Читать книгу Реципиент. Роман-головоломка - Андрей Александрович Верин - Страница 11

Я ворвался к нему в комнату без стука, осыпая пол комьями снега, и с порога завопил:

– Анна разбилась на склоне! Упала с подъемника!

Хозяин не спал – сидел за столом и говорил по телефону. Но бросил трубку, не договорив, лишь только увидел меня.

– Не переживай, – сказал он. Хотя мне как раз это и требовалось – пережить случившееся. – Не бери в голову и не принимай близко к сердцу.

– Вы ее убили!

– Я? А что еще тебе наговорила эта несчастная, скорбная умом девица?

– Несчастная?! Не по вашей ли вине?!

– Не горячись так. Лучше сядь, переведи дух. Посмотри-ка, ты весь мокрый с головы до ног.

Я продолжал стоять. Он, помолчав, усмехнулся:

– Мы ведь, мальчик, сюда кого попало не берем. Только людей здоровых абсолютно – и физически, и психически. О том, что девушка больна, стало известно позже. Мы пытались ей помочь по доброте душевной, но она оказалась, как говорят селекционеры, выбраковкой безродной, особью с концентрацией генетического мусора, превышающей допустимую. Мы, повторю, пытались ей помочь. Но природа оказалась мудрее нас, и болезнь несчастной довела ее до самоубийства, тем самым устранив угрозу виду.

– Что у вас здесь твориться, что это за место, черт возьми?! – выпалил я, однако от вида лица его – самодовольного, ухмыляющегося – запал мой стал сходить на нет. И я добавил только, далеко не так уверенно, как поначалу: – Я требую объяснений!

Он вздохнул:

– Такова жизнь, мальчик: даже у клеток человеческого тела есть механизм самоуничтожения. Как только клетка начинает угрожать здоровью организма, она убивает себя сама. А если бы не сделала этого – стала бы раковой, и меньшинство подобных долгожителей убило бы огромный организм в два счета. У тебя клетки тела полностью обновляются ежемесячно, так что и ты умираешь беспрестанно: таким, как прежде, больше не являешься и больше никогда не будешь… Сам посуди: жизнь и смерть – одна медаль, две стороны. А уж какая из них аверс, а какая реверс – это как посмотреть. Когда кого-нибудь хоронят, провожая на тот свет, все плачут, убиваются. А может быть, так же, с рыданиями, в безутешном горе провожают с того света души к нам, на землю, на испытание жизнью, что есть одна лишь череда страданий? Ты об этом не задумывался?

– Что?!

– Да-да, представь, и сам ты уже третий день как мертв. Умер как единица человеческого коллектива – социальной смертью. Ведь до сих пор ты далеко не лучшим образом распоряжался собственной свободой, вот социуму и пришлось вмешаться, изолировать тебя от добропорядочных сограждан. Здесь, в санатории, все сделано специально для тебя и для таких, как ты, – жилье, питание, моцион, трудотерапия. Даже полы с подогревом. Прекрасный пейзаж, волшебный воздух, все включено, причем бесплатно, за чужой счет – так бы жил любой. И лишь одно условие – не покидать пределы поселения. Ты можешь, разумеется, считать такое требование нарушением гражданских прав и свобод. Но ведь здесь не тюрьма, не сумасшедший дом, здесь – санаторий. Комфортабельное чистилище для души и тела. Вот и снег белый – чист, как tabula-rasa5. А я – твой личный ангел-хранитель, он же надзиратель. Жаль, что теперь из-за полоумной девицы придется сворачивать проект. Иначе такая шумиха поднимется…

Я понял: истинный безумец восседал сейчас передо мной. Ничего более не говоря, я развернулся и бросился вон.

На улице без грозы грохотало, я едва не оглох, когда, выскочив на крыльцо, увидел вертолет, медленно опускавшийся перед главным корпусом. Ледяной ветер от лопастей бил в лицо. Неподалеку стоял грузовик. Незнакомые люди, на фоне прожекторов ставшие тенями, таскали в кузов массивные ящики. Мне показалось: сейчас разберут поселок по доскам, как декорации.

