Читать книгу В долготу дней - Анастасия Перова - Страница 1

***

Земля качала, укачивала размеренным стоном засасывающей болотной жижи. Здесь нет дороги, не видно сплетенья ветвей, укрывающих небосвод, но указывающих на добротную, питательную надежность почв. Путеводные звезды отказывались выглядывать из-за облаков, мягко и нежно падали лучи солнца, покоясь на обратной стороне Земли.

– Где-то внизу, в Австралии или Антарктиде сейчас лето. Пингвины, скатывающиеся на брюхе, падают в ледяные воды, устремляясь на зов рыб, отвечая просьбам напитывающихся силами крепышей-птенцов.

– На другом снежном поле белые медведи бороздят просторы меж отколотых льдин. Забредают в Гренландию, ищут мхи и лишайники, находят северных оленей.

– А там и до людских становищ недалеко.

Так они и шли – в немом разговоре друг с другом. С разных концов раздвигающихся широт, по линиям заданной долготы.

Земля молчала.

Не отвечали растущие сосны, устремляющие вверх пушистые стрелы веток. Забывали ответить наливающиеся соком ягоды, ждущие своего часа – быть найденными, открытыми, узнанными. Они не знали, кто забредет в бурелом, кто заблудится, свернет с тропы – чтобы попасть в незнакомый малинник.

Они молчали. И шли. Натыкались на кочки, тяжестью своею удерживающие ноги, привычные к обволакивающей, томной топи, от провала в зябкую ворожбу болотной воды. Они натыкались на камни, сбивали ноги, получали шишки, плевались – и шли дальше.

– Темнота прореживается светом. А говоришь, молчишь.

– Что ты, совсем лебеды объелся?

– Волчьих ягод.

Земля под ногами обрастала песком, вынесенным океаном, когда-то бороздившим просторы в этих местах. Доисторические волны преграждали путь ищущим диплодокам. Песчаный берег таял, отзываясь на клекот вод. Жизнь проползала мимо, кишела в мириадах крошечных существ, роилась и отбрасывалась назад, когда первый хищник решал броситься на очередную жертву.

– Кровь разбивалась о камни, вода точила замерзший лед. Полюса сдвигались, огненная мантия расставляла материки по местам. Небеса разверзались дождем, небо дарило закаты и рассветы.

– Человек спал. Человек видел сны. О прозрачных и заблудших на пути, о родной земле и оставленном доме, об отравленных яствах и затопленных кораблях.

– На небе воздвигались радуги, раздавались мосты. Птичьи стаи расчерчивали направления, жаворонка трели взмывались вверх по весне. Поле ржи откликалось.

Небесные ангелы разносили вешние воды нежными, пухлыми, новорожденными облаками. Путники не догадывались об этом. Краски небес сливались в новых палитрах, удивляясь и радуясь друг другу, в приветственном возгласе озаряя поля и леса, луга земли. Путники останавливались перед замершим пружинкой солнечным зайчиком и ловили точки, капли тишины замерзшими глазами.

– Время идет.

***

Путеводные нити сталкивались, размыкая пространство на «да» и «нет», воздух и глину, берега и каналы, лестницы и мосты. Клювами тревожные птицы размыкали замки, висящие друг у друга на шеях, смыкая круг. Вода отражала бегущие ветра, стоячие облака. Небо молчало – и улыбалось, протягивая капли дождя ломким пальцам пересохших от долгой, натужной, перетянутой тишины древесных ветвей. Небо дарило воду, делилось светом и отступало ночами, когда к запрудам темноты выходили животные, больше привычные к тени, чем сумраку.

Свет разливался щедро. Жар исходил от земли, расправлял плечи, ударял в стволы, застывшие в вечном движении вверх.

Солнце стояло. Его ничто не могло сдвинуть, пошевелить, потревожить.

Солнце ждало своего часа.

…Распахнутых окон в дышащем свежестью и теплотой доме. Хлебного запаха, разлетающегося из этих окон, сзывающего окрестных воробьев и синиц. Бьющей по старой двери детской скакалки, отвыкшей от шкодливого майского ветра за долгую зиму, её безбрежные, пустынные просторы.

…Тепла материнских рук, знающих место для всего в доме: хлебов, остывающих на подоконнике в прохладе цветастых занавесок, бордовой, потертой от детского пота скакалки, передающейся по наследству от дочери к дочери. Для дома, который откроется взгляду, когда солнце сдвинется с мертвой точки своего зенита и кивнет:

– Пора!

***

Солнце падало. Солнце капало светом на проходящих мимо людей, на проезжающие в спешке забитых, занятых дорог машины, на гуляющих собак и разгуливающих важно белок. Солнце сияло, в темноту дальних пространств Вселенной отправляя свои лучи, а здесь, на углах и в закоулках города, было весело от его улыбок и трелей синиц, гомона воробьев по утру – нашедшие незанятую бензином лужу, полные бережного весеннего счастья до краев, они радовались начальному теплу, ропоту улицы, от которой и отгородиться-то можно было разве что дворами и детскими площадками с неугомонным громом рук, спин и лопаток и выкриками мам, следящих за играющими детьми.

Солнце излучало тепло, нежно подкрашивало бока проплывающих над землей облаков, неспешно, знавших, что стоит только довериться знакомому ветру, и дорога пойдет в нужную сторону, и никакой самолет не прорежет сияющую белизну их вод.

Солнце парило, било по крышам, садам, огородам, будило от зимней спячки затхлую траву и сосновые иголки, березовую кору и апельсиновые склоны гор на далеком юге. Солнце не знало, кому пригодится его подзатыльник, солнечный удар в темечко.

Солнце светило.

Мальчик шел по улице. Мальчик не знал, что ему делать, пинал камешки, распутывал нити, спутанные в голове, словно с ними поиграл котенок – накануне вечером, когда он пришел домой из школы с очередным провалом в полную неизвестность, отпечатленным в дневнике рукой несправедливо суровой женщины в бордовом костюме.

– Ну, физика из тебя не выйдет, – угрюмо пробормотал отец.

– Ну, почему же, он будет стараться, – заметила мать.

– Славик, иди чай пить! – только и сказала бабушка.

А Славе было не все равно.

***

Слава любил математику и физику, щелкал задачки по алгебре, словно юный бельчонок, схвативший первые мамины запасы орехов на зиму и готовый раздробить зубы о гранит науки. Славик любил быть в этом состоянии погруженности, когда задача отделяла его от мира вещей, давала ему пространство покоя и сосредоточенности, поиска выхода. Но в этот раз мечты о физике его подвели, он неправильно понял задачу, раскрутил ее условия как-то не так, непривычным для мира остальных людей способом и остался с двойкой в дневнике и не сходившимся с правильным ответом решением.

Славик задумался, что же делать дальше. Задачка не оставляла его в покое, бередила старые раны в его душе, когда еще в первом классе он оступился на физкультуре во время важного зачета по прыжкам в длину и как-то не так оттолкнулся, когда выучил не то стихотворение и остался белой вороной в классе, полном отличников – и много еще когда.

Теперь ему было тринадцать лет, и жизнь то и дело не клеилась. То ли из-за прямого длинного носа, про который шутила даже математичка, что по нему можно чертить треугольники на доске, то ли из-за вихров, непослушных и немного кудрявых. А может быть, из-за дурацкой привычки отмалчиваться почти постоянно, на всех уроках, любви к молчанию в принципе, отсутствию друзей. Славик был одиночкой и это в себе ценил, но ему слишком очевидно не хватало товарищей, с которыми он мог бы перешагнуть в переходный возраст, делиться происходящим, взрослеть и отделяться от родителей своими первыми шагами в непонятную, ненужную пока еще взрослую жизнь.

Он уже был нескладным, но до сих пор по-детски симпатичным. Любил джинсы в школе, где была форма – звучит, почти как приговор, если бы его не можно было бы иногда нарушать. И когда Славик выглядел в своих глазах бунтарем, над ним – так же тайком – потешался весь класс. Он не пытался скрываться, не старался и быть на виду, но вся его независимость была деланой. Ему хотелось дружить, если не влюбиться. Но все было не с кем. И даже, наверное, некогда – он много занимался и почти не любил отдыхать, с полной серьезностью посвящая себя домашним заданиям и учебе.

Славик долго зрел для чувств. Все детство он просидел с книжками и совсем не научился находить общий язык с людьми. Ему хватало яркого и скупого на реакции мира литературы, ее приключений и словесных картин. Он сидел с книгами, перечитывал по третьему кругу рассказы про животных, придумывал продолжения баталий пиратов в далеких морях. Скакал на коне по узким тропам, тянущимся по краю горных ущелий, зарисовывал бабочек угольными карандашами, танцевал с прекрасными незнакомками в ресторанах, полных запахов прибрежного моря. В итоге он почти не разговаривал с людьми, почти не общался со сверстниками. Ему очень большую радость подарили родители: когда родилась маленькая Аграфена, он приучил себя сидеть подолгу и рассказывать что-нибудь из прочитанного или увиденного, чтобы девочке было интересней и не так скучно, как он сам себе придумал. Он сначала, конечно, пробовал просто читать вслух, но Груша оставалась безучастной, а он погружался в мир книги в одиночестве и быстро забывал о сестре. Но когда он рассказывал ей о своем, то все менялось: мир переставал быть таким одиноким, в нем появлялись другие, совершенно отличные от занятий домашним заданием или чтением, цели. И постепенно так забрезжили лица, которые до того прятались в дверных проемах и классах. Он понял, что может быть веселым и смешным по-доброму для окружающих. Шутки и истории всегда любили – и он почти научился пользоваться этим.

Однако на душе у него было тяжело. Он не знал, чем заняться кроме известных ему дел, которые он знал с детства и по школе – а душа просила больших свершений. Подвигов и приключений ему хотелось давно, и вот пришла пора, когда они так и стучатся в дверь, стоит только попросить. Но к нему так и не стучались изменения, которые обычно случаются у мальчиков в это время – хоть бы голос начал ломаться! – и он тихо сопел на уроках алгебры о том, что такие легкие примеры может решить хоть каждый второй двоечник. Он даже не думал о том, что кто-то живет иначе – пока еще не задумывался, но в сердце уже жила мысль о том, что больше так продолжать нельзя.

Даже по ночам Славик ворочался в постели и все думал и думал о своей судьбе. Как она жила в нем, намечалась и тоже не давала покоя, требовала его дум и размышлений. А потом и действий. Он не хотел пока ничего решительного, не хотел, например, менять школу или записываться в какую-нибудь серьезную секцию по любимой физике, но понимал, что необходимость, даже угроза, выбора уже стучится в окно. И ни с кем, кроме бабушки и родителей, не было толком и возможности поговорить, обсудить обстоятельно свое будущее.

Время. Оно стояло для такого мечтательного в детстве Славика, веселого, предприимчивого на организацию игр для себя и сестренки. Он так любил раньше что-то придумывать, даже для них двоих – несмотря на большую разницу в возрасте. Звал и бабушку, жившую с ними, – иногда, чтобы не скучала за вязкой свитеров и полосатых носков. Они вместе читали и распевали стихи, даже сами придумывали мелодии к ним, – и получалось не хуже известных романсов. Они вместе ходили по двору, ища ветряные мельницы, словно Дон Кихот и верный Санчо Панса, вместе помогали старшим печь пирожки и лепить пельмени, всегда радуясь сырому тесту и бабушкиному недовольству по поводу сырых яиц в детских желудках. Вместе гуляли по парку, когда было время, а потом занимались поделками из желудевых шапочек или кленовых листьев. Но теперь все это казалось несерьезным. Словно все время детских игр вышло, пора была принимать решение о будущем, а на это не было то ли сил, то ли упрямства.

Славик в который раз хотел поговорить с отцом, но он тушевался. Почему-то каждый раз подходя к нему, он не мог найти в себе сил заговорить, хоть что-то сказать про свое внутреннее одиночество в выборе собственного пути, который все назревал. Он стеснялся и потому, что плохие оценки по физике, на которую он пока только и рассчитывал, появлялись время от времени и портили общую картину уверенности в том, что именно в физике будущее мальчика.

И он лежал в постели по ночам и мучился. Ходил в школу и сомневался. Засыпал над домашними заданиями и терялся в снах о том, что он, кто он, где он. Он в который раз спрашивал самого себя, почему так одинок, и опять не мог найти ответа. В голову приходили странные мысли, чувства вырывались из-под контроля, и привычное спокойствие подводило.

А он все шел и шел по залитым солнцем лужам.

***

Но уже было время чая. Бабушка царила на кухне, разливала кипяток из громадного чайника, рассчитанного на них всех: младшую сестренку Грушу, маму и папу, самого Славика и, конечно, бабушку. Все любили пить чай: это время было словно создано для семейного единения, когда можно неспешно вести разговоры и смотреть друг на друга в конце дня, после долгих трудов, когда уже ясно, как прошел день, и теперь оставалось только вместе провести вечер. Перед предстоящим отдыхом нужно было узнать, как прошло время, что было нового, чему научило старое, как догнало прошлое и что предстояло в будущем, в ближайшие часы надвигающейся тьмы, совсем не пугающей в уютной квартирке.

За окном зажигаются оранжевым и светло-золотым фонари, стоит густой синий воздух, и парят в недостижимой даже городскими высотками вышине бело-сизые облака. Совсем весна, парящий апрель. За окном набухают, медленно и постепенно, прорывают коричневую кожуру зеленые почки, тихонько капает с крыш капель, тают сосульки, всю зиму торжественно и угрожающе украшавшие козырьки. Снег уже тает, и от этого за окном не белые, искрящиеся поля или угловатые снеговики с палочками вместо носов-морковок или ручек-веточек. Уже проглядывает земля, кое-где зеленеют прошлогодней травой бурые проталины. В соседнем парке уже вовсю раздается гомон пухлых от коричнеперой радости воробьев, по дорожкам прогуливаются важные, воркующие голуби.

Славик сидит на высокой табуретке, поджав ноги, крепко держит еще теплую чашку с остывающим чаем в обеих ладонях и не знает, как проходят, летят часы и дни. Его нагнала впервые в жизни мысль о том, что это и есть жизнь: не стойкое, стремительное движение вперед, не погоня за целями и мечтами, детскими грезами, не бултыхание в болотах времен, когда человек застревает между прошлым и будущим и не знает, куда податься в настоящем, на что опереться, а постигает события в течение дня, всю разворачивающуюся сложность и многогранную красоту хитросплетений жизни в какой-то определенный, неожиданный момент. И он, этот момент, дает ему понять, что жизнь соткана из последовательных и вполне связанных моментов. Что вчера он ходил в школу, а завтра уже вполне готов сдавать экзамены в университет, что скоро ему придется серьезно думать о том, что с ним будет через пять, десять, двадцать лет, а он до сих пор не определился, что именно ему нравится и чего он хочет. Даже не в жизни, а просто так – взять со стола конфету, пойти заниматься физикой (конечно, справляться со злополучной задачей!), встать у окна и украдкой глядеть из-за занавески на опускающуюся на город весну. И все это почти пустое, мимолетное, неуловимое, но не наносное, а естественное, созданное и развитое природой для него, Славика, и для многих таких же мальчиков. Что происходит в этот удивительный момент с девочками, Славик еще не знал: может, они раздумывают о том, бросить ли куклы в обмен на приготовление супа вместо мамы или бабушки, или бросают жребий о будущем университете, а может, и вовсе гадают по снам с расческой под подушкой – и не заботятся еще ни о супах, ни о будущем. А только глядят на весну, как она подкрадывается к каждому листочку, нераспустившемуся, спящему на веточке, как обнимает звуками капели каждый дом со сколько-нибудь высокой крышей, как люди на тротуарах пританцовывают или подпрыгивают немного, в такт ее ходу, и она ловит их мягкими крыльями, обнимает и поднимает над землей, ее вечным бегом, к солнцу, теплу и новым взглядам, чистым, словно вымытое перед Пасхой окно.

Взгляд Славика натыкался на предметы, давно знакомые, любимые и родные. Он видел плошку с сушками, их коричневато-золотистые бока, видел чашки и блюдца, ложки, древесину стола, и все казалось ему расчерченным на заданные поля и плоскости, на гравитационные поля, где притяжение образует любовные, теплые, сталкивающие в лоб линии связей и добра. Вот центр, место, где бабушка оставляет чайник с кипятком, вот сборище древесных колечек, куда мама обычно ставит мисочку со сладостями. Все давно понятно и прижилось, и крепко стоит на ногах в этой системе координат. Он, Славик, конечно, тоже прижился и с тех пор, как занял свое место за столом, знает, как и что, где, когда.

***

Дорога идет и вьется, стремится вниз. Снег уходит к вершинам, поднимается, обходит мшистые валуны с круглой, маленькой галькой, словно занесенной морями – на самом деле, ледником, тающим и бредущим, формирующим горы. Где-то в вышине вьется дымка, летят облака, хмурые и неприхотливые, а на земле, на воде вдали лежит туман или нападающая, моросящая взвесь.

Дорога вьется.

Начинается дождь, и серые облака находят землю водами, несомыми ими куда-то в южные страны. Северные почвы, скудные и каменистые, принимают воду, первые капли, тяжелые, набухшие, падают о песок, ударяются, теряются брызгами, еле увлажняющими почвы. Потом дождь разражается, капли поднимают пыль, брызги на седых от мха валунах делают их похожими на маленькие водоемы, в которых и водоросли, и вода вместе покоятся на мягком дне, еще мелкой глубины, когда босым ногам ступать противно, и даже мальки не заплывают.

Дорога вьется.

Вдоль дороги начинаются леса, заросли темнеют. Сквозь стволы деревьев, вековых, темных, елей со светом в каждой еловой иголочке. Напитавшиеся солнцем, они отдыхают под дождем. Где-то к просвету дороги выбегает олень, король леса, статный и грациозный. Величественно удаляется обратно, и только белый треугольник хвоста выдает его следы на траве, мокрой от дождя. Где-то там же, в глубине, живут и олениха, и оленята. Давно позади весенние игрища, битвы рогами, линька. Поздняя осень готовит к зиме одним дыханием, предчувствием наступающего снега и морозов, снежинок, ткущих тончайший и надежнейший покров над землей и деревьями. Полярные, долгие ночи встают постепенно, их ждут с санками, как северного сияния, чуда из чудес. Но пока время дождя.

Почти не поют птицы, но в глухой темноте ухает филин. На сердце тревожно. Понятно, что надо искать укрытие, хоть шалаш строить, хоть на дерево залезать. Тоску нужно бороть быстрым шагом, смелой песней, ясным взглядом. Тогда тьма отступает, бегут обратно в болотные места тени, нет больше заунывного ветра, сдирающего остатки тепла – и нет лучше указателя перед глазами, чем горизонт, то уходящий вдаль, то скрывающийся за очередным поворотом или горной грядой, нависшим лесом.

Они идут по разным сторонам горной гряды. У одного – небо и стена леса, лисы и ястребы, у другого – сине-серые воды, гладь пустынна, рыбы на глубине, тревожное молчание каменных стен.

Они идут, и дорога, словно грозная грозовая туча над серыми скалами и отвесными ущельями, разделяет их пути. Солнце по-прежнему висит над ними, освещая всю землю, бросая теплые, мягкие лучи на всех и на все, но не так они глядят на мир перед своими глазами. Им не тепло, не свежо от мороза, скорее зябко. Где-то снова идут дожди, надвигаются ливни.

– Кости ноют.

– Да мхи зеленеют.

Так проходит еще один день, еще одна ночь оживляет в путниках старые страхи, ночные сны. А они все идут и идут, словно вдвоем, словно на встречу, которая никогда не состоится, но очень вероятна и долгожданна.

Где-то далеко теплятся огни, стоят красные домики с белыми крышами, им не верится ни в медведей, ни в вечность полярной ночи, которой так любят пугать тролли и прочая нечисть, в них пьют какао и спорят о книжках, а потом на ночь слушают музыку, поют песни и так встречают каждый день, каждую ночь.