Читать книгу Новые легенды царской семьи - Анатолий Николаевич Чистяков - Страница 4

Новый, 1941 год. Мне без пяти дней уже год. В двухэтажном, покрытом жестью, с резными наличниками и разросшейся старой сиренью у окна поповском доме, в чистой горенке 2-го этажа стоит у стены моя синенькая кроватка с откидной сеткой. А неподалеку от неё, на полу – электрообогреватель на фигурных ножках с блестящим отражателем. Я постоянно смотрю на него, когда он включен, наблюдаю, как медленно нагревается, краснеет спираль и начинает потихоньку идти тепло.

Сегодня Новый год! – все восторженно возбуждены. Я их прекрасно понимаю, способен поддержать любую начатую тему разговора, но не считаю нужным, так как зол на родителей. Решил с ними не разговаривать на протяжении трех, а если смогу выдержать, то и пяти лет. Я только им улыбаюсь, когда у меня хорошее настроение. Или, что чаще, плáчу от злости. Тогда они думают, что у меня что-то болит – какая-то часть дурацкого тела, в которое меня насильно запихали. А запихали меня в это тело они, и никто другой. Потому что до встречи с ними у меня этого тела не было. И не было никаких мук, – я был абсолютно свободен! – это высшее благо, но им не понять. Ну да ладно!

Меня сегодня мучают с утра. Все как будто спятили, носятся по дому словно угорелые. Сестра Люда – так та явно ополоумела, начала расчесывать меня своей расческой! А делать этого нельзя: от этого волосы у меня начинают трещать и искриться, и может вспыхнуть пламя. Мои волосы расчесывает мама, и только деревянным гребешком. А Люда вздумала еще прицепить мне на голову бант! Взрослая, пятнадцать лет, а дура дурой.

Елка уже наряжена, на ней много красивых стеклянных игрушек. В маленьких зажимах горят, потрескивают и оплывают свечи. Мне особенно нравятся две игрушки – золотая пучеглазая рыбка с тройным плавником на хвосте и сидящая на сверкающих, присыпанных снегом качелях Снегурочка в нарядной шапке, шубке и валенках. На елке висят завернутые в фольгу орехи, много разных конфет в красивых фантиках. Елка до потолка, а Люда маленького роста – так конфеты и орехи она вешала, не вставая на табурет. – Хитрая! Удобно снимать.

Мама сегодня изрядно меня помучила. Две рубашки – голубенькую и салатного цвета – надевала на меня и застегивала на все пуговицы. Кто не мучил меня в этот день, так это отец. Он подошел к моей кроватке, погладил меня по голове и произнес:

– Ну что? Не любишь наряжаться? Я тебя понимаю, но это необходимо. Иначе ты из хилого утенка не превратишься в красавца лебедя.

Подошедшей маме отец сказал, что сшил мне черные брючки с лямочками и белую рубашечку и что сапожник дядя Вася еще вчера принес готовые ботиночки. И попросил маму поискать в ее шкатулке один шнурок – может, где завалялся. Если его разрезать, так хватит. При этом почему-то назвал маму кисонькой. «Странно! Мама на нашу кошку Мурку нисколько не похожа».

Вечером меня, намытого, причесанного маминым, не причиняющим мне беспокойства гребешком, одетого в белую рубашечку, черные брючки с лямочками и коричневые ботиночки с белым рантиком, взгромоздили на стул. Я, объевшийся конфет, хотел спать и стал капризничать. Но подошел отец с фотоаппаратом на длинных деревянных ножках и, щелкнув перед моим носом пальцами, сказал: «Наследник Русского престола, очень прошу вас, пожалуйста, не упрямьтесь. Позвольте мне – вашему отцу и покорному слуге – сфотографировать вас с вашей сестрой и maman». Отец очень рассмешил меня, но я ему ничего не ответил, так как держу обет молчания. Люда, встав у стула, стоявшего возле елки, взяла меня за руку. Отец на некотором расстоянии от нас установил фотоаппарат и позвал маму. Мама расставляла на покрытом накрахмаленной белоснежной скатертью столе хрустальные подставки под столовое серебро и протирала ампирные салфетные кольца со своими вензелями.

– Анастасиюшка, ангел мой! Сыну уже год! Пожалуйста, сфотографируйся с детьми. Один только снимок отпечатаю, негатив уничтожу.

– Нет, Ванечка, нет! Я не сделаю этого: риск очень велик. Прости, любимый, и больше никогда не говори об этом. Мне достаточно паспорта, где этими властями вписаны наши дети. Скажи мне, любимый, кто, кроме Господа Бога, может дать мне гарантию, что меня случайно где-нибудь не встретит и не узнает кто-либо из лиц, имевших доступ во дворец? Допустим, меня встретит кто-либо из дворян, – это не самое страшное, так как вряд ли дворянам, уцелевшим в Гражданскую войну, теперь по душе этот бедлам. Но, Ванечка, дворец обслуживало столько простолюдинов! А я, в отличие от сестер и брата, была такая непоседа… Я носилась по всему дворцу, где только меня не находили. В Павловске меня снимала с дерева, куда я, сама не знаю как, забралась, целая пожарная команда. И еще, как на грех, у пруда нашли мои башмачки: я любила бегать босиком. Так в пруду меня искала вся челядь, хотели вызывать водолаза. На дереве просидела очень долго – стыдно было кричать. С мамой стало плохо. Нашла меня собачонка брата… И к тому же мы всей семьей не один раз ездили по городу в открытой карете. Страх! Страх, Ванечка! Он не покидает меня.

– Ну что ж! Пожалуйста, извини. Я больше не буду просить тебя об этом.

Отец тяжело вздохнул, потер виски обеими руками.

– Анастасиюшка, Жар-Птица ты моя ненаглядная, немецкий язык не забываешь?

– Конечно, нет! – ответила мама отцу по-немецки, и они начали разговаривать на этом, тогда полностью понятном мне, языке.

– Ванечка, ходят упорные слухи, что война стучится в двери. Ты совсем недавно вернулся из Петербурга, – мама никогда не произносила слова «Ленинград». – Что говорят? Что думаешь сам?

– Кисонька, коль мы коснулись этой темы, позволь мне чуть позже задать тебе один неделикатный вопрос.

– Да, конечно, Ванечка.

– Так вот, войны с Германией, по всей видимости, нам не избежать. Их мы шапками не закидаем. У немцев отличная техника и железная дисциплина, полный порядок с горючим. Москвы им не видать, это однозначно; но повоевать придется основательно, причем на своей территории. Мы победим! Но какой ценой – покажет время, так как, по-моему, война продлится не несколько месяцев, а год, если не два. Анастасиюшка! У Гитлера в армии есть бароны. Это факт. Что, если в тяжкую годину встретишь такого, и он узнáет тебя, протянет руку помощи? Ты что же, при любом исходе, как и говорила мне, останешься в России?!

– Ванечка! Из России я теперь никогда и никуда не уеду.

– Ангел мой! Прости, что имел глупость задать тебе этот бестактный вопрос. Видит Бог, другого ответа от тебя не ожидал.

Отец подошел к фотоаппарату, накрыл себе голову черной с коротким блестящим ворсом материей. Слегка согнувшись, некоторое время копошился над фотоаппаратом. Затем, выпрямившись во весь рост, сказал: «Снимаю!» и нажал на что-то.

В глаза ударила ослепительная вспышка…

* * *

Вязьма, осень 1941 года.

Вспыхнул яркий свет и тут же погас. Но я успел увидеть какую-то женщину. Меня начало рвать, из носа, забитого землей, пошла кровь. Затем меня натирали чем-то обжигающим кожу. В ушах стоял беспрерывный звон – звон, очень похожий на колокольный. Где-то совсем рядом разговаривали две женщины, но голоса их все время куда-то удалялись. Я напряг слух.

– Так сколько он пролежал в могиле вместе с расстрелянными?!

– Почти шесть часов.

– Свят, свят, свят! Ну что тут скажешь… Господи! Дуня, а чей, ты думаешь, он будет?!

– Я не думаю, Анюта, я знаю.

– Знаешь?

– Да, знаю, это поповский внук. Я видела его на руках у матери, на центральной усадьбе в сельмаге. С ними была еще девочка, подросток. Вероятно, его сестра.

– Дунь! А как его звать-то?

– Узнаем.

– А что ты немцам скажешь, если что?!

– Скажу, что это мой сын, ясно?!

Жена комиссара Беляева В. И., в девичестве Баранова Евдокия Кузьминична. Уроженка Тверской области, Западнодвинского р-на, д. Новая. Год рождения 1904.

Вскоре Евдокия Кузьминична была выдана оккупационным властям, т.к. двое ее несовершеннолетних сыновей, воспитанных в патриотическом духе, из охотничьих ружей обстреляли немецкую продовольственную телегу и ранили фельдфебеля, – что послужило поводом для карательной акции в нескольких близлежащих деревнях Вяземского района Смоленской области. Сыновья Е. К. Беляевой были схвачены и казнены у нее на глазах. Им были вырезаны звезды на теле.

В тот день мои мать и сестра пошли в лес собирать ягоды и по счастливой случайности избежали облавы. Вернувшись и узнав, что я был расстрелян вместе с другими жителями, они ушли из деревни по Волоколамскому шоссе в сторону Москвы…

На следующий день после расстрела мой отец И. Г. Булатов, преодолев линию фронта, добрался до деревни Вадино. Благодаря его вмешательству – поскольку он знал немецкий язык и изъявил готовность сотрудничать с германскими властями – Е. К. Беляева вместе со мной (т.к. она утверждала, что я ее сын) была отправлена в Польшу,

г. Бромберг-Быдгощ, в одно из отделений концлагеря Равенсбрюк. Несмотря на солидную взятку, немецкие власти отдать меня отцу отказались. И я, вместе с Беляевой Е. К., был отправлен в концлагерь, – вследствие чего отец был вынужден в этом же этапном эшелоне проследовать до г. Бромберга.

Документы у отца были в полном порядке. По состоянию здоровья он не был военнообязанным. К тому же, как специалист высшего класса в области легкой промышленности – швейной, – имел «бронь», выданную чиновником из Смольного, которому шил верхнюю одежду. Захватив Империалистическую войну и пройдя сквозь горнило Гражданской войны, отец отлично ориентировался в сложившейся обстановке и сумел проникнуть на территорию, захваченную врагом.

Отец пришел в немецкую комендатуру не с пустыми руками. В противном случае Е. К. Беляеву не отправили бы в концлагерь Равенсбрюк, а повесили бы рядом с несовершеннолетними сыновьями.

Знание немецкого языка очень помогало отцу. Но, в конечном счете, его выручали золотые руки. Художник, модельер мужской и детской верхней одежды, скорняк, закройщик, виртуозный портной, до войны он работал ведущим художником-модельером в ленинградском Доме моделей одежды. Отец считался одним из лучших портных в Ленинграде. Его хотели забрать в Москву – обшивать партийных бонз в Кремле. Сославшись на здоровье, он едва отклонил предложение.

К счастью, комендант г. Бромберга оказался хорошим знакомым отца. Они вместе учились – запамятовал – то ли в частной гимназии, то ли в Константиновском артиллерийском училище (напротив нынешнего Технологического института). Потом отец часто подводил меня к парадному входу в училище и вставал на постамент рядом с пушкой…

Комендант, узнав от отца, что моя бабка – стопроцентная немка с известной даже за пределами Европы фамилией, пожелал стать моим крестным. Отец сначала отказал ему, т.к. протестантская вера, в которую пожелал крестить меня комендант, не устраивала отца. Но все же несколько позже я был крещен в эту веру, и вот почему. В одну из первых бомбежек Берлина, по приказу Сталина, еще задолго до окончания войны, у коменданта погибла вся семья. Полковник, аристократ, рыцарь Железного Креста, ровесник отца, имевший в нескольких городах Германии недвижимость и солидные счета в банках, он благодаря дружеской заботе отца не покончил жизнь самоубийством. Став моим крестным, полковник сделал меня своим наследником.

– Деньги идут к деньгам! – как-то, смеясь, сказал мне отец. – Чадо мое ненаглядное, ты родился в сорочке и с золотой эмалевой ложкой. Но при существующем режиме ты получишь от мертвого осла уши.

* * *

После длинного сырого барака с маленькими, едва пропускавшими свет окнами и двухъярусными деревянными голыми нарами, где я в основном лежал, заботливо укутанный Е. К. Беляевой в большой рваный и кусачий шерстяной платок, прислушиваясь к ворчанию в пустом животе и сглатывая слюну, набегавшую от постоянного чувства голода, – съеденный мною кусок хлеба, густо намазанного повидлом, и выпитый стакан горячего чая мгновенно усыпили меня.

Проснулся я в маленькой, жарко натопленной комнате – рабочем кабинете отца. Он находился в недавно открытом ателье по пошиву и ремонту офицерского обмундирования. В углу стояло высокое, до потолка, трюмо в резной раме. В зеркале отражался массивный письменный стол с такой же резьбой и аналогичным стулом с высокой спинкой. На столе стояла бронзовая лампа с зеленым матерчатым абажуром. А под лампой сидел плюшевый мишка с поднятой лапой. На лапе у мишки висела плетенная из соломки маленькая корзинка, наполненная тоненькими, остро отточенными мелками.

Совсем рядом зарычала собака. Гулко щелкнули каблуки. Раздалось громко и четко: «Хайль Гитлер!» Я вздрогнул. В ярко освещенный кабинет вошел невысокий щуплый генерал в пенсне и черном мундире с бросающейся в глаза повязкой на рукаве. Сразу же за спиной генерала выросли два рослых широкоплечих офицера в таких же черных мундирах.

– Здравствуйте, господин генерал! – на немецком языке, дрогнувшим, каким-то чужим голосом, ссутулившись и склонив голову, сказал отец.

– У меня двадцать минут свободного времени; давай, Иван, примерю мундир.

Отец проворно стянул со стоящего у окна манекена белейшую, без пылинки, простынь. Затем, быстро обернувшись к столу, со стула с высокой резной спинкой молниеносно сдернул такую же стерильную салфетку. Многочисленные блики вспыхнули на дубовых листьях и аккуратно застегнутых пуговицах мундира, на расшитой тулье и кокарде фуражки.

– Мой Бог, да он волшебник! – взяв фуражку со стула и поправив пенсне, сказал генерал. – Человек не может сшить за двое суток нарядный мундир и фуражку. Признайся, Иван, тебе по ночам помогают гномы?! Мастер такого класса есть только у фюрера. Если ты… – тут генерал как-то странно не то кашлянул, не то чихнул. – Я забрал бы тебя в Берлин, но ты русский. И с твоим «Маленьким Муком», Иван, пока еще не все ясно.

Генерал достал из кармана брюк маленькую плоскую баночку и, постучав по ней пальцами, сказал:

– По труду тебе, Иван, будет и вознаграждение.

Жестом подозвал к себе офицеров, с их помощью полностью надел мундир и стал крутиться у трюмо. Он отходил от зеркала и подходил к нему почти вплотную…

Маленькое, из разноцветных лоскутков одеяло уютно облегало меня, а многочисленные обрезки сукна, застланные простынкой, были не хуже перины. Генерал задавал отцу вопросы, отец в почтительном поклоне отвечал. Похвалив его за знание немецкого языка и приличное произношение, генерал поинтересовался, в каком училище отец учился, так как видит у него офицерскую выправку. Спросил, в каком чине и на каком фронте воевал в Первую мировую войну… Я пытался запомнить весь их интересный разговор, но из темноты ко мне стал приближаться электрообогреватель на фигурных ножках, с медленно краснеющей спиралью…

– Господин генерал! Господин генерал! – откуда-то издалека раздался голос отца. – Вы забыли баночку с монпансье.

– Муку, – не оборачиваясь, уже у самых дверей негромко сказал генерал. И, шагнув к порогу, также, не оборачиваясь, спросил: – Что у тебя за глазомер?! Ты сшил мне мундир с одной прикидки, о фуражке вообще не сказал

– Я художник-модельер, господин генерал.

Генерал действительно щедро одарил отца. Он отдал оставшийся от отреза на мундир кусок материи – штучный бостон, изготавливавшийся исключительно для избранных мира сего – королей, – и две почти полных катушки с золотой и серебряной нитью. Прислал коробку с продуктами, где находилась умопомрачительная гастрономическая роскошь – бутылка русской водки, круг копченой колбасы, банка сардин, буханка белого хлеба и шоколадка – но это присказка. А вот сказка-быль:

Е. К. Беляева была переведена из спецбарака в общий и допущена к мытью полов и выносу пищевых отходов из столовой. Ей был выдан пропуск на право с подъема до отбоя находиться вместе со мной в мастерской И. Г. Булатова под полную его ответственность. И самое главное – на мое имя, точнее, фамилию, так как изначально я был наречен родителями именем Николай, было выписано германское метрическое свидетельство, где значилось: «Булатов Николай Иванович, 1940 г. рожд. 5 января. Урож. Смоленской обл. Вяземского р-на, д. Вадино. Отец Булатов Иван Герасимович, 1895 г. рожд. Мать Булатова Евдокия Кузьминична, 1904 г. рожд.» (Имя Георгий я получил в Ленинграде не позднее 1950 года в Никольском соборе, при крещении в православную веру.) Более того, отец был поставлен на унтер-офицерский паек, и ему было разрешено набирать по своему усмотрению специалистов швейного дела из числа военнопленных. Но в то же время отцом была дана подписка, что в случае сокрытия в мастерской офицеров и коммунистов он будет расстрелян. Нисколько не сомневаясь в неминуемом разгроме фашистской Германии, отец под видом специалистов пошивочного мастерства перевел из разных бараков в мастерскую трех советских офицеров, выдавших себя за рядовых солдат. Он тайком обучал их швейному мастерству, делил с ними выданный ему по приказу генерала унтер-офицерский паек. Одним из его учеников оказался полковник-чекист по фамилии Сорокин. (Фамилия не вымышленная, я ее хорошо запомнил.) Фамилии двух других офицеров забыл. Знаю, что один из них был майором дивизионной разведки, другой – армейским капитаном. Впоследствии эти офицеры, разысканные чекистом Сорокиным, ходатайствовали в Москве о реабилитации отца. Пробыв несколько месяцев под следствием, отец был реабилитирован и восстановлен на прежнем месте работы в той же должности. Он считал Сорокина одержимым бредовой идеей фанатиком, но по-своему порядочным человеком. К сожалению, дальнейшие события показали, что отец ошибся.

* * *

Документы на право наследства, Железный Крест полковника-коменданта г. Бромберга, а также иконка Николая Чудотворца с вложенной, спрятанной под бархат этой иконки, фотографией Николая II с его собственноручной подписью – «Благословляю дочь Анастасию Николаевну и офицера гвардии И. Г. Булатова. Полковник Николай II» – все это хранилось в нашей семье до 1957 года. Фотография императора, а также его собственноручная подпись была переснята комендантом

г. Бромберга и им лично в Берлине, в Рейхе, передана какому-то генералу. Комендант, по совету отца, хотел передать фотокопию Шелленбергу, но встреча не состоялась. И все же радения коменданта не пропали даром. Переданная полковником фотокопия в Рейхе не минула недремлющего ока Гиммлера, так что мною были съедены мятные леденцы, оставленные Гиммлером «Маленькому Муку», и довелось носить куртку – «москвичку» и кепку из штучного бостона, изготовленного исключительно для сильных – избранных мира сего.

В первой половине октября 1957 года, на моих глазах, моя приемная мать Евдокия Кузьминична выбросила с Кокушкина моста в канал Грибоедова завернутые в пакет именной браунинг отца, Железный Крест полковника – коменданта г. Бромберга, фотографию императора Николая II с его собственноручной подписью, мое германское метрическое свидетельство о рождении, а также документы на право наследства.

Причиной было то, что все перечисленное, за исключением браунинга, было показано мною классной руководительнице – преподавательнице русского языка и литературы Тюленьевой Елизавете Кузьминичне в 257-й школе. (Все имена, а также события в повести не вымышлены.) Произошло это так или примерно так. На уроке литературы речь шла о Декабрьском восстании. Я поднял руку и громко, на весь класс сказал:

– Декабрьское восстание сорвал мой далекий предок командир 14-го Егерского полка – полковник Андрей… Он не вывел в поддержку восставших свой полк, находившийся в Петропавловской крепости. Знаю об этом от отца, он говорил только правду.

В классе поднялся невообразимый шум. Крышки задних парт застучали.

– Во врет, это ж надо!! И не краснеет, лопоухий! – выкрикнул Боря Шварцбрем.

– Он всегда врет, – добавил Коля Федоров.

– А мне сказал, что ему в парикмахерской на ногах ногти бесцветным лаком покрывали, – негромко, залившись краской, сказала Ира Логочева.

– Дети, тише! – встав из-за стола и постучав указкой по спинке стула, сказала Елизавета Кузьминична.

Шум прекратился не сразу. Еще некоторое время раздавались какие-то нелестные реплики в мой адрес, но прозвучал звонок…

– Дети, уроки закончены; все свободны. А ты, Булатов, останься.

Так я привлек к себе повышенное внимание и расположение классной руководительницы Елизаветы Кузьминичны Тюленьевой. Она очень заинтересовалась моим отцом. Я рассказал Елизавете Кузьминичне все, что знал о нем. Не скрыл, что отец собственными глазами видел расстрелянных детей царя. И что у нас есть фотография Николая II «Кровавого».

– Юра, это маловероятно; по всей видимости, у вас дома хранится вырезка с фоторепродукцией из старого журнала, – сказала классная руководительница. И дотошно стала расспрашивать, где, в каком месте, при каких обстоятельствах отец все это видел.

Елизавета Кузьминична постоянно возвращалась к этой теме. Выбрав момент, я стащил у матери ключ от верхнего ящика буфета, где хранились документы. Фотографию Николая II, мое метрическое германское свидетельство, дарственную на наследство коменданта г. Бромберга и его Железный Крест принес в школу. Внимательно просмотрев все, что я принес, Елизавета Кузьминична побледнела, схватилась за сердце и положила под язык таблетку. Немного успокоившись, спросила: показывал ли я кому-нибудь из ребят документы и фотографию царя? Я сказал, что показывал только фашистский крест. Елизавета Кузьминична убедительно попросила меня фотографию и документы никому не показывать и взяла с меня честное слово. Я тогда был настолько далек от всего этого, что даже не удосужился прочитать надпись на фотографии. Об этой надписи, сделанной собственноручно императором Николаем II, я узнал из автобиографии отца. Узнал и вскоре забыл на долгие годы.

* * *

В идеально начищенных офицерских хромовых сапогах, сидя на кушетке и положив ногу на ногу, отец курил в темной прихожей. Делал он это не часто, когда собирался идти в магазин или к хорошим знакомым. На работу в Дом моделей и другие места он надевал обувь по сезону. Сандалеты не признавал, считал их обувью для юга, а не для «Северной Пальмиры», – так он изредка называл Ленинград. Обычно я пользовался таким моментом – взгромоздясь к нему на ноги, просил качать меня и пускать колечки дыма. Как правило, отец выполнял мою просьбу, но при этом постоянно напоминал мне, что я уже большой и ему тяжело.

– Ты всегда просишь меня делать то, что не совсем прилично. Но как тебе откажешь! Ты – это все, что держит меня в этом бардаке. М-да! – немного помолчав, он глубоко затянулся и выпустил несколько небольших колечек одно за другим. Они стали медленно увеличиваться до больших размеров, терять округлую форму, расползаться в разные стороны и таять в воздухе. С исчезновением последнего колечка я спросил:

– Папа, почему вы с мамой не родили мне сестренку? Или вы уже старые? Она за меня чистила бы клетки птичкам, давила семечки и меняла воду рыбкам.

Отец кашлянул, подавив усмешку.

– Ну, ты даешь, чадо! Вот они, зримые и полновесные плоды стремительного прогресса двадцатого века. Сыночек! Не родили мы тебе сестренку потому, что она у тебя есть! – с трудом скрывая волнение, сказал Иван Герасимович. Пришло время, надо было говорить сыну правду – а правда была страшной. До совершеннолетия сына, это в лучшем случае, всю правду сказать было нельзя. И отец мысленно обратился к Господу – попросил Творца вложить в его уста нужные простые, понятные ребенку слова.

«Есть сестра!» У меня первый раз в жизни кольнуло в сердце от неожиданности и неописуемой радости. Я чуть не свалился с ног отца. Ухватившись обеими руками за голенище сапога, сбалансировал и, едва ворочая языком в почему-то сразу пересохшем горле, спросил:

– Как зовут мою сестру? Где она живет? Сколько ей лет?

– Сестру твою, Юрочка, зовут Люда, она значительно старше тебя – уже невеста. Живет в Москве. Твоя сестра Люда очень красивая. В детстве ее иначе как Белокурым ангелом не называли. И вот итог! – отец, не докурив папиросу, бросил ее в пепельницу и прикурил следующую «казбекину». – Моя дочь, твоя сестра, села за «прялку» – поступила в театральный институт.

– Папа, это такие красивые тетеньки, которые снимаются в кино? – уточнил я.

– Да, сыночек, да! Это именно такие тетеньки. Таких тетенек два столетия тому назад не хоронили с добропорядочными прихожанами на одном кладбище.

При упоминании о кладбище мне стало страшно. Я не стал расспрашивать отца, почему их не хоронили на одном кладбище. Я ужасно боялся смерти.

– И во всем, Юрочка, – часто затягиваясь папиросой и не выпуская больше колечек, продолжил отец, – виноват ансамбль Локтева, куда занесло ее после войны.

– Папа, почему Люда не приедет к нам? У нее что, нет денег за билет на поезд? Если нет, то мама говорила, что она скоро выиграет на работе в столовой деньги в «черной кассе». Вот вы их и пошлите моей сестре Люде. А если ты не хочешь посылать деньги, папа, то дай мне слово, что мы поедем к ней в Москву летом, когда у тебя будет отпуск.

– Юрочка, я не могу дать тебе слово, что мы поедем к Люде в Москву летом. И дело не в деньгах, они есть у меня и у дочери – твоей сестры Люды.

– Папа, так почему тогда мы не можем поехать к Люде в таком вагоне поезда, где никого нет, кроме нас, где мягкие сиденья, а на столе прикрученная лампочка с желтым абажуром и кнопкой внизу? И где проводница приносит чай в тяжелых, как у тебя, подстаканниках и два кусочка два быстро тающих кусочка сахара в красивых пачечках?!

– Юрочка… Как тебе все объяснить, даже не знаю. Ну да ладно. Не сомневаюсь, Господь мне поможет и ты поймешь. Дорогой мой человечек! Ты смышленый. Видишь ли, Юра, дело в том, что я не чужд мистики. Это значит, что я так же, как и ты, верю во всякие чудеса – в злых и добрых волшебников. Сейчас, сынок, пришло такое время, когда взрослые люди, в большинстве своем, не верят в чудеса. Я же, как уже тебе говорил, всю свою жизнь верил в них и продолжаю верить. Если ты помнишь, я часто читал тебе сказку про Жар-Птицу. В той сказке Иванушка-дурачок эту птицу поймал.

– Помню, папа! Хорошо помню эту сказку – «Конек-Горбунок».

– Да, именно так она называется. Юра! Я – третий, младший сын у своих родителей. И имя мое Иван. Считать меня дураком, вероятно, нельзя, так как гимназию и юнкерское училище я заканчивал чуть ли не на «отлично». Но мне, как и Иванушке-дурачку из сказки, выпало в жизни такое же счастье. Мне повезло, как никому из миллионов людей. Я, Юрочка, поймал Жар-Птицу. Хотел посадить ее в клетку, а она возьми и обратись в мою жену Анастасию Николаевну, родившую тебе сестренку Люду.