Читать книгу Голубая орда. Книга первая. Воин без племени - Анатолий Михайлович Сорокин - Страница 5

С того странного утра начальник личной гвардии правителя генерал-воевода Чин-дэ, лекарь Лин Шу и его ученик Сяо к Тайцзуну никого, кроме наследника, не допускали. Все покои были заняты воинами специального корпуса телохранителей, отвечавшего за безопасность многочисленного семейства правящей династии Ли, которым командовал воевода Чан-чжи. Дворцовая жизнь затаилась.

Прошло несколько дней.

…Выпив предложенные лекарем настойки, император попробовал пошевелить ногами и произнес:

– Они совсем перестают слушаться, Лин Шу.

– Прикажешь позвать других лекарей? – Лин Шу виновато упал на колени.

– Я сказал о ногах, Лин Шу!

– Повелитель Тайцзун, прикажи умереть за тебя прямо сейчас! – воскликнул старец.

– Встань, больше не падай, – сказал император.

– Почему не позвать, великий император? Во дворце тьма всяких магов и предсказателей, – раздраженно проворчал Чин-дэ, давно недовольный беспомощностью лекаря, и враждебно воспринимающий старого врачевателя.

– Этих не надо, Чин-дэ! Только не этих! – испугался лекарь.

– Есть знающий черный факир, заклинатели змей, непальские знахари, лечащие душу. А сонм предсказателей, повелитель! Почему не выслушать их толкования! – настаивал сердито нахмурившийся воевода, не в силах мириться с не царственной покорностью повелителя перед стариком, похожим на ходячую мумию.

– С душой у меня в порядке, – добродушно сказал император, усиливая досаду воеводы. – В ней много черного, но болит не душа.

Лицо императора было усталым; чтобы не наговорить от беспомощности лишнего, воевода насуплено отвернулся.

– Один древний лекарь считал, что голова есть сосуд, где должна остывать кровь человека, забирающая жар души, а когда болит голова, беспокойно душе и сердцу, – задумчиво произнес Лин Шу, поглаживая руку императора. – Тебе следует больше спать, повелитель, и реже возвращаться в прошлое. О чем ты опять задумался?

– Старость всегда становится задумчивой и никуда не спешит; ее час предрешен… Помнишь, Чин-дэ, как мы когда-то вошли в эти покои? – Император вдруг резко повернулся в сторону воеводы. – Увидев нас вместе, отец удивился, его лицо, заросшее черными волосами… Оно стало испуганным, Чин-Дэ, не забыл? – Плечи отвернувшегося воеводы предательски вздрагивали, и Тайцзун произнес: – Чин-дэ, сделав немало, мы прожили славную жизнь. Сожалею, что отец никогда не узнает… как я его боготворил.

– Он был уверен, что тебя уже нет, должно быть, успел оплакать, но ты появился, – сохраняя ворчливость, примирительно произнес генерал-воевода.

– Он любил меня, я знаю. Во мне нет зла на него, решая судьбы державы, правитель всегда перед выбором. Я сказал: твой старший сын, отец, уже мертв, я его застрелил. Нет и младшего, его застрелил воевода Чин-дэ. Остался средний, он здесь, поступай, как знаешь, – и я встал на колено. Помнишь, что было потом, Чин-дэ?

– Твой отец заплакал. Он сказал, что умел храбро сражаться и не умел управлять. – Утерев украдкой глаза, воевода обернулся и виновато потупился.

– Война – самое простое дело, он был прав. Всю жизнь мы видим себя только наоборот, потому что видим обратное отражение. Как нам увидеть себя не в зеркале? Я бы хотел увидеть себя не в зеркале, Чин-дэ.

– Ищет, кто потерял. Что потерял правитель Китая? – Воевода натянуто усмехнулся.

– Самого себя, которого я не знаю, – ответил император.

– Сказано сильно, Тайцзун: самого себя! – воскликнул Чин-дэ. – Ты не можешь стать истинно мудрым, если не покажешься безумным в глазах мира, утверждая, что мир и есть главное безумие. Мудрый не должен признавать за реальность обыденную повседневность, наполненную склоками. Разве не так и не ты это говорил?

Император внимательно посмотрел на воеводу и отстраненно сказал:

– Не имеющий горсти риса бедняк стучит в разные двери: он ищет. Когда ему однажды откроют и подадут, он перестанет стучать.

– Хочешь найти лишь горсть риса? – с удивлением, не понимая правителя, произнес Чин-дэ. – Лекарь сказал: останови поиски неведомого – в этом ошибка, и я на его стороне.

– В бедности – ищут, в богатстве – пренебрегают. А если стучу, где никого нет, кто мне откроет? – продолжил странную речь император.

– Тогда не спеши стучать и подумай, – заговорил старый врачеватель, поймав на себе умоляющий взгляд воеводы, просящий о поддержке. – Философы утверждают, что ищут, стало быть, не нашли. Все не могут найти, что ищут.

– Я создал и продолжаю, я – правитель, не философ. Но смерть приходит даже во время ублажения плоти. Видя, что смерть неизбежна, что страдания умирающего определяются его виной, вдруг понимаешь, что ради земных наслаждений не должно совершать зла. Я часто наслаждался властью и некогда говорил, что разные предметы служат нам забавою. Земляной городок и бамбуковый конек суть баловства мальчиков. Украшаться золотом, шелком – забава женщин. Посредством торговли взаимно меняться избытками – увлечение купцов. Высокие чины, хорошее жалование есть забава чиновников, а в сражениях побивать соперника – страсть полководцев. Только тишина, единство в мире – забава государей. Я был мальчиком и был полководцем, я устал, и ОНА пришла, – произнес он холодно, сурово, спокойно.

– Кто пришел, мудрый правитель солнечного Китая? Нежная, как утренняя роса, новая наложница? – пытался грубовато пошутить воевода.

Император беззвучно засмеялся, шевельнув сухими, как пергамент, обескровленными губами, и, не приняв натянутой игривости воеводы, серьезно сказал:

– Та, которая наделена правом выбирать и забирать по-своему разумению, всевластна и над царями! Ее не победить ни армиям, ни мудрецам, ни времени.

Подобные рассуждения императора не были внове; приближенные хорошо знали его склонность пофилософствовать, вызвать на спор знатного гостя или посла и добиться эффектной победы или с достоинством уступить убедительным доказательствам неверности своих суждений. Умея выигрывать, он умел проигрывать. Его мысль всегда казалась свежей, не пряталась за устоявшимися догмами. Но сейчас он говорил слишком тихо и мрачно, без огня и азарта. Он оставался вялым, раздражал отрешенностью, и грубоватый воевода произнес, пытаясь подбодрить его:

– Один мыслитель утверждал: излишние знания только мешают, и надо искать истину в битве с врагами. Не лучше ли в новый великий поход!

Более тридцати лет провел воевода Чин-дэ бок обок с императором. Знал его молодым, начинающим полководцем, только пытавшимся противостоять на северных окраинах слабой, почти рухнувшей державы грабежам, разбою, бесчинствам, мощнейшим натискам степной орды тюрка Кат-хана, не пропустив ни одного сражения во имя Китая, гордился, что был всегда рядом. Он боялся его справедливого гнева и был предан ему бесконечно. Что случилось? Почему рано угасает великий военачальник и великий государь, собравший, в конце концов, Поднебесную в нечто единое, усмиривший Степь и других беспокойных соседей, сделавший себя и кто с ним достойными бессмертия? Почему он уже не вселяет страх силой своей божественной власти и глубокого ума? Откуда слабость и обреченность?

Смущаясь тяжести собственных мыслей и чувств, затуманивших взор, воевода потупился.

Казалось, император что-то почувствовал, его взгляд словно прожег воеводу… Или только показалось? Преодолевая растерянность и набравшись мужества, воевода оторвал глаза от пола.

– Чтобы достичь истины, необходимо преодолеть двойственность «Нет» и «Да», – привычно строго изрек император. – Живой мир обманчив и подвержен постоянному разрушению, а я… Чем занят наследник? – спросил он достаточно резко, как спрашивают, когда говорят об одном, думая о другом. – Вчера мы говорили о слабых местах в государственном управлении. Я прошу расширять устройство моих школ для инородцев. Поощряемая монахами, наша молодая знать стала презирать их. Странно видеть подобное высокомерие! Нужно помнить истины, помогающие народам, которые мы соединили в империю, жить в терпимости и согласии. Высокомерие одного народа в отношениях с другими приводит к великим бедствиям. Нам пришлось однажды усмирять высокомерие диких племен и такого быть не должно. Я прошу сделать постоянными испытания на должности. Несправедливо ущемив толкового инородца, мы получим врага. Я прошу… Позови принца, Чин-дэ, – произнес император, выдержав паузу, – и останься со мной.

– Пошлем лучше Чан-чжи, государь. В покоях наследника и среди твоих наложниц меня недолюбливают, – проворчал Чин-дэ.

Невольная неприязнь мелькнула на лице императора.

Воевода ее не заметил. Приподнявшись и распахнув одну из дверей, он, утишая рычание сиплого голоса, произнес:

– Воевода Чан-чжи, к императору наследника-принца!

«Воевода Чан-чжи… Воевода Чан-чжи… К императору наследника-принца!» – покатилось шепотом по переходам.

Не шелохнувшись, с бледными лицами, стояли воины-стражи, из укромных убежищ-ниш выглядывали широколицые настороженные монахи, шелестели платья рабынь и наложниц.

Страстно молилась в укромной каменной нише с факелом, устремив глаза в Небо, одна из юных обитательниц женской части дворца.

* * *

Дни текли медленно и напряженно.

В покои один за другим вошли с десяток монахов, по властному жесту воеводы Чин-дэ рассаживались на отдалении от ложа императора и друг друга. Воевода ввел древнего старца, худобой, мелким ростом похожего на лекаря Лин Шу. Но седая борода его была пышней и длинней, белые брови намного шире, усы толще. И был он с крупной проплешиной, пугающе белокож. Монахи шумно и возмущенно заговорили.

– Так ты продолжаешь твердить, Ольхонский шаман, что нет ни Шамбалы, ни Агарты? – перебил возникшее возмущение император, приподнявшись в нескрываемом любопытстве на локте.

– Нет подземных миров дьявола, повелитель Китаев, есть владения богов, летающих на колесницах, – негромко и твердо произнес шаман.

– Что же тогда Вечная жизнь, которую шаманы не отрицают? Или я в заблуждении? – Император хмурился, словно бы зная ответ, и не желал его подтверждения.

Шаман ответил с прежней твердостью:

– Свет и сияние! Мир ангелов и Вечная жизнь только на Небе. Они для души, но не для грубого тела.

– Мракобесие! Мракобесие! – опасаясь громко кричать, возмущались монахи.

– Как же устроен невидимый мир, куда уходят умершие? Кем я буду – разве мне уходить не в безвестность?

– Невесомостью. Легкостью духа. Плоть и мирские желания перестанут давить на твой земной разум. Исчезнет потребность.

– Как эфир, лишь колыхание, я перестану быть всесильным во власти?

– На Небе ты ощутишь власть, которой всегда поклонялся при жизни. Ты не верил в богов? На Небе власть императоров и царей не нужна, там правят боги.

– Что скажут монахи? Нужна мне на Небе власть императора?

Монахи в смущении молчали. Утверждая власть Неба, как высшую субстанцию, которой все должны быть покорны, они опасались сказать прямо, подобно шаману с берегов далекого Байгала, где со времен хуннских народов поклоняются чуждому каменному кресту, что необходимое человеку при жизни, после смерти бессмысленно, ни нужды, ни потребности. Да и не важно, для чего душе, покинувшей износившуюся телесную оболочку и воспарившейся в невесомое пространство миров, нечто материальное? Как императору, пока он живой, скажешь такое?

Старец-шаман, полгода назад доставленный воеводой Чин-дэ по приказу императора из-за Саян, грустно изрек:

– Они боятся тебя огорчить, потому что всегда и всего боятся. Они живут земными потребностями, пугаются дьявола и Шамбалы, восхваляя лишь Небо и твою силу, великий император, у них тяжелая жизнь на земле.

– Тогда зачем нашим монахам потусторонняя жизнь, могущественные и невидимые Шамбала и Агарта?

– Иногда для устрашения непокорных и поощрения слабовольных владык земной суеты: облизывающие троны владык нуждаются в более сильных устрашениях в виде подземных вместилищ с разожженными огнищами и кипящей смолой. Такой повелитель, как ты, не может не согласиться, что черной зловредной смолы в наших душах достаточно при жизни.

Шаман был умен, говорил без всякого страха, но изрекать подобное при монахах… На Байгале и странном острове белолицего старца Тайцзуну побывать не пришлось. Поднялся на один из Саянских перевалов и вернулся. Не дошел до странной воды, над которой Небо зимою сияет павлиньими перьями.

– Довольно, покиньте меня, – грустно проворчал император и уперся холодным взглядом в старца-шамана. – Бог креста и ваш огонь, это что?

– Возносящая сила нашего духа, правитель, но ты не поймешь в короткой беседе.

– Останешься со мной?

– Ты умираешь.

– Седобородый старец настолько уверен, что дни мои сочтены? – Император неприятно усмехнулся.

– Не вводи себя в заблуждение, повелитель Китая, ты давно это знаешь и готовишься к встрече с неведомым.

– Но… остался бы?

– Нет, великий правитель Тайцзун, я тебе говорил в первой нашей беседе. Начав служить твоей империи, моя вера и я станем другими.

– Император и вера, шаманы и монахи, подземный мир, которого никто ни разу не видел, и Божественное Просветление… Сожалею, мы мало с тобой говорили, но ваша вера и моя власть могут многое.

– Император, подобное несовместимо! Императорам служат отвага и доблесть. Вера, совесть и честь не могут ни быть на цепи, ни кому-то служить.

– Твоя логическая цепь понятна, имеет право на существование, я бы поспорил.

– Повелитель миров и многих народов, я всегда готов к разумному спору без гнева, но у правителей редко получается…

– Знаю, гнев – проявление бездоказательности. Слышал, как осуждали тебя монахи, не смея говорить, что сказал ты.

– Когда верующие становятся кастой, доказательства и борьба за истину уже никому не нужны, что глупцу никогда не внушить. Не владея знаниями, способностью рассуждать, он владеет иногда властью и силой.

– Да, да, власть и сила губят или созидают. Я мечтал созидать. – Задумавшись, император замолчал и не скоро спросил: – У тебя есть ко мне просьба?

– Пока ты… Позволь мне вернуться обратно. Потом… Потом не уйти.

Император долго лежал в одиночестве, обступившем странной бесконечностью миров, и уже никуда не хотел.

Вошел воевода-кореец Чан-чжи.

Неуклюже склонившись в приветствии, басисто сказал:

– Мой император, в зале собралось несколько генералов, желающих встречи с тобой. Разреши войти, многие прибыли издалека и любимы тобой.

– Воевода Чан-чжи всегда за кого-то просит. Кто в таком ожидании, что ты пожалел? – досадливо спросил Тайцзун, жестким прямым взглядом смутив генерала.

– Первыми с утра прибыли командующий джунгарскими всадниками тюргешский князь Ашина Мише и князь Ашина Сымо, которому ты в походе на Бохань высасывал кровь после укуса змеи. Он все утро об этом рассказывает. – Чувствуя холодную неприязнь императора, Чан-чжи говорил сухо.

– Сымо! Этот Сымо! – проворчал император, не спуская глаз с генерала. – Он толще тебя, пожалуй, Чан-чжи. Смелый, как дьявол, а змеи напугался. Ты боишься змей, Чан-чжи? – Император вдруг усмехнулся и произнес: – Зови… генералов, ты ничего не боишься, даже змей моего дома наложниц. Заставим Сымо и Мише схватиться на поясах? Кто победит, на кого ты поставишь?

– Сымо тяжелей, но Мише моложе, – без воодушевления ответил Чан-чжи.

– Ты за Мише? Тогда я за Сымо! Я на Сымо поставлю. – Император был весел.

– Старые они, великий правитель! – сказал воевода. – Будут топтаться да воздух портить, какие из них борцы?

Тайцзун встал на ноги, покачался, поправил длиннополый халат, отороченный мехом куницы, засмеялся:

– Зря не сказал раньше о генералах! Эй, у нас есть мужское вино, способное затуманить разум сильнее красивой рабыни! Подайте вина!

– Названы не все, император, – воевода Чан-чжи замялся. – Недавно прискакали другие генералы.

– Кто, кто? – глаза Тайцзуна ожили, засверкали, он подошел быстрой походкой к воеводе, положил руки на его крепкие могучие плечи, заставив Чан-чжи заметно смутиться. – Ну, говори!

– Ты сердит, император? Но я ни в чем не повинен, и знай, я скорее умру…

– Кто в приемной, говори?

– Мой господин, ты сердит, мне неприятно!

– Кто за дверью покоев?

– Победители маньчжурцев-киданей генерал Ли Цзи и полководец Ляну.

– Ляну-удалец! Не встречались давно! – оживился Тайцзун. – Северная армия генерала Ляну в Поднебесной империи лучшая!

– Ты сам ее создавал, император, ходил с ней в походы. Ее называют: «Армия отцов и детей»! – подсказал воевода.

– Хорошо говорят, я слышал. Так должно быть – отцы и дети! А Шэни-генерал тоже примчался? – шумливо спросил Тайцзун.

– Тюркют заиртышской степи Ашина Шэни в походе, ты забыл, император? – удивился Чан-чжи.

– Он успешно его завершил! – произнес император. – Я читал его донесение о победе над карашарским владетелем-лунем. О засаде в десять тысяч всадников под Кучей, которую он взял. За полгода ему подчинилось почти семьдесят разных городов края. К прежнему повиновению приведен весь Хотон. Пришли хорошие вести, испугавшись прихода Шэни-тюрка, образумилась Бухара. Я приказал Шэни передать управление армией и возвращаться.

– Ашины Шэни пока нет, император, – произнес воевода Чан-чжи.

– Жаль, люблю Шэни. Как он сражался против меня рядом с каганом орды Кат Иль-ханом! Вот кто умеет сражаться, достоин высокой чести! Вернется, никуда не пущу, оставлю при военном совете… Этот Шэни…