Я все еще стоял посреди двора, не представляя, что делать, когда человек по прозвищу Гарри вышел на крыльцо вслед за мной – уже одетый в шубу и с кейсом в руке. Дружески похлопал меня по плечу:

– Мы рвем когти, – сказал он, – а вот тебе, уж извини, придется оставаться здесь, тебе обратно путь закрыт. Сам понимаешь, нам не нужны свидетели наших оплошностей. Стоило бы, конечно, пристрелить тебя, но ты и сам уже сделал достаточно, чтобы себя прикончить.

Ему подали знак из вертолета. Гарри отсалютовал мне и зашагал прочь.

– Стойте, стойте! – крикнул я, но оказался не в силах сдвинуться с места, будто своими словами хозяин пригвоздил меня к земле.

– Научись ценить одиночество, парень, – бросил он, обернувшись. – Одиночество – привилегия гениев.

Человек, назвавший себя моим ангелом-хранителем, действительно вознесся, подняв снежный вихрь – пусть не своими крыльями, а лопастями вертолетного винта. Следом и грузовик выехал за ворота. Вначале, удаляясь, шум двигателя звучал, как море, перекатывающее крупную гальку вдоль берега. Потом – как дождь, шуршащий по асфальту. А под конец, мигом прежде чем раствориться в воздухе, – как ветер.

Тишина заложила уши.

И я остался в поселке совершенно один.

Луна висела над головой театральным прожектором, яркость которого забыл убавить осветитель. Все актеры, кроме одного, ушли со сцены, но в зрительном зале свет все не вспыхивал. Ждать антракта, сложа руки, я не собирался. Тем более – сложа их на груди крест-накрест. Что бы за чертовщина ни творилась здесь, какие бы здесь ни водились самозванцы ангелы и бесы, но я-то оставался человеком – живым, в здравом уме и трезвой памяти.

Я возвратился в комнату, где стыла моя постель, переоделся, прихватил фонарь. Не знал, сколько займет дорога к федеральной трассе, где я рассчитывал поймать попутку в город, но едва ли путь, занявший несколько часов езды на второй передаче, был непреодолим для пешего. Зашел в кафе, закинул в рюкзак бутыль с водой, буханку хлеба, пару консервных банок. И зашагал вслед за уехавшим грузовиком прочь от треклятого поселка. Уговаривал себя не поддаваться панике, но сердце колотилось бешено, как если бы не шел я, но бежал. И прошагал я только пару километров, прежде чем ноги стали заплетаться, но не от усталости – от страха…

Рассвело. Хотя сонливости как не бывало, я долго не терял надежды пробудиться ото сна и тер глаза, не веря им: грунтовка с каждым шагом становила уже. Здесь не проехал бы и легковой автомобиль, не то что грузовик. Но тот не мог и раствориться без следа. Ни подняться в воздух, ни провалиться сквозь землю не мог. Вскоре дорога стала едва различимой тропкой в чаще леса, она таяла, зарастала травой, как если бы не в пространстве я двигался, но во времени, и видел, как оно творит забвение, стирая следы человеческого бытия. Лес будто ждал удобного момента, чтобы потопить коттеджный поселок – островок цивилизации в океане деревьев, – и вот момент настал: я, последний человек, оставшийся здесь, сошел с ума.

Скоро и ручеек тропинки пересох во мху. Лес окружил меня со всех сторон, и даже с тыла подобрался. Я взглянул на небо – серое, пасмурное, бесстрастное. Вряд ли мне удалось бы его разжалобить. Оглянулся в последний раз на тропу: не исчезла ли позади так же бесследно, как спереди. И вошел в бурелом – побрел, куда глаза глядят, уже не чая отыскать пути – ни прямого, ни извилистого. Шел напролом, боролся с буревалом, продирался сквозь валежник. Не чувствуя усталости, ни о чем не думая, все шел, только затем, чтобы идти, ломая ветки, спотыкаясь о корни, падая и поднимаясь.

Казалось, едва я ступил под его своды, лес пришел в таинственное, неуловимое движение. Словно деревья разом подобрали полы крон, свисавших до земли, и, сгущая чащу, подошли ко мне – рассматривать пришельца. Лес, будто исполинский зверь, смотрел на меня сверху вниз, решал, что делать: то ли сразу проглотить, то ли сначала проиграться с жертвой? Здесь я был инородным телом, чужаком. Был вольнодумцем, а в чаще давно сформировалось парламентское большинство «зеленых». Я чувствовал, что лес кроит меня по новой мерке, безжалостно отсекая лишнее. У этого модельера не было ножниц, но острые сучья изорвали мне одежду. У этого хирурга не было скальпеля, зато игл имелось – хоть отбавляй. И я до крови царапался о ветви, то и дело закрывал глаза, чтобы не выколоть их.

Но я уже и сам, черпая силы из животной ярости, хотел, чтобы лес сделал меня зверем, мысли заменив рефлексами. Чтобы заточил зубы и когти, слух и зрение. А страх притупил. Избавил меня от тяги к людям. Чтобы трава проросла сквозь меня, и влезла наружу шерстью. Тогда бы я услышал его бессловесную речь, увидел бы его живым – чувствующим и мыслящим. Тогда бы я нашел в нем собеседника, пусть и не либерального, но все равно – многоголосого.

Долго ли брел и бредил так, я не мог сказать. Пасмурный полог листвы не пропускал света. Но вскоре я заметил, что чащоба стала изменяться. Я уже давно шел в гору, топкие сырые мхи остались позади, сменившись голыми камнями, словно лес готовился стать лестницей в небо. Вместо сосен и елей меня окружали теперь хвойные деревья неведомой породы – невысокие, с перекрученными, как жгуты, стволами, с круглыми шишками. Только от перемены декораций моя незавидная роль не стала лучше, и некому было переписать сценарий.

Внезапно солнце вышло из-за облаков, а я – из чащи. Небесное светило поднималось выше, я – остолбенел.

Я оказался на открытой пустоши, круто забиравшей вверх и застланной туманом. Когда же прошагал по склону пару сотен метров, земля ушла у меня из-под ног. Я отшатнулся. Если бы оказался здесь ночью, я, не увидев пропасть, теперь летел бы вниз, из человека превращаясь в крошево костей. Но не от страха волосы на голове у меня встали дыбом – от увиденного с высоты.

Я видел море. Но не океан лесов и не простор полей, не волны разнотравья. Синее море простиралось передо мною, докуда хватало глаз, хотя я им по-прежнему не верил. Сам же стоял на вершине скалы, спускавшейся к воде.

Море… Здесь ему не полагалось быть, ведь я не мог преодолеть две тысячи километров. Но я видел маленькие свечи кипарисов далеко внизу и кроны южных сосен – плоские, как панамы, и выжженные солнцем травы.

Мираж, галлюцинация…

На самом краю обрыва росло огромное белое дерево. Я подошел ближе, узнал черемуху. Та отцветала, и лепестки сыпались, невесомые, как снежинки. Ноги подкосились у меня, но не от бессилия – от безумия. Я засмеялся, понимая, что, вероятно, повредился рассудком много раньше, чем приехал сюда, ибо и самый курорт был наваждением.

Я лежал на земле под деревом, где было много соломинок, но ни одной – для утопающего в Лете. Куда быстрее, чем давеча лопасти вертолета, кружилась у меня перед глазами прожитая жизнь. И я смотрел ее, как фильм, как страшный сон, не в состоянии ни оторваться от экрана, ни проснуться. Теперь я вспомнил, как разлилось вокруг меня море крови. Я хотел остановить ее, но повернуть вспять эти реки было не под силу. Я умирал, растапливая кровью белый снег вокруг себя. Там, где это случилось, горел мутный свет уличного фонаря, а вовсе не дальний свет фар. Никто не подвозил меня, никто не присылал за мной машину, и тем более – машину скорой помощи. Я умирал один, до ужаса один. Вокруг меня сжималась жилистая темнота – лишь руку протяни, упрешься, до того тугая. Она переломала мне все ребра, я не мог дышать – это и был тоннель, тот самый, без искусственного освещения, такой же тесный, как путь из утробы матери.

Смерть оказалась так похожа на дорожные знаки. Как мертвые с косами, стояли они друг за другом по обочинам скоростной трассы из мира наземного в мир неземной, ведя обратный отсчет:

Знак номер 5.8 «дорога с реверсивным движением».

Сердечно-легочная реанимация. Но светофоры не горят: обратной дороги нет.

3.17.2 – «опасность». Запрещается дальнейшее движение всех без исключения транспортных средств – и эмбюленсов скорой помощи, и реанимобилей.

2.2 – «конец главной дороги». Дороге конец.

1.31 «тоннель, в котором отсутствует искусственное освещение».

Но виден свет в конце тоннеля.

1.30 – «низколетящие самолеты». Когда еще они летали ниже меня?

1.29 – «боковой ветер». В стратосфере зимой ветры дуют исключительно с востока на запад, а летом – с запада на восток.

1.14 – «крутой подъем». Подъем. Подъем…

И все. Отмена всех ограничений. Смерть.

***

В фургоне было темно, как в бочке с бензином, где любая искра – светопреставление. Когда же Богдану сверх того завязали глаза, он понял, что не всех еще циркачей, любителей дешевых эффектов, переловили сотрудники ОБН.

Машина тронулась. Сначала под ее колесами хрустел гравий, затем шуршал асфальт. Когда автомобиль развил порядочную скорость, профессор догадался, что движется он по прибрежной магистрали Джалита – Ахтиар. Богдан пытался считать повороты, но скоро сбился. Выручил пассажира-пленника тоннель – единственный на побережье: когда шум колес внезапно стал громким и гулким, Богдан понял, что отсюда ему лишь одна дорога – в Ахтиар. Он не ошибся: вскоре они миновали Джалитинское кольцо – перекресток с круговым движением на въезде в Ахтиар, который даже с завязанными глазами невозможно было с чем-то спутать, и через некоторое время резко свернули влево, предположительно, на Феленк-Буруновское шоссе. Однако вскоре дорога пошла разбитая, на ухабах машину трясло, и Богдан растерял все ориентиры – и временные, и пространственные.

Когда фургон остановился, открылась дверь, и повязку сняли, Богдан увидел себя во дворе двухэтажного особняка. Вокруг простиралась каменистая пустошь, а где-то неподалеку рокотало, как пустой желудок сказочного чудища, море. Всё те же двое мужчин с преувеличенной бдительностью препроводили его к незнакомому дому. Где в гостиной его ждал знакомый человек.

– Ба! Марик! Как ты изменился! – воскликнул тот, всплеснув руками. – Ты, как я погляжу, теперь Богдан? Выбираешь красивые имена – хочешь очаровать кого-то? Не меня же, Марик, так ведь? Ой, прости, ведь ты теперь уже не Марик, ты – Марк Николаевич. Николаевич-Нидвораевич. С ума можно сойти. Et singula praeduntur anni, fugit irrevocabile tempus6.

Перед профессором стоял невысокого роста, но солидного возраста человечек и улыбался – от души и до ушей:

– Ты плохо выглядишь. Налоговики, что ли, оставили тебя без штанов, друг мой?

– Человек человеку друг, брат, товарищ и Брут, – криво усмехнулся лже-Богдан. – Ну, здравствуй. А ты у нас теперь, стало быть, зовешься «Гарри»? И я тебе обязан внеочередным визитом ментов из ОБН?

– Отдел по борьбе с наркотиками? О, как ты низко пал! Бог видит, я тут не при чем. Располагайся, Марик, чувствуй себя, как дома, не стесняйся.

– Прежде чем буду говорить с тобой, у меня три условия. Первое: душ. Второе: прикажи своим тупым приспешникам вернуть мне вещи. А то… – он выразительно развел руками: – Я не страдаю эксгибиционизмом, равно как и не наслаждаюсь им. Flagitii principium est nudare inter cives corpora7. И последнее: сейчас недалеко от пляжа, где твои холуи меня застали, в море болтается человек. Я хочу, чтобы его немедленно выловили и заперли в какой-нибудь гостинице, ну хотя бы в «Листригоне», с полным содержанием, но без доступа к колюще-режущим предметам, длинным веревкам и…

– Ты издеваешься? – взвизгнул Гарри. – Я тебе что, МЧС?

– Отправь ребят, которые за мной пришли. Я по плечам их вижу, что они – пловцы отменные.

– Здесь не пловцы нужны, а вертолет!

– Тем лучше, раз ты это понимаешь.

Запершись в ванной, профессор, еще недавно называвший себя фальшивым именем, а ныне разоблаченный, в первую очередь проверил содержимое карманов брюк и пиджака: кредитные карточки, часы, зажигалка и другие мелочи на месте. А документов нет, как если бы ему еще не исполнилось четырнадцати. «Что ж, неудивительно, – рассудил он. – Я здесь в гостях и в то же время – под домашним арестом». Потом он наскоро ополоснулся под душем от въедливой морской соли, которой успел пропитаться на пляже, оделся и вернулся в гостиную.

– Выпьешь чего-нибудь? – спросил хозяин. – Кампари? Кальвадос? Коньяк?

– Кофе.

Гарри засеменил на кухню. А его гость-поневоле осмотрелся, обошел комнату: окна забраны ставнями снаружи, двери заперты. Гостеприимство хозяина было сродни тюремному.

– А я, представь себе, – крикнул Гарри из кухни, – прилетел только сегодня ночью. Завтракаю тут в одиночестве, скучаю, и вдруг ребята говорят: видели Марка Боднара на побережье. Дай, думаю, приглашу в гости старого друга. И сразу выслал за тобой гонцов. Поскольку что за радость мне от богом забытого полуострова без тебя, друг мой?

Он вернулся с двумя чашками кофе. Основательно продрогший, молодой профессор, настоящее имя которого оказалось Марк Николаевич Боднар, выпил кофе залпом, и хозяин отдал ему свою чашку.

– Скажи уж лучше: ради того, чтобы заманить меня на побережье, ты пустил ОБН по липовому следу, – предположил Боднар, – а уж они пустили по нему меня – впереди паровоза…

Собеседник его засмеялся:

– Марик, я ведь и сам – что твой паровоз. Еду по рельсам, проложенным не мной. В мою жизнь, как в вагон, входят люди; потом уходят – кто-то раньше, кто-то позже, кому какая остановка – но уходят непременно. Некоторые оставляют в вагоне мусор. Вот только поезд не выбирает, кого впускать, а кого – нет. Он безразличен и холоден. Гремит железными костями.

– Да неужели? – поднял брови Марк. – Вот оно как? Я тоже еду в твоем поезде? Интересно, сойти мне самому удастся или меня вынесут вперед ногами? Как думаешь, бывают поезда с остановкой по требованию?

– Полноте, Марик, не смеши! Кстати, как тебе нравится дом? Я его прикупил недавно. И специально для тебя. Ковры персидские, мебель итальянская.

– Для каземата он весьма недешево обставлен, что не меняет сути.

– Какой такой каземат?

– Окна зарешечены, двери заперты. Не хватает только автоматчиков по периметру и наручников на мне.

Гарри отмахнулся:

– Да брось! – Но тут же и посерьезнел: – Ты, Марик, думаю, догадываешься, что не одной только приятной дружеской беседы ради я пригласил тебя к себе? Да будет тебе известно, что я не сидел, сложа руки: не только дом купил, но и клинику основал. И с удовольствием бы показал ее тебе, похвастался бы, да только ехать далеко. Поэтому, если позволишь, я продемонстрирую тебе небольшой видеоматериал о моем возлюбленном детище. А заодно изложу свою просьбу.

Хозяин включил плазменную панель, и на экране начался рекламный фильм о частном загородном реабилитационном центре. Мелькали доброжелательные сотрудники и сверкающие новизной интерьеры клиники. Разве что чересчур авангардный монтаж ролика вызывал недоумение.

По ходу фильма похититель все говорил и говорил без умолку. А Марк, не отрывавший взгляда от экрана, как завороженный, слушал его с ужасом и не мог понять, почему горы еще не содрогнулись и не рухнули, отчего небо не пало на голову говорившего.

– Марик, ты же знаешь, как я высоко ценю тебя, – вздохнул хозяин пятизвездочного каземата, когда видеоролик подошел к концу. Развел руками с покаянным видом: – Я был откровенен с тобой, как ни с кем, излагая суть моей просьбы. И жду взаимности.

– А если я откажусь?

– Если откажешься, работать все равно придется – только из-под палки. Уж не обессудь.

– И что, большая палка?

– Не то слово. Не палка – палица! Ведь ты меня хорошо знаешь. И полагаю, за те годы, что мы не встречались, ты узнал меня еще лучше. Ну, не хмурься так – останутся морщины, – погрозил ему пальцем радушный тюремщик. – Времени даю тебе на размышления море, – подытожил он. – Целых десять дней. Но либо шестнадцатого числа утром я встречу тебя в моем санатории, либо пеняй на себя. Да-да, ты не ослышался, друг мой, это именно угроза.

Обратно Боднара опять везли вслепую и в объезд, однако на сей раз пленник ориентировался без труда. «Боже, как глупо, – думал он. – Какой пошлый прием!» И его лицо под повязкой горело от нелепости положения.

Горы сдавливали извилистую трассу, как тяжелый доспех тело. Узкую и опасную, эту дорогу проложили на месте древнеримского военного тракта, когда люди и помыслить не могли о скоростной прибрежной магистрали Джалита – Ахтиар. И Боднара мутило на нескончаемых поворотах.

Приспешники Гарри, не церемонясь, высадили его на склоне горы Таврос, неподалеку от старой, времен еще Турецкой войны, английской железной дороги.

Прощаясь Гарри возвратил ему документы и даже обязался не следить за Марком взамен на его обещание не покидать пределы побережья. Сказал внушительно: «Ловлю тебя на слове», ибо знал, что слово Марка – слово чести. Так что теперь на целом полуострове для Боднара осталось лишь одно место, где бы он мог укрыться от бесчестия.

В лице Гарри, своего давнего приятеля и нынешнего противника, Марк столкнулся с промыслом куда более страшным, чем наркоторговля, которую подозревали за ним люди из ОБН. И Боднар понимал: одно из двух он вскоре должен будет предпочесть – старую дружбу или новую вражду. И выбор предстоял нелегкий.

«Лови, лови, – бормотал Марк себе под нос, обращаясь к оппоненту, что уже не мог его услышать. – Ищи теперь меня, как ветра в поле».

Он хорошо знал здешние места. До города было примерно полчаса ходьбы. Марк срезал путь, спустившись напрямик по пологому склону, заросшему колючим кустарником, и от известковой пыли сделался белым, как привидение. Хотя в действительности призраком являлся город, куда он вошел, – миражом, видением из его, Марка Боднара, прошлого.

Пешком добравшись до центральной площади, Боднар снял деньги в банке, зашел в магазин для туристов, купил альпинистское снаряжение. Однако он не собирался карабкаться ввысь. Марк намеревался отправиться вглубь. Поэтому следующими его приобретениями стали гидрокостюм и акваланг. Затем – блок сигарет, охотничий нож, водонепроницаемый фонарь-прожектор, сухой спирт, спички. Походное имущество он уложил в рюкзак и сделался похожим на туриста дикаря – одного из сотен, наводнявших город. Даже черный костюм его, изрядно запыленный, теперь не бросался в глаза.

Марк Боднар появился на свет в городе, которого официально не существовало. От того, еще будучи мальчишкой, Марк постарался разузнать о своей малой родине все – высмотреть, выведать, выпытать. В 1957 году, незадолго до его рождения, этот населенный пункт стал закрытым административным округом, запретной зоной, в одночасье исчез со всех карт Союза и просуществовал фантомно вплоть до окончания холодной войны. Но и после того как запрет на въезд сняли, для Боднара город остался заповедным, зачарованным местом. И вот теперь благодаря прихоти человека по прозвищу Гарри Марк не только перешел границу зачумленной территории, но оказался в самом сердце ее.

Дед Марка был адмиралом. Отец – моряком-подводником. Капитаны вечного плавания, они, каждый в свой черед, вышли в отставку и перебрались к праотцам. Марк пренебрег семейной традицией, выбирая поприще, но способность преодолевать тяжелые условия, выдержка и железные нервы передались ему с кровью, соленой от морской воды, и теперь должны были пригодиться как никогда.

Боднар спустился к городской бухте и, обойдя ее по кругу, миновав стада белоснежных яхт и отары побитых жизнью рыбацких катеров, оказался на задворках городка. Здесь человеческие ручейки сначала редели, а потом иссякали вовсе, и одинокий пешеход мог не опасаться случайных встреч. Марк шел и шел, не оборачиваясь, не глядя по сторонам, покуда город не исчез, скрытый изгибом набережной. Остались видны лишь полуