Читать книгу Повести о настоящей дружбе - Анатолий Алексин - Страница 7

Лечить больных, раненых и обмороженных птиц Колька начал давно. Мама называла его птичьим доктором, а большую клетку, которую они смастерили вместе, – птичьей лечебницей. Колька выпускал своих пациентов на вольную волю, как только они выздоравливали. Птицы нетерпеливо вырывались из клетки, и Кольке от этого бывало немного не по себе.

«Неужели они… совсем не привыкают ко мне? – спросил он у мамы. – Так торопятся улететь…»

«Им просто не терпится показать тебе, как окрепли их крылья. Они хотят убедить тебя, что совсем уже выздоровели и готовы к полету. В этом-то, может, и заключается их благодарность…»

Но не все Колькины пациенты выздоравливали. Как-то зимой он подобрал во дворе вздрагивавший комочек. Что это за птица, он так и не узнал. Колька закутывал ее в вату и байку, ставил компрессы, поил ее сладким горячим чаем. Но птичка никак не согревалась… Кольке казалось, что она даже кашляет и чихает – по-своему, еле слышно. Весной, когда Колька открыл дверцу клетки, птичка никуда не полетела, а, наоборот, забилась в угол, прижалась к деревянным планкам. Вскоре она умерла. Колька похоронил птичку во дворе, на газоне, за изгородью, чтобы никто случайно не наступил на маленький холмик, не разрушил его. Холмик зарос травой и стал казаться маленькой зеленой башенкой, поднявшейся из-под земли.

Сейчас Колька, сидя на скамейке и положив голову на огромную самодельную клетку, думал о том, что его любимую Черную Спинку никто, конечно, не похоронил, что ее просто выбросили куда-нибудь в мусоропровод или в урну, стоявшую во дворе. «На пианино играет! – со злостью думал он о Неле, виня почему-то во всем ее одну. – Музыку любит! А больную птицу – на кухню: в духоту, в темень… Верно я сказал, что девчонки – предательницы. Все до одной!..»

Как бы вызванный этими его мыслями, сзади раздался певучий голос:

– Послушай, Свистун…

Он узнал Олю Воронец и, не повернув головы, продолжал угрюмо глядеть на зеленый холмик за деревянной изгородью. Тогда Оля сама подошла к изгороди, чтобы Колька мог и ее увидеть, не меняя своей позы. В руках у нее был карандаш и блокнотик.

– Я вот тут последние дела записываю на дорогу. Адреса, телефоны. Мне номер твоей квартиры нужен: нам же с тобой переписываться… придется. В одном доме живем, а квартиры твоей не знаю.

– Сорок третья… – ответил Колька, не отводя глаз от холмика и по-прежнему опершись щекой о пустую клетку.

Оля записала с таким видом, будто ей это было вовсе не нужно, но она просто обязана была: задание – ничего не поделаешь!

Она спрятала свой блокнотик и уже сделала шаг в сторону, но вдруг задержалась и спросила:

– Ты что на газон уставился?

Колька промолчал. Она не уходила.

– Откуда у тебя такая громадная клетка?

– Сам сделал.

– Зачем такую большую?

– Ты на одном месте… целый день сидеть можешь? – вопросом ответил Колька.

– Нет.

– И птица не может.

– А где она? Выпустил, что ли?

– Нет, она умерла…

– И ты из-за этого такой… грустный? Из-за птицы?

– Скажи еще: «Из-за какой-то там птицы!..» Все так говорят.

– Зачем же?..

Оля присела на корточки и снизу заглянула Кольке в глаза.

– Чего тебе? – отмахнулся он. И с ужасом почувствовал, что глаза его сами собой становятся мокрыми. Он изо всех сил напрягся, но ничего поделать не смог – слезы стояли в глазах.

– Что ты? – дрогнувшим голосом сказала Оля. – Из-за птицы?..

Он мог бы объяснить: ему тяжело не только из-за этой… вдруг опустевшей клетки. А и потому, что, вернувшись, он не почувствовал, что приехал домой, хоть на столе красовался пирог и встретили его торжественным маршем. Он мог бы объяснить, что в прошлом году летом переписал из газеты чужие стихи и выдал их за свои и попросил Олю прочитать в родительский день, чтобы доказать Елене Станиславовне и отцу, что тоже чего-то стоит и чем-то на свете увлекается… кроме своих птиц. Оля, как всегда борясь за справедливость, отыскала тогда эти стихи в газетной подшивке (и как только они запомнились ей!), а потом, подойдя к Кольке, тихо, чтобы никто не услышал, но очень отчетливо произнесла: «Позор! Это же воровство». И разорвала стихи на клочки… Другим она сказала, что стихи были просто плохие. «А обещал написать хорошие… – добавила она при всех, обратясь к Кольке. – Эх ты, Свистун!»

В тот родительский день, после концерта, Колька слышал, как мамы допытывались: «Почему ты не пела?.. Почему ты не выступал? Почему не участвовал в пьесе?..» А отец и Елена Станиславовна ничего не спросили у Кольки. Они вручили ему пакет с фруктами. Такого большого пакета не привезли, кажется, никому. И всё… Но разве Кольке нужны были эти фрукты? Он предпочитал лесную костянику и ягоду рябину, от которой сводило челюсти, но которую его научили любить птицы.

Все это он мог бы объяснить Оле Воронец, когда она, сидя на корточках, упрямо заглядывала ему в глаза. Но он ничего ей не рассказал.

– У тебя две пуговицы на рубашке оторвались, – сказала Оля. – Пришей. Или скажи маме.

– У меня нет мамы.

– Нету?.. А строгая женщина… в темном костюме?

– Это не мама.

– Прости, пожалуйста…

Оля продолжала рассматривать его так, будто до этого дня ей был известен какой-то совсем другой мальчишка, по прозвищу Колька Свистун, а того, который сейчас оперся щекой о пустую клетку, она встретила первый раз. Колька боялся, что слезы предательски потекут по щекам, Оля увидит их и уже не будет сомневаться в том, что он плачет. Ему очень хотелось, чтобы она поскорее ушла, но он не знал, как прогнать ее. И вдруг вспомнил, что Оля злилась, когда в лагере называли ее красивой, она тут же прекращала разговор и, с ненавистью взглянув на своего собеседника, удалялась независимой быстрой походкой. Он вспомнил это и, не поворачивая головы в ее сторону, сказал:

– А правду говорят, что ты… красивая.

– Ты это на газоне разглядел?

Оля не рассердилась и не сорвалась с места. Колькины слова были ей, кажется, даже приятны. По крайней мере, она пригладила волосы и расправила свою нарядную плиссированную юбку, которая синим полушарием расположилась прямо на траве, Оля продолжала сидеть на корточках.

Неожиданно Кольку выручил Рудик Горлов, появившийся во дворе с фотоаппаратом.

– А-а… Вот я вас и щелкну! – воскликнул он своим шепелявым голоском. – Интересный получится снимочек: «Последняя встреча перед разлукой!» А когда издадут книжицу под названием «Переписка Оли и Коли», мы эту фотографию на первую страничку тиснем…

Рудик любил уменьшительные слова, и оттого его фразы казались приторными и липкими. В четвертом и пятом классах Рудик сидел по два года и поэтому был старше своих одноклассников, а ходил он летом в коротких штанах, которые именовал «шортами». На голове у Рудика был берет с хвостиком, франтовато сдвинутый чуть-чуть набок.

– Беретик сюда направляется, – зло прошептала Оля. Так она называла Рудика. И поднялась с травы. – Ну, я пойду…

Рудик тут же подскочил к Кольке:

– Что? Помешал?.. Вам ведь только переписочку вести поручили, а на коленки перед тобой становиться ей никто пока что не поручил!

Колька не обращал на него внимания. Он смотрел Оле вслед.

– А ты о деньжатах-то, между прочим, подумал? – не отставал Рудик.

– О каких деньжатах?

– Или ты, может быть, очень богатый? Пионер-миллионер?.. Ха-ха-ха! Три раза в месяц письма посылать! Так Феликс вчера сказал? Это же целых пятнадцать копеек выходит. Полтора рубля, значит, в старом масштабе цен.

Чтобы сумма выглядела повнушительнее, Рудик всегда считал «в старом масштабе».

– По арифметике из двоек не вылезаешь, а тут словно счеты защелкал… – вяло ответил Колька. – Какое тебе дело?

– Ты дурачком-то не будь! А если полтора рубля на десять месяцев помножить, это же пятнадцать рублей выходит! В старом, конечно, масштабе. Феликс еще приказал фотографии города ей посылать. Слышал? Чтобы она, так сказать, была в курсе всех изменений… Что ж, ты из своего карманчика будешь выкладывать? Они дали заданьице – пусть и платят! Что он о ней так заботится?

По-прежнему уставившись на газон за деревянной изгородью, Колька угрюмо осведомился:

– Ты знаешь, как тебя называют?

Рудик навострил уши.

– Беретиком…

– Ну и что?

– Неточное прозвище.

– В каком смысле?

– Змееныш ты… вот!