягивать.

Лаувейя, а именно так звали женщину, не была красавицей: лицо было несимметричным и явно не вписывалось в рамки того, что в другом мире считалось модным и привлекательным. Хотя на нем не было ни одной морщины, чем не могла похвастаться любая другая дамочка, ложившаяся хоть раз под нож или под шприц, всю картину еще портили глаза – блестящие, без контактных линз, живые. А главное – слишком гордый и независимый взгляд. Из-за него точно никуда бы не пропустили, даже не взяли бы поломойкой. Сразу было видно, что на все у нее было свое собственное мнение, обычно расходившееся с мнением всех остальных. Да, так и было в повседневной жизни.

Обычно Лаувейя стягивала волосы в пучок на затылке, но сейчас она была коротко острижена – так ей было гораздо лучше. Впрочем, Икол сам ее постриг, хотя она и не хотела.

Как бы и что бы там ни было, для Лаувейи существовал только один принцип: достойно-недостойно. И следовала она ему всегда.

Сейчас она осунулась, словно ее что-то подтачивало изнутри, и если бы это было не так, она бы ответила своему сыну в свойственном ей духе – без ругани, но довольно резко, так чтобы он съежился от ее слов.

Покорно, словно маленькая девочка, она положила руку на плечо Икола и, ни слова не говоря, медленно пошла за ним, как будто она ослепла, а он превратился в поводыря. Так в полной тишине они вышли из подъезда. Теперь нужно было вернуться к бреши в стене и пересечь железнодорожное полотно.

К этому времени жара разыгралась нешуточная. И еще стало душно. Воздух тяжкой своей массой навалился на жалкие дома, поэтому никто не хотел показывать носа на улицу: воздух давил, хотел расплющить все, что могло оказать ему сопротивление. А эти двое – парень и старая тетка вздумали куда-то пойти! Нет, с ними нужно расправиться прямо сейчас.

Вонь и запах раскаленного металла смешались в убойную смесь, благодаря жаре. Лаувейя закрыла нос рукой и задышала ртом, Икол не мог этого сделать, он ковылял, понимая, что не сможет идти быстрее… наконец, показалась эта брешь в стене – узкая и такая желанная, как никогда.

Очередной поезд только что отгремел; сейчас опасаться было нечего. Икол пролез первым, а потом помог Лаувейе протиснуться в брешь. Особых усилий ему не потребовалось. Женщина сильно похудела за последнее время. Перейдя железнодорожное полотно, они заковыляли к противоположной стене, чтобы найти выход в город. Дойдя до нее, мать и сын остановились на минуту, а потом после ряда усилий оказались по ту сторону железной дороги.

Да, там было все другое – все это когда-то Лаувейя без сожаления оставила, уйдя на свалку. Икол смотрел на все это иначе – совершенно другими глазами, потому что все, что нужно было ему сейчас могло произойти только здесь, а не за рельсами.

– Нам точно нужно было перебираться через стену, сын? – устало спросила Лаувейя, окидывая неказистые дома, ничем не отличающиеся от тех, что на свалке – только они были целыми, со всеми удобствами. – Ты думаешь, что здесь вот так просто возьмут и помогут? Да, для них мы люди высшего сорта! – в ее словах уже зазвучал сарказм.

– Ма, ты просто неисправима. Я же договорился. А там будет видно – ответил Икол, садясь на скамейку. – Ты тоже сядь. Остановка недалеко, минут пять ходу отсюда.

Лаувейя села рядом с ним и обняла за голову. Но Икол отстранился, словно ему было неприятно.

– Ну хватит, ехать пора.

Он встал и поплелся мимо хмурых неухоженных домов по малолюдной улице к автобусной остановке. Лаувейя, тяжело вздохнув, пошла следом. На них бросали косые взгляды прохожие, уж эти-то повидали отбросы со свалки и знали, как они выглядят и чего от них можно ожидать. Но странной – по их мнению – паре было не до них.

Они подошли к остановке. Сейчас на ней никого не было. Осталось только ждать автобус в центр города. Потом – пересадка на метро и поездка черт ее знает куда.

Автобус вскоре подъехал – какой-то грязный и дребезжащий, воняющий бензином, но зато полупустой. Икол оплатил проезд, и он с матерью заняли места у окна. Остальные пассажиры недовольно перешептывались между собой: они тоже были недовольны внешним видом вошедших. «А я мог бы выглядеть куда лучше этих тварей, – подумал он про себя. – Плевал я на них и на то, что они думают».

Но никто и не думал выходить. Люди заходили в автобус на остановках. Все какие-то одинаково правильные и безликие, и каждый из них не упускал возможности бросить в сторону Лаувейи и Икола косой взгляд – то ли насмешливый (чего так вырядились?) то ли презрительный (ишь ты, шваль едет!). Лаувейя не двигалась с места. Она находилась в том состоянии, которое так любят называть пограничным. Да, она ехала сейчас с сыном в автобусе, но мыслями была где-то далеко. Там же в непонятной дали были ее ощущения…

Резкое торможение. Автобусный терминал. Конечная. Недалеко от центра города. Место было многолюдным и легко было затеряться в толпе, где никому до тебя нет дела.

Выйдя на платформу, Икол и Лаувейя протискивались сквозь толпу, к входу в подземку, со стенами из плитки, разрисованной граффити. На лестнице почти никого не было, но возле касс и автоматов с жетонами стояли очереди. Выбрав ту, что покороче, Лауфейсон встал за девушкой в легкой тунике, что-то бурно кому-то доказывающей по мобильному телефону. Все равно ее не было слышно. Очередь к автомату двигалась, а она стояла на месте. Наконец, Лауфейсону это надоело и, не дожидаясь, когда она наговорится вдоволь, он подошел к автомату и оплатил пару жетонов. Сжав их в руке, он подошел к Лаувейе и подвел е к турникету.

В набитом вагоне они ехали около получаса. Здесь до внешности никому не было дела. Одинаково серые лица с отсутствующими взглядами, безразличные к окружению – обычное дело для подземки. Выйдя на нужной остановке, Икол повел Лаувейю наверх, а потом проковыляв пару кварталов, они оказались у неприветливого серого здания муниципальной больницы.

– Давай все-таки вернемся, – сухо сказала Лаувейя. – Ты, Икол, затеял глупость, и мы зря потратили время и деньги. Что я здесь забыла, скажи мне? Надоели твои иллюзии.

– Ма, я сказал, что надо – значит надо, или я зря договаривался? – спросил Икол, покусывая нижнюю губу. – Может, мне сразу взять и ноги отрезать, чтобы ты хоть раз согласилась с тем, что я делаю? Я буду поупертее тебя, и что решил, то до конца доведу, ты не хуже меня знаешь. А теперь идем. Нас заждались.

Внутри все было непонятного сизого цвета – и стены, и искусственное освещение. Окон не было. Из кафе фаст-фуда пахло чем-то прогорклым и этот запах смешивался с другим – от дезинфекционного раствора, которым мыли полы. И снова толпы людей, блуждающие по этому душному помещению. Сколько ни оглядывались Икол и Лаувейя, нигде не было ни намека на регистратуру.

Они зашли в кафе – тесное помещение, разделенное прилавком с полуфабрикатами. Именно они так и пахли. За прилавком сидела бледная продавщица – совсем девчонка. Она уткнулась в мобилку, потеряв связь с реальностью. От легкого покашливания Лаувейи она подскочила, как ошпаренная, и испуганно уставилась на посетителей большими мутно-карими глазами.

– Что заказываете? – спросила она растерянным писклявым голоском, словно у только что вылупившегося птенца.

– Дорогу на лифт, – бесцеремонно ответил Икол: стоять у него уже не было сил.

– Отсюда и сразу направо, – недовольно пропищала продавщица, снова уткнувшись в мобилку.

В единственный из трех работающих лифтов стояла очередь. И в кабину помещалось всего три человека. После трех таких ходок лифта Икол и Лаувейя, наконец, оказались на девятом этаже.

В отличие от холла здесь был полный контраст: светлое помещение с недавним ремонтом было совершенно стерильным. От лифтов вело два перехода и оба были совершенно разными. Левый – такой же темный как холл, правда без запахов. Правый закрывала металлическая дверь. Судя по всему, идти нужно было направо, что Лаувейя с Иколом и сделали. За дверью оказался такой же аккуратный пятачок с четырьмя офисными стульями, справа от которых была еще одна дверь. Икол заглянул туда, но оттуда громко прокричали:

– Позовут – войдешь!

Икол поставил второй стул напротив своего и сел, вытянув ноги. Первые несколько минут такого отдыха стали для него блаженством, а затем он погрузился в абсолютную нирвану – лишь бы не трогали.

– Та-ак! Заходите! Пятый кабинет. И чтоб стулья на место поставили, а то разлеглись!

Лауфейсон медленно снял ноги со стула.

Тут же поднялась с места и Лаувейя.

Они вошли в приемную, где сидела медсестра довольно странного вида: левая половина ее лица была выкрашена в красный, как у мяса, а левая – синяя. На шее у нее висел замызганный шарф любимой команды. Футбольная фанатка, должно быть, потому и голос такой грубый.

– Пятый кабинет! – опять неистово проревела она, эффектно напугав вошедших, поскольку медсестра сидела у самой двери лицом к противоположной стене, словно цепной пес. От этого рева Икол и Лаувейя пулей влетели в нужный кабинет.

Небольшой, но довольно приличный даже для частной клиники. Стол был так захламлен книгами и бумагами, что невозможно было увидеть, сидящего за ним человека. Правда, его присутствие выдавали охи и ахи, вылетающие из ноутбука, и поклацывание клавиш.

– А что? Уже? – хлопнула крышка ноутбука, и матрица треснула. – Ну вот, из-за вас ноут угробил.

Из прорехи между стопками выглянул нос. Потом крысиные глаза. Взгляд из был хитрым и хищным.

– Ну, садитесь, раз пришли, – спокойно произнес голос.

Икол и Лаувейя сели напротив стола.

– Сын, подожди в коридоре, – произнесла дрожащим от волнения голосом Лаувейя.

– Да, да. Пусть обождет я потом позову – снова раздался голос, но уже с циничной ноткой, и недобро блеснули крысиные глаза. – Ну а для меня нет ничего нового, что я грудь не видел?

Лауфейсон оглянулся на мать. Она кивнула ему в ответ. Осталось только подчиниться требованию. Икол закрыл за собой дверь и плотно прижался спиной к стене – так плотно, словно ему хотелось вдавиться в нее. Он не знал, чего точно хочет: услышать, о чем говорит врач, или лишиться навсегда слуха и зрения, чтобы никогда не знать этого.

Неожиданно у него в голове пронеслась мысль: достало все.

И образование, и проблемы с работами, и нищета, и презрение людишек.

А главное: достала она своими принципами.

На них далеко не уедешь.

И теперь Икол понимал, что сегодняшний визит к врачу – не более чем долг, который его тоже тяготил.

Лауфейсон понял: сейчас ему нужен окончательный ответ врача. Даже если он прозвучит как приговор – тем лучше.

– Заходите!

Из кабинета высунулась лохматая голова – такая лохматая, что лица невозможно было рассмотреть. Лауфейсон вернулся в кабинет. Лаувейя уже сидела на месте и неловко поправляла кардиган. Врач скрылся за письменным столом.

– Ну что, лечиться будем? – хрипло прокаркал он.

– От чего? – спросил Икол.

– Вы же на меня выходили через знакомых, а теперь еще спрашиваете, – недовольно проворчали из-за бумаг. – Как там вас по имени?

– Лауфейсон – выдавил из себя Икол. – Ну так что там с матерью?

– То, что и предполагалось, раз меня искали. Мне говорить? – вопрос уже был адресован Лаувейе.

– Я же сказала, что не расскажу, – жестко ответила она.

– Я же онколог, – донеслось из-за бумаг. – Профи. И меня просто так не разыскивают и загодя записываются ко мне на прием. Так что скажу я. Или еще не поняли?

– Что за диагноз? – Лауфейсон решил, что момент истины настал.

– Не стану грузить терминами, – прохрипело из-за бумаг. – Сразу скажу, что рак молочной железы лечится.

– И как же? – пытаясь сохранять спокойствие спросила Лаувейя.

– Очень просто: маммография, чтобы наверняка подтвердить диагноз, анализ пункции на гистологию, медикаментозное лечение, операция и курсы химиотерапии – все по протоколу и по стандартам. Вот прайсы, изучайте.

Рука высунулась из бреши между стопками бумаг, сжимая толстый прозрачный файл. Лауфейсон неуверенно взял его и раскрыл на первой попавшейся странице.

– Это… что? – Лауфейсон устремил вопрошающий взор в брешь.

– Расценки, расценки на процедуры, медикаменты, расходные материалы, ну и на оплату работы персонала. Все утверждено больницей, а отдельная оплата потом идет еще и мне, – слащаво промурлыкало из-за бумаг.

– Да вы спятили! – воскликнул Лауфейсон, отшвыривая файл.

– Цены устанавливает больница совместно с кафедрой онкологии медколледжа, поскольку все онкологи с кафедры, к тому же я профессор, и посему пациенты обязаны отдельно оплачивать мой статус! Еще не поняли, что это мы на здоровье зарабатываем, идиоты? – еще более негодующим тоном донеслось из-за бумаг.

Терпение у Икола лопнуло. Он перепрыгнул через стол, разметав все бумаги по кабинету, и, несмотря на испуганные крики Лаувейи, схватил за грудки низкорослое лохматое существо, издававшее столь мерзкий голос. Оно так пронзительно заверещало, что Лауфейсон разжал руки, и существо упало на пол, потеряв сознание.

– Идем, мать, – тихо процедил он сквозь зубы.

За дверью бокса уже собралась очередь. Довольно обычная для этого места и страшная для людей, никогда не сталкивавшихся с онкологией. На четырех стульях уже разместились несколько женщин без возраста – настолько коренными были изменения, произошедшие с ними, за то время, пока они лежали в больнице. Первое, что их объединяло – страшная бледность, явное свидетельство того, что они одной ногой уже были по ту сторону жизни. На головах – шапочки. Под ними было что прятать – последствия сеансов химиотерапии. Руки, торчащие из рукавов больничных роб исколоты иглами капельниц и покрыты синяками, но самая жуткая, и, пожалуй, последняя общая черта – это выражение глаз. Наполненных болью, страхом, отчаяньем, обреченностью, и осознанием того, что все попытки цепляться за жизнь бесполезны… Они, эти люди перешептывались между собой, но Лауфейсон был настолько зол, что не хотел обращать на них внимания. Нет, не смог: в разговоре этих пациентов шлось только о цифрах, цифрах и еще раз цифрах – суммах, который каждый из них готов был выложить еще за один сеанс химии. Тут кто-то бросил на Лауфейсона косой взгляд и ядовито сообщил своим товарищам по болезни:

– Глядите-ка, и отребье со Свалки без денег к Благодетелю пожаловало. Здесь десятки и сотни тысяч отдаешь, а эти прутся нахрапом, видите ли, здесь благотворительный фонд.

Лауфейсон застыл. Но он с такой ненавистью посмотрел на эти полутрупы, что те вжались в стулья.

– Благодетель? – язвительно переспросил он шепотом, но так, что его услышали все. – Ну-ну. Отваливайте бабло и дальше этой мрази, пока она все не выкачает. Впрочем, вы сдохнете гораздо раньше.

Оставив пациентов в состоянии глубокого ступора, он схватил мать за руку и потащил к лифту.

– Ты была права, – хмуро сказал он, когда лифт привез их на первый этаж. – Нам здесь нечего было делать.

– Я об этом тебе и говорила, – сухо ответила Лаувейя, выходя из лифта после сына. – Но ты и слушать не хотел. Что теперь делать с твоими ногами? Ты вряд ли доедешь в такую даль.

В ответ Лауфейсон только рассмеялся.

– Ты разве забыла, ма, что вся наша жизнь – сплошное выживание, если не хуже. Доберемся, не развалимся. Да, вот все время хочу спросить, зачем ты дала мне такую дурацкую фамилию, а?

– Сын Лаувейи, она означает, ну и что? – спросила мать, стараясь, тем не менее держаться, более-менее достойно. Однако от волнения у нее начали дрожать пальцы. – Лаувейя – это же я. Почему ты решил выяснять это прямо сейчас?

– Да так, захотелось, – Икол решил сменить неудобную для него тему. – Сейчас выйдем из отсюда и посидим. А потом поедем домой. Устал сегодня, как собака.

Он взял Лаувейю за руку, но она подала руку недовольно: слишком сильно задел ее словесный выпад сына. Она опиралась на него, когда он ковылял до выхода, и всем своим видом показывала явное пренебрежение к окружающим. Только теперь оно распространялось и на Лауфейсона: ма, как он всегда называл ее, почти не касалась его руки. Это выражало крайнюю степень чего угодно – в отрицательном смысле, разумеется.

Икол знал об этой особенности, но сейчас ему было не до выяснения отношений.

Они молча вышли из больничного корпуса. Жара и духота стали еще сильнее – и от них некуда было деться. Икол сел прямо на ступеньку и стянул с ног опротивевшие кроссовки, стараясь не смотреть на растертые ноги.

Зато Лаувейя тут же обратила на них внимание.

– Понимаю, что жарко, самой нехорошо, но я сейчас не одобряю твой внешний вид, – бесстрастно замелила она. – Надень обувь и отдохни, скоро пойдем в подземку, там будет прохладнее.

Лауфейсон теперь кинул косой взгляд на мать.

– Ты разве не видишь, что я хочу лечь прямо на ступеньки и не вставать хотя бы час, чтобы отдохнуть? Я мотаюсь по городу, а ты сидишь дома в каких-то непонятных фантазиях. Сколько себя помню, ты всегда торчала там и не выходила наружу, словно скрывалась от кого-то. Я не могу всю жизнь, как ты. Хочешь – поезжай на Свалку, а я останусь здесь.

– Ты не можешь называть Дом мусорной кучей, – Лаувейя поджала губы. – Хоть какой-то есть. Другого уже не будет.

– По-твоему, это дом? – саркастически поинтересовался Икол, сам удивляясь такой перемене в голосе: раньше он так ни с кем не говорил, а с матерью и подавно. – Это дом?! – переспросил он. – Для тебя дом, наверное, любое место, где можно спрятаться ото всех, в том числе и от меня. Ты спрашивала когда-нибудь, а мне в таком доме хорошо?

– Что с тобой сегодня такое? – менторским тоном спросила Лаувейя. – Мне плохо, тебе плохо, но я не хочу этого показывать. Я не хочу, чтобы окружающие знали, насколько мне плохо, потому что я могу защитить себя от них только так – не давая им никакого повода.

– Но я – не ты, ма. Тебе легко так говорить, весь день находясь в той развалине и закрывшись в свою скорлупу. Но мир-то все равно ее разломает, как ни крути, – парировал Лауфейсон.

Лаувейя направилась к метро.

– Ты куда? У тебя денег нет, они у меня, – крикнул ей вслед Икол.

Мать не оглянулась.

Лауфейсон подхватил кроссовки и заковылял за нею. Лаувейя шла медленно, погрузившись в себя, так что сын догнал ее быстро. Икол коснулся руки Лаувейи.

– Ну, хватит дуться. Сейчас поедем обратно, денег хватит, а завтра я придумаю, что делать дальше.

Лаувейя даже головы в его сторону не повернула и прошла своей дорогой.

– Как знаешь, ма. Как знаешь… – тихо протянул Лауфейсон, но только он, и больше никто не слышал этих слов, произнесенных слабым шепотом. – Но я все-таки помирюсь с тобой.

Нрав Лаувейи был непрост. Несмотря на сдержанность, она могла вспылить по пустякам и не разговаривать с Иколом часами. Тем не менее, ему часто удавалось если достигать не полного перемирия, то хотя бы, спустя некоторое время, находить с ней общий язык. Ссора была одной из тех, которым Икол присвоил высший разряд. Это означало, что сегодня и даже завтра говорить с матерью бесполезно.

После довольно продолжительного отдыха на ступеньках больницы, Лауфейсон натянул кроссовки и заковылял обратно в метро. А дальше – автобус и снова все та же бетонная граница перед ним – стена, отделяющая Свалку от остального города. Икол оглянулся. Ему не хотелось возвращаться обратно в полуразрушенное здание, которое мать по недоразумению называла домом. Дом, милый дом! Хорошо сказано. Нет, Икол не так представлял дом, особенно, когда ему удавалось перекантоваться у знакомых из города. Вот это было совсем другое дело.

Пока Икол добирался домой дело уже было к вечеру. Но сегодня почему-то темнело как-то быстро. Может, так быстро прошел этот жаркий, душный и выматывающий день? Местных уже вокруг не было: попрятались по домам. Теперь снова искать щель, в которую можно протиснуться. А потом – еще одну, чтобы оказаться на Свалке. Лауфейсон снова оглянулся. В полумраке он увидел знакомую фигуру. Значит, мать решила идти пешком. Ну что ж, это к лучшему: неприятный разговор не будет ждать до завтра.

– Эй, ма! – воскликнул он, когда Лаувейя подошла к щели. – Мы не закончили разговор в больнице.

– И что? – бесстрастно спросила она.

– Продолжим его здесь и сейчас, – усмехнулся Лауфейсон, только улыбка вышла у него кривая и неуверенная.

– Говорить нам не о чем. Иди куда знаешь, – последовал ответ. – Лечиться я не буду. А фамилию какую дала – какую и дала, и с такой проживешь.

Лаувейя казалась какой-то тенью в последних лучах заходящего солнца. Икол прикрыл глаза рукой.

– Да, с такой и проживу? – спросил он на этот раз с нескрываемой издевкой. – Тебе то что, ты ведь ее только придумала, а мне каково было? Знаешь, что такое буллинг? Хорошее такое слово, иностранное. Так вот я не успел пойти в школу, как меня уже стали дразнить из-за твоей больной идеи и не давать проходу, тебе ведь такое незнакомо, да, ма? Уши затыкаешь, не хочешь слышать? Тогда продолжу.

– Я хотела сделать из тебя независимого человека…

– А сделала мразь! Только не сразу, а постепенно. Так что слушай дальше. Меня все третировали, начиная от учителей и заканчивая одноклассниками из-за одной только фамилии. Прятали мои вещи, чтобы я ничего не мог сделать, смеялись над моей одеждой, а потом, когда я уже стал постарше, все только ухудшилось. Подростки с возрастом становятся жестокими, и поэтому, когда я при всех едва не свернул шею, тому, кто меня достал, ты не вступилась за меня, а поддержала их! Так кто же ты после этого, ма? Ты говоришь мне одно, а делаешь другое. Но прежде всего вопреки этим кретинам я все-таки закончил эту паршивую школу. Я сдал эти паршивые тесты и поступил на пиар – туда, куда хотел, а что сказала ты? Что мне это не нужно, и чтобы я шел к Толстому Ивару? Ага, только он и его банда загремели, едва нос высунули наружу. Ты этого для меня хотела? Если я не завишу от чужих мнений, то прежде всего от твоего, а уже потом от остальных. Мне плевать и на тебя, и на них всех!

– Не такой независимости я хотела, – ошарашено пробормотала Лаувейя. – У тебя должен был сформироваться свой взгляд на жизнь.

– Он сформировался, и еще какой! В колледже тоже мне этого добра хватило, хотя туда поступил на одно чертово бюджетное место, утерев нос всем этим мажорам. Спасибо, там хоть тянулся первый год на их нищенскую стипендию по сиротству! Но все-таки мне удавалось временами зависать по нескольку недель у приятелей и видеть совершенно другую жизнь. Жизнь без Свалки! И она мне понравилась: клубы, нормальная одежда, пусть и одолженная. Секс, беспорядочный и разовый – но уже прогресс! Жить за чужой счет очень даже неплохо, хотя и понимаешь, что это непостоянно. На травлю этих тупых студентов и преподов мне было плевать – я жил для себя. Назло им учеба мне давалась легко, и я был лучше их всех. Я потом даже на работу устроился, частые подработки, по профилю, хотя на меня в колледже смотрели как на придурка. Так что работу в рекламных бюро и личные похождения я ловко совмещал между делом – научился. И клиентов тоже постепенно учился обрабатывать – где убеждениям и манипулированием, а где и сексом, если была женская половина. Цель оправдывает средства: я любой ценой хотел вырваться со Свалки, и до сих пор хочу! Такие люди как бомжи и воры бесперспективны, хотя вру: тех еще можно как-то переделать, а вот таких как ты, ма, вряд ли.

Поймав презрительный взгляд Лаувейи, Икол схватил ее за руку и зашептал ей прямо в ухо, почти касаясь его губами:

– Меня можно переделать. Я гибкий и привык меняться. Жизнь была ко мне более благосклонной, чем к тебе, потому что ты окаменела, и в тебе не осталось ничего живого, а ведь ты могла бы выглядеть совсем иначе, оставшись в городе, а не сбегая сюда…

– Тебя бы тогда не было, – выдавила Лаувейя. – Твой отец хотел заставить меня избавиться от плода. Только сейчас начинаю жалеть, что не…

– Послушала? Браво! Наконец, ма, я вижу тебя настоящей, – снова зашептал ей на ухо Икол. – А то все принципиальность корчила. Противно даже. Ну так вот, я усвоил тот единственный принцип, который ты мне так и не дала: делай только то, что выгодно самому себе. А еще, сегодня, я усвоил еще один, но уже тот, который ты вбивала в меня. Только я его переиначил: наплюй на других. И теперь я скажу тебе: меня тошнит от тебя. Ты портишь всё: все мои идеи, стремления, жизнь. Твои бредовые принципы не работают, и ты напялила эту идиотскую маску, сшитую из них, мне на лицо. Но хватит. Я срываю ее, слышишь? Я отшвыриваю твою мораль, я – не для нее, а она – не для меня. Я хочу в общество вопреки твоему безделью. А ты… Оставь меня!

Лауфейсон оперся спиной об стену. Он тяжело дышал, как будто выдавил из себя последние в своей жизни слова. В этот момент он выпустил руку матери из своей. Лаувейя застыла на месте. Казалось, что слова сына убили ее, превратили в камень. Но через некоторое время она тихо произнесла:

– Глупости ты говоришь, Икол. Сейчас ты пролезешь в щель, а потом – я, и мы пойдем домой. Решения я не меняю. Ты меня не разубедишь. Ляжешь спать, а завтра примешь окончательное решение на свежую голову.

Эти спокойные слова разожгли еще большую ярость Икола. Он схватил мать за руку и принялся заталкивать ее в щель. Лаувейя пыталась сопротивляться, но, видимо, этот день отнял большую часть ее сил, так что, когда она очутилась по ту сторону ограды и, потеряв равновесие, упала на рельсы, Икол оцепенел: воцарилась тишина, которую неожиданно разорвал в клочья грохот. Тот самый грохот, который нужно было переждать…

Лауфейсон даже не заглянул в щель. Результат и так был очевиден. Да, он думал все сделать сегодня, сейчас, но не так. А вышло то, что вышло. Нет, он не впал ни в оцепенение, ни в шок, ни в истерику. Внутри было пусто. И ему было все равно. Сейчас он прокрутил события этого дня в обратном направлении, как кинопленку, только в режиме ускоренной перемотки. Ничего особенного, кроме двух неудачных походов и принятого решения. Со Свалкой покончено. Веревка, привязавшая его к ней, постепенно истончалась, пока не превратилась в тонкий волосок – и этот волосок только что разорвался.

Сев на корточки, Лауфейсон тут же сменил позу и стащил с ног кроссовки. Как же они достали его за целый день! И ноги в хлам. Сейчас отдых, только бы не заснуть. А потом доковылять к Нилусу, на Свалку – ни ногой. Икол схватил кроссовки и отшвырнул их подальше от себя. В Город он пойдет босым – лучше уж так, чем в обуви, превратившейся в орудие пытки.

Глаза Икола слипались. Виной этому были и тяжелый день, и усталость – он вымотался и ему был нужен отдых. Однако, это не увязывалось с тем мини-планом, который он наметил для себя. Никого сна, пока не доберется до холостяцкой норы Нилуса. И точка.

Этот жуткий и душный день закончился. На смену пришла ночь – холодная и не менее безжалостная. Лауфейсон сидел под стеной уже минут пятнадцать, но уже чувствовал, как внезапный холод начинает пронизывать его до костей. Икол встал и медленно побрел в темноту, оставив под стеной кроссовки.

Город давно уже опустел. Путь Икола лежал в нутро этого странного организма – монструозного, китчевого и по-базарному надменного, словно подгулявшая торговка, гордящаяся тем, что спихнула очередному покупателю подгнившую селедку. Ночью город выглядел не лучше, чем днем, напротив, он обезлюдел, вымер, затих, словно вампир в гробу, налакавшийся крови и предвкушающий наслаждения от смерти следующей жертвы. Лишь в некоторых его частях этого туловища кипела жизнь – разная. Где-то слишком помпезная и шикарная, а где-то грязная во всех смыслах, но оба варианта были едины в конечном результате – оторваться от действительности. Икол старался огибать такие места. Не хотел, чтобы в нем опять увидели оборванца. Ну вот, осталось только пересечь реку и подняться в кварталы старого города. Мост оказался очередным неприятным испытанием. Пешеходные дорожки были в плачевном состоянии: бетонные плиты, заменившие брусчатку, местами были полуразрушены, а кое-где даже зияли дыры и нужно было их перепрыгивать. В темноте при плохом освещении их не было видно, и Лауфейсон едва не переломал себе и без того больные ноги. Потом – вверх по холму, в Старый город. Но сейчас – через Снобяку.

«Сейчас я отдохну немного, а потом пройду по этой блестящей набережной, набитой дурачьем, – подумал Лауфейсон, добравшись до конца моста и садясь на бетонную плиту. – Но себе я обещаю, что пройдет очень мало времени, как я стану такими же как они – с кучей денег и со статусом».

На самом деле Лауфейсон выжидал, пока не рассосется толпа прогуливавшихся по набережной и курсировавших по одному маршруту: бутики, рестораны, развлечения… Ждать пришлось долго, зато удалось отдохнуть по-настоящему. И вот когда на набережной почти никого не осталось, Лауфейсон, взявшись за перила, встал и заковылял к негаснущим огням.

Затем – к лестнице, бегущей по склону Королевского холма в старый город. Одолев пролет и оказавшись на террасе со старинными домами, Икол бросил взгляд на старинные дома, бледные в тусклом свете. На одном из них раскачивалась вывеска с надписью «Кукольный рай». Лауфейсон усмехнулся. Куклы, игрушки… Нашли, где разместить магазин. Пройдя площадку, он стал подниматься дальше вверх по узкой улочке, с двух сторон огражденной домами. Здесь не было освещения, и пришлось отсчитывать ступеньки. Десять. А теперь еще пять. Ну вот, кажется, добрался.

Икол постучал в деревянную дверь молотком. Такие еще висели в старом городе и их нельзя было снимать: считались исторической реликвией, и поэтому нельзя было устанавливать электрические звонки. Ждать пришлось долговато, минут десять. Наконец, дверь заскрипела, и из нее высунулась голова, от которой несло дикой смесью пива и кальянного табака.

– А, ты, – что-то невнятно пробормотала голова, уставившись на гостя. – Ну, заваливай, чувак.

Лауфейсона едва не стошнило от такой вони, но делать было нечего, и он буквально ввалился внутрь, как и предложили.

На вопрос застрявшего в дверях хозяина: «А ты кто вообще?» Икол предпочел не отвечать, а проковылять в гостиную. Там он распластался на полу, слушая бессвязный бред, долетающий из коридора.

– Так чего ты приперся, чувак, и кто ты вообще? – раздался гнусавый голос прямо над Лауфейсоном.

Икол, щурясь, посмотрел на обладателя голоса. Ну да, Нилус Дым, он же Нил сокращенно. Терпеть не мог, когда его называли по имени. Полгода назад подсел на кальян и удивительно, как не промотал всего, что у него было – просто удивительно!

– Расслабься, Нил, – тихо произнес Икол. – У тебя же всегда пусто, я у тебя пока перекантуюсь месяц-другой, а за это время что-то придумаю. Ты же меня не выставишь?

– А ты соссенно кто? – Нил еле ворочал языком, явно перебрал с дозой курева.

– Икол, я Икол я, – насмешливо повторил Лауфейсон. – Ну все я офф. Завтра поговорим.

Нил постоял пару секунд, раскачиваясь из стороны в сторону, а потом рухнул на четвереньки и пополз к дивану. Сил подняться у него уже не было, так что он рухнул возле него, полностью вырубившись.

Наутро Икол, открыв глаза, уставился в потолок – хорошо отделанный, без трещин, натяжной, кажется. Да, Нил умел пустить пыль в глаза, благодаря деньгам, которые у него оставались, но сейчас, судя по всему, источник всех благ грозил скоро истощиться. И этого – на лице Лауфейсона появилась скалящаяся ухмылка – Нилус никак не понимал, хотя был головастым. Когда-то. Надо же так бездарно проматывать деньги на наркоту. И мозги – в хлам. А потом вниз по наклонной и добро пожаловать в объятья Свалки. От вспоминания об этом месте Икола передернуло. Нилус пусть катится хоть в ад, ну а он, Икол Лауфейсон, туда не вернется никогда. Чего бы ему это ни стоило.

Лауфейсон встал и окинул взглядом комнату. Полный бардак в этой гостиной, в ней не прибирались целую вечность. Засаленные шторы криво свисали с карнизов, в солнечных лучах кружилась пыль. На диване покоилась пепельница с окурками, возле дивана распластался Нилус – как покойник. Уколы и, наверное, кальян так подействовали, однако он еще дышал. «Оклемается, живуч», – решил Икол, направившись в ванную на второй этаж.

Сбросив с себя одежду, он погрузился в ванну и открыл краны. Холодная вода больно ударила по ногам, но Икол сжал зубы. Хочешь быть чистым – терпи. Только когда ванна наполнилась до половины, он открыл горячий кран и расслабился. Боль в ногах притупилась, и он на несколько минут забылся. На мгновение закрыл глаза. Ничего. Только черная пустота.

Прошло еще десять минут. Икол вылез из ванной и оправился в комнату Нилуса. Сейчас ему нужно было найти нормальную одежду и выбросить старый костюм, который превращал его в бомжа. Так. Посмотрим, что у нас там в ящиках и шкафах. Немного узковато, но для первого раза сойдет. Сейчас на улице необычная жара для этих мест – пестрая гавайка и шорты вполне подойдут. Только с ногами нужно что-то делать, а потом искать работу на первое время. А сейчас неделю отдыха за счет приятеля. Чем не райское наслаждение? Нет, о том, что произошло, Икол не забыл. Откровенно, не желал об этом ни вспоминать, ни думать. Тот поезд отрезал для него нищету – так он решил для себя. Вернувшись в ванну, Икол взял костюм, напялил на ноги шлепанцы и с презрением выбросил тряпье в мусорный контейнер, что стоял во внутреннем дворе. Лауфейсон облегченно вздохнул. Ну вот, теперь можно и похозяйничать у Нилуса на кухне. Заявившись туда, Икол присвистнул. Надо же, и здесь все в полном ажуре: застывшие яичные желтки на полу, остатки зелени и даже засохшие обрезки мяса. Да, опустился ты коллега ниже плинтуса, так что вряд ли тебе все это понадобится. А варочная панель вообще уже не отмоется. Интересно, газ проходит в конфорки или нет? Выясним позже, а сейчас поглядим-ка, что у нас в холодильнике.

Так, ну тут хоть выбор есть. Воняет, правда, но что-то подобрать реально. Пара яиц, как ни странно, свежих, – то, что нужно для завтрака. А Нил пускай сам думает, что себе готовить.

– Что забыл? – Нилус стоял в дверном проеме кухни и обалдевшими глазами глядел на Икола, копающегося у него в холодильнике.

– А разве ты уже отошел? – искренне удивился Икол, застыв с двумя яйцами в руках возле открытого холодильника. – Ты вчера сказал, что я могу у тебя оставаться сколько захочу и даже с одеждой помог, спасибо тебе, дружище.

Нилус офонарело захлопал глазами. Вряд ли подошло бы другое слово, чтобы точно описать его состояние. После вчерашнего кальяна он еле держался на ногах. Вид у него был потасканный: взъерошенные волосы с остатками перманента, красные глаза с тяжелыми веками, брекеты на зубах. Он был похож на заигравшегося подростка лет эдак двадцати двух, но в то же время кожа была как у старика. Любил он поэкспериментировать со всякими смесями, что ни говори.

– А когда? – только и смог он спросить.

– Да вчера вечером, я тебе рассказывал о катастрофе, и ты сказал, что поможешь мне, чувак, – расстроенным тоном прокомментировал Икол, перейдя к столу. – Ну вспомни, как это было. Я тебе сказал, что мою сбил поезд на тех рельсах, ее с них буквально соскребли и увезли в крематорий пару дней назад, ты предложил накуриться и мы отправились в Alcazar развеяться, только ты там совсем задымился и мне пришлось тебя тащить домой. И по ходу отбиваться от тамошней гопоты. Еле отбил. Так что ты почти мой должник. Иначе они бы тебя головой об стенку.

– Так было? – спросил Нилус, все еще ошалело вращая головой в попытке вернуть мозги на место.

– Да, я тебя еле уложил, но ты все время с дивана на пол скатывался, – мгновенно отреагировал Икол. – Ну что, есть хочешь или как?

– Или как? – повторил Нилус, как попка.

– Ну, как знаешь. А вот я позавтракаю и, если не против, поюзаю твой комп.

Нилус опустился на пятую точку, сел прямо на пятно из мясных обрезков и проехался прямо к плите, больно ударившись головой об дверцу духовки. От удара он снова вырубился.

Лауфейсон ехидно посмотрел на него. А потом, как ни в чем ни бывало, принялся готовить себе завтрак. Лауфейсон не взял ни одну из тарелок, громоздившихся стопками на полу возле посудомоечной машины: слишком грязные. Он ел яичницу прямо со сковородки, жадно чавкая и вымазывая подбородок жиром. Покончив с завтраком, он открыл кран и выпил воды. С бардаком на кухне Нилус пускай разбирается. Он же в доме хозяин.

Икол слил лишний жир со сковороды на Нилуса. Тот задергался от боли, но еще не пришел в себя. «Ну значит, еще не сдох, – подумал Икол. – Пока он еще мне понадобится». Налив воды в немытый стакан, он вылил ее тонкой струйкой Нилусу на лицо. Тот еле открыл глаза.

– Какого черта? – проворчал он, с трудом ворочая языком. – Икол? Ты?

– Я, я, – спокойно и отстраненно ответил Лауфейсон. – Полежи пока здесь. Тошнит?

Лауфейсон явно намекал на сотрясение мозга, но Дым этого не понял и резко приподнялся на локтях. У него сразу помутилось в глазах, а к горлу подступил неприятный ком.

– Дым в голове, дым в небесах, – пробормотал Икол, отправившись в гостиную, но найти диванную подушку было непросто. Наконец, вооружившись вожделенным предметом, который почему-то был заброшен на оконный карниз, Лауфейсон вернулся на кухню и подложил подушку под голову Нилуса, которого уже успело вырвать на грязный пол. Икол брезгливо поморщился, но не стал вытирать блевотину. «Сам до этого докатился, – подумал он. – Я-то точно таким не стану». Налив еще один стакан воды, он приподнял голову Нила и заставил его выпить несколько глотков, а потом, снова уложив его голову на подушку, заковылял в ванную на первом этаже. Кажется, там у Нила хранились всякие лекарства.

В доме Нила царил полный разгром. Это же касалось и ванной, куда приковылял Лауфейсон. О, это была его мечта: огромное джакузи, отдельная кабина с гидромассажем и множество маленьких стеклянных полочек для всяких мелочей. И в какое же состояние привел все это его знакомый нарик? Стены в мыльных потеках, швы между кафельными плитками покрыты грибком и плесенью. В джакузи, кажется, пили и пиво и что-то еще: в ванной с надтреснутым дном валялись жестянки и осколки бутылок. Икола передернуло. Над раковиной висел шкафчик. Вот он-то и был нужен. Открыв его, Лауфейсон вздохнул с облегчением. Бинты и пластыри были не распакованы. Взяв пачку с пластырем и упаковку с бинтом, Икол поднялся на второй этаж, нашел комнату почище остальных и, сев на стул, занялся ногами. Заклеив ссадины и ранки, он, наконец, вздохнул с облегчением.

Теперь можно было заняться Дымом. Икол поморщился от одной мысли, что придется спускаться на загаженный этаж и идти на мерзкую кухню, но Нил пока был ему нужен. Войдя на кухню, он застал Нила в том же положении, однако, тот уже ворочал глазами и молол какую-то околесицу. Видя, что толку не будет, Икол порылся у него в карманах. Нил никогда не выпускал мобилку, и эту привычку Лауфейсон высмеивал при каждом удобном случае. Сейчас она была включена. Вызвав скорую, Лауфейсон успокоился. На некоторое время дом Нилуса был в его полнейшем распоряжении, а раз так, то возможность нужно использовать максимально. Вскоре Нилуса увезли с предварительным диагнозом – наркотический делирий, врач сказал, что лечение будет принудительным и может затянуться надолго. Лауфейсон клятвенно заверил его, что присмотрит за домом самым наилучшим образом, и неотложка укатила прочь, а в ней укатил и Дым.

Икол насвистывал незатейливый мотив, осознавая, как ему стало везти. Он избавился от балласта, навешенного на него жизнью, и его совершенно не мучила совесть. Отделался на время от бывшего компаньона – но тот, что был, что не был, на такого и внимание обращать не нужно. И тут он осознал: а вдруг Дым развеется окончательно, ведь врач упомянул о такой возможности, и тогда дорога к его денежкам, наличке, чиста. От этой мысли Икол едва не спятил. Вот же оно, счастье! И сразу же охладел. Промотать все так бездарно, как этот идиот? Нет, не такие мы. Вдруг Дым вернется и что тогда? Тогда нужно отыскать наличку, куда-то ее спрятать и сидеть в его доме, как ни в чем не бывало. Заодно и прибраться. Шикарная мысль: под предлогом уборки можно вышвырнуть весь хлам и заодно перепрятать вожделенные деньги. Призрак денег окончательно завладел Лауфейсоном: его цель близка! А потом – устроиться на работу и свалить отсюда раз и навсегда. Будет Дым, не будет Дыма – какая разница?

Итак, парочка карт и конверты с кодами. Икол как-то подсмотрел, куда их прячет Дым. В прихожей. На верхней полке шкафа под одеждой. Повертев в руках заветные конверты, Лауфейсон положил их на место. А потом принялся за уборку на кухне, которая заняла весь день. Зато пищеблок теперь был в приличном состоянии. Перекусив остававшимся в холодильнике подножным кормом (теми немногими продуктами, которые остались в нем после очистки от испортившихся), Лауфейсон притащил из гостиной лэптоп Нилуса и – о радость! – WiFi подключился сразу и работал без сбоев. Хотя Нил скатился до Дыма, какое-то время он продержался в той конторе, и что-то из его наработок можно было бы использовать, к вящей радости нежданного гостя. Первые два жестких диска вызвали у Лауфейсона приступ легчайшей скуки: ничего интересного и полезного для него в плане рекламных проектов – фотки, аудио, видео. Всякий хлам. Зато третий диск его порадовал: в заархивированной папке – пароль к ней не был установлен – у Дыма хранились черновые наработки проектов для разных компаний, к которым он так и не приступил. Некоторые из них были двух, а то и недельной давности, а это значило, что Дым нахватался заказов прикола ради и не думал доводить их до ума. Раз так, что где-то у него должны быть контакты заказчиков, но зная нынешнее отношение приятеля к таким вещам, Лауфейсон принялся лихорадочно перелопачивать проекты, чтобы выйти хотя бы на названия компаний. Тщетно! Дым или хранил все в ящиках на серваках, либо всю информацию удалил. Икол от злости едва не запустил лэптоп об стену, но вовремя спохватился. Через меню «Пуск» он вышел в Outlook. Пароль был сохранен, так что взору Лауфейсона предстал список неоткрытых писем месячной давности. Вся переписка его не интересовала – только те, которые были отмечены восклицательным знаком и относительно недавнего времени. Открыл первое письмо двухнедельной давности – отказ от сотрудничества. Потом еще несколько таких писем с мотивировкой отказа: заказ передан другому разработчику. Чем больше таких писем Лауфейсон открывал, тем очевиднее становилось, что все его призрачные надежды таяли. Дым словно издевался над компаниями, даже аванс не требовал, что было очевидно из тех же самых писем.

Последнее письмо за сегодня. То же, что и в остальных. Икол был уже готов хлопнуть крышкой лэптопа, когда на экране всплыло уведомление о получении нового письма. Икол открыл его, пробежал глазами и обалдел от радости, в которую его привели строки о том, что нужно прислать резюме, а в ответ ему вышлют проект на заказ с подробным описанием всех условий и требований.

Это было лучшее, что можно было представить. С подробностями черновых проектов Дыма разобраться можно и потом, а вот с резюме откладывать нельзя. Лауфейсон накатал его минут за пять, расписав, какой он крутой спец в свое области пиара и рекламных технологий и сразу же отослал его в ответ на письмо отправителя. Ответ пришел моментально, и в нем сообщили, что письмо отклонено почтовым ящиком. Однако тут же пришло новое письмо, в котором ответ формулировался так: «Ваше резюме получено и детально изучено. Оцените, насколько вы стрессоустойчивы и отправьте ответ в течение ближайших пяти минут». Конечно, ответ Лауфейсона был таким: «Стресс мой источник вдохновения». Безо всякой пунктуации – так он спешил. Затем пришло такое письмо: «Очень хорошо! Внимательно ознакомьтесь с файлами в аттаче, чтобы не возникло дальнейших вопросов. Ваш ответ о стрессоустойчивости подразумевает полное согласие со всеми нашими условиями. Напоминаем: сроки предоставления готового проекта в шесть утра следующего дня. Успехов». Подписи не было, как и в предыдущих письмах.