Читать книгу Подношение Гале - Анатолий Найман - Страница 3

Вся еще комната, лампы, все еще вещи,

полки, все еще книги, кассеты, дверь

вся еще на балкон, на толпу деревьев

перед гоночной все еще дрожью проспекта,

все еще свет и углы темноты и пропорции их —

те же, все еще то же, тот же и та же.

Только дыханья, только тепла от тела,

глаз, ну и голоса, и очертаний движенья

или покоя и сна – (произнести ли?) – нет больше.

Слов? Обойдемся без них. А вот голоса, взмаха руки,

просто щелчка зажигалки – больше нет. Нет нигде.

И теплой волны от тела.

Мать и отец – одно. Мы – одно. Но и мать —

одно. Как одно и я. О, ничего не случилось

неожиданного. Ни для кого.

Ни для звезд и ночей, ни для завязи дня

нового и увяданья. Ни для гармонии общей

и общего хаоса. И вот уж точно,

что не для Бога. А для одной только матери. И меня.

Одного.

Не отвлекайте нас, тараторя

о силе духа, не ставьте вопрос

о выдержке, не лишайте горя,

не отнимайте слез.

Что мы с ней одно – это не то, это отдельно.

Капельница дозу яда цедит прицельно,

но не в яблочко. Яблочко – я и она. Вещество

боли пронизывает ее. Одну.

И меня. Одного.

Ну.

А ты?

Первых двадцать твоих, а моих – срединных,

лет, и последних десять твоих и моих,

как на связанных плотиках, как на льдинах

смерзшихся, как в окопчике на двоих,

прожиты вместе нами.

   Ну и что, что к маме

лез ты охотней, льнул нежней, наклонялся свободней,

в сто раз, в тысячу больше любил? И ко мне,

в сто раз в тысячу реже, слабей, неохотней,

но наклонялся ведь, льнул, тянулся.

А? Любил и меня ведь!

И, оставляя, ведь не хотел оставить!

А?

Помнишь пожар ночью в деревне?

Беготню с крыльца до колодца, от колодца к крыльцу?

Впервые, быть может, ставшие ро вней

кто отец сыну не знали мы – кто сын отцу.

Вот что мне снится. Не когда сплю – зато наяву часто:

дым как разбойный табор теней и колошенье трав

гигантских. Пламени лепестки. Пенопласта

чернь тлеющего. Наш с тобой темп, механизм, сплав.

Твой и мой голоса рвали друг дружку, перебивали.

Глаза встречались. Смешивались дыханья.

И набегание крови подкожной на клапан сердца

из твоей комнатушки долей градуса теплового

переплывало в мою.

Где он, этот пожар, сейчас? Был ли он?

Некому подтвердить, ключевой свидетель

убран. Был, но вроде троянских битв? Петель

призрачных бега Гектора и Ахилла? Вроде тлена из ям

археологов, мерзких вуайеристов? А и сам Илион

был ли? Был ли Гектор, по которому выл Приам.

Ничего неожиданного. Просто чтобы

так не болело, надо не так сближаться,

надо быть холодней, трезвей, держаться

на расстоянье большем, не то протаранишь, пройдешь

насквозь, угробишь любовью, потом терзайся,

плачь, накладывай на себя руки. Тем более, что пусты

отныне они. Груз пустоты

их обрывает. Как легок был ты,

недельный в корзинке, в коляске трехмесячный,

четырехлетний

в лесу на тропинке! Легок, как птенчик в гнезде.

Мгла, мгла, мгла, и в ней лишь затем просветы,

чтобы уверить, что нет тебя, неизвестно где

ты,

и как будильник с кукушкой всхлипывать ниг-де! ниг-де!

Это не смерть. Смерть – это терять контроль,

это терять сознанье, лицо и имя.

А наблюдать ее – это терпимо.

Наблюдать ее – только боль.

Мгла, в ней как ракеты – букеты.

Так наконец,

в конце-то концов,

в конце-то концов

где ты?

Где музыка? В гнезде,

упавшем с голой ветки.

В миганье звезд. В гарде

ферзю на скользкой клетке.

Кто говорит – в вине,

кто – что в борьбе и буре.

В морских коньках извне

прибитых к партитуре,

где лебедь, щука, рак

на кухне в коммуналке,

и холодно и мрак

над жерлом зажигалки.

Где «Свете тихий» глас,

что в детстве пел попович

и от удушья спас

случайный Шостакович.

В двух датах на плите.

В ни да ни нет. В по-бычьи

ревущем безъязычье.

В священной немоте.

Что-то случилось. А может приснилось.

Что-то ночное. Свет был зажжен

но как бы выжгло из лампочки милость.

Что-то про время. Про кабель времен.

Двадцать седьмое, двадцать восьмое,

вот сентября, вот уже октября.

Без циферблата, слепое. Немое.

Без суеты. Без всего. Без себя.

Дело в материи. По – собирает —

грошику всхлипу фотону она

дух. По тик-так. А потом умирает.

Случай из жизни. Топливо сна.

Фетиш мой – расписанный цветами

шкаф! Как ни сияй в оконной раме

майский сад – его роскошней шкаф

в клеймах маков и виньетках трав.

Мгла в углах и рюмки. Сахар в банках.

Кряж скатерок. Дед Мороз на санках.

Свечи в слитке. Трещина. Дупло.

То, что впрок хранилось и ушло.

Я не знаю, что когда откуда.

Крынка – украшенье ли, посуда?

Изваянье или мебель шкаф,

гематома роз, засос купав?

Те, кто вышел, те, кто вот-вот выйдет

из избы и из игры, не видят

где мы. Мы, кто здесь. Средь пустоты —

ящик, и на нем горят цветы.

Небо – кабинет за ширмой Феба.

Сквозь нее и нас не видно с неба —

вот и пой за чей-то упокой

как слепец стуча в асфальт клюкой.

Может, писк твой ангелы и слышат.

Может, ангел – сполох. Может, дышат

души. Может едут на фу-фу

в бесконечность. В расписном шкафу.

Происходит война. И кончается. Мир

наступает. Но, боже, насколько он хуже

довоенного. Сколько в нем жира и дыр,

каждый раз все уродливее оружье,

вместо луков секиры, фугасы на смену секир.

Боль осела, но ярость всплывает со дна,

злоба день ото дня нестерпимее, жгучей,

жажда случая, чаша с краями полна,

не колеблясь убил бы, представься мне случай.

Жизнью звать – то что только что было война.

Тут рождаешься – ты. Мир на новенького. Синева.

Сдута пыль с духовых, снята стружка со струнных.

Легких зернь и плоенье, муштра на плацу на раз-два.

Зелень. Золото. Снег. О, органика юных!

В вышних мир – ритм без слов, в нижних – пончо без шва.

В общем, жив. И что жив, ты привык. Но весенний призыв,

год рождения твой. Ты в бега. Избегаешь

минных ям, партизанских засад. И от смерша в отрыв

вроде как и ушел. Но подстрелен. Но жив

все еще. Но ангина, но тиф.

Это жизнь, а у жизни не выиграть. Ты погибаешь.

Кто Фернандо? Я хочу рассказать о Фернандо,

только кто он? Я проснулся от голоса ночью,

с удареньем представился он: Фернандо

(я, как помню, ответил: да бросьте, да ладно!)

и пустой протянул мне рукав.

Или это сказал он кого-то позвав?

И бегучий буквенный змей Таймс-сквера,

где ночная рулетка огня ослепительней дня,

всосал в себя собственный хвост-многоточье

вслед за именем, всем известным – кроме меня:

я же зритель, не герой сновиденья-премьеры.

Никто не внушай мне, что это сигнал оттуда,

что сон – ожог сладострастья, предвестник блуда,

что мелкий Фернандо бес и полет шмеля,

и это мне черная метка: ты голь, земля

и в землю отыдешь. Не надо, что я невротик,

меня убеждать. Совсем не оттуда – напротив,

тут акт о капитуляции. Моей. Дескать, да,

сдаюсь, все готово. Здесь. Я готов. Туда.

Рык фыркающий, бой барабана грубый.

Лик карнавальный – безносый, безглазый, безгубый.

Имя фрегата Великой Армады. Десант

безостановочной непобедимой толпы фернанд.

А все-так жаль, а все-таки жаль, что сдача.

Меня. И всех – но как меня одного.

Меня одного. Не нас, не толпу. Мы – кляча:

по выбитой стесанной до ничего полосе

отсюда, где каждые тик и так – торжество,

где было все, что мне дорого, были все,

плестись в такую дыру и даль,

рассеиваясь, уже ничего не знача, —

жаль.

Так, Фернандо, и передай там: жаль.

От конфеты валялась обертка и в фантик

напросилась сложиться. И в ямину шлюз

опустил я вручную, настырный романтик,

отшибая и детство, и приторный вкус.

Как на съемках. Совпало все тютелька в тютельку.

Механический голос: «Закройте окно, —

произнес, – занавеску не трогать». И тут только

я опомнился, как это было давно.

Огородили решеткой метров квадратных сто

вытянутых в длину

по сторонам от рельсов.

Что если я – тянет тревожно – нырну

внутрь коридора под расписание рейсов

массой телесно инертной?

Что

если я выдавлен электричкой в страну

окажусь сени смертной?

Было такое, бывало, случалось.

Иларион не помышлявший себя убивать

мирно стоял ждал чтобы мимо промчалась

груда грохочущая. А через день – отпевать

вышло. Его, окошко, московский с вороной дворик.

Вязки домашней свитер, отложной воротник.

То, не знает чего, хоть факты и знает, историк,

мытарства рода, могилы рода, и как лорнировал

прадед будущее, и как декламировал

правнук баритонально «к устам приник».

А на помин, на закуску вопли генсека,

в собственной коже барахтаясь, он призывал:

вы там, в очках! ухнем! а ну-ка! да все-ка!

а что нука-всека, зал ухватить прозевал.

   Риска и страха сварка-пробел,

   страстью растравленный горбясь скорбел.

Что тут к чему, дай разобраться, летопись.

Где между Раем и Русью граница прошла?

Грустно. Торф бы хоть тлел, коптилка хоть теплилась,

звякал царь-колокол, дружба визжала пила.

По трудодням, по железной дороге, по тундре

гиблый рудничный гремит безоглядный шансон.

Ловят тех, кто лиловей, мрут – кто изумрудней.

Ты мне с чего на память приходишь, Иларион?

Родина как пространство сносилась, истлела.

Но в планете как родине та же играет кровь,

за горизонтом особенно, там она юное тело,

груди – снежный рельеф, лоно – дали, облачко —

бровь.

Это непобедимо, вроде в сердце укола.

Вожделеньем к монгольской бесконечной езде

женщин верхом был ужален венет Марко Поло,

как потом Казанова. Это всегда везде.

Пахнет казашка замшей, материком, суховеем,

мужем, ее на службу подвёзшим, когда на нем

одеколон уже высох, пульпой бумажной, клеем

годового отчета и, конечно, конем.

Но для казашки пахнет, будь хоть джейранолика

она как царица Томирис и платиновой зашорь

маской глаза, не арык сам, а журчанье арыка

и кислородной подушки в антициклонах зорь.

Так я, по крайней мере, вижу ее и помню,

чужеземка, кентаврша, в свет выбившееся жлобье,

чья-то прихоть, всадившая в прихотливца обойму.

Хлам моя европейскость, жезл дикарство ее.

Ибо надоедает. Свое. Ну жив слишком долго.

А усильем любить – как удить: наживка снялась.

Жизнь заграниц – экзотическая наколка,

руки-ноги на месте, но непонятна связь.

Да и не ждет никто никого. То ли устали

ждать, постарели, и рады бы, просто нет сил:

прибыл, встречал, проездом, спешу – как на вокзале.

То ли и я с виду сам новосел, сам старожил.

Родина – к завучу вызов родичей, в строку лыко,

если она не солнца спутник, не шар земной.

Греет патриотизм – хоть имя и вправду дико —

сводкой погоды с широт, где жарко зимой.

Есть дягиль, ангел для – архангелов: растенье.

Сорняк, а выдернуть да сгрызть, и суета

на дно осядет дня, в кальянный дым кофейни,

в стекло зеркальное поверх мазни холста.

Он, дикий – снадобье, чумных надежда, гибель

бактериальных флор. И пряность грубых блюд.

И силос, наконец. Но корень слова – тигель

с сережкой в жижице золотоносных руд.

А мы прикорневых розеток мякоть топчем:

еще бы красота – куда ни шло, милей

хоть глазу было бы, но нет, бурьян. И, в общем,

мы выше этого, соцветий и стеблей.

Что жизни смысл, ау? Душа душой, но тело

куда как хорошо, пускай в нем мрак и муть.

Единственно оно, кто в силах делать дело,

и столько сделало, что можно отдохнуть.

Что можно отдохнуть – так это называлось.

И пелось как романс. И думалось всерьез.

Не спальня, не пикник, но театральный ярус

для утоленья чувств и исполненья грез.

/////

Туда, туда, домой, за юностью, за шаньгами,

с Лагуны на Урал, в батист инфант от скверн

бульварщины махнуть – в комбинезоне ангела,

то-бишь, как дух, как фавн, Булонским лесом в Пермь! —

на луг, где своего не открывают имени

чины небесные, ни злаки, ни цветы,

где жизни: удиви! – велим – ты удиви меня! —

и навсегда с тех пор, как с няней, с ней на ты.

Что дар? Не плод. Не плюс. Не груз, что носит тельная

коровка. Дар есть гон артистами новизн,

как нимф богами. Бой с собой-спецом. Дуэльное

кровосмешенье. Цепь смертей – таланта жизнь.

Хрящей голосовых и пальцев сброд заякорив,

сосков, а главное, крутых подъемов стоп,

из них, из ничего сложил искусство дягилев

деленьем корневищ на площадях европ.

/////

Трава как замысел. Еда. Матрас.

Аптека. Степь. Трава как гениальность.

Коко Шанель – мой нюх ее потряс

на благовонья, линию, тональность.

Голодный, я траву такую – сныть —

жевал. Сосал кипрей – разнежить волю.

То только и умею я, что жить.

Мне ли не знать? Я родился травою.

Что ангел – в услуженье, ерунда:

травинкам гнуться в радость без натуги.

Архангелы – когда так господа

сиятельны, то светятся и слуги.

/////

Из лож Россия – гран-гала, где умирают.

Масовка, зрители, герои, списки трупп —

все. Контролерши, гардеробщик, пусси-райот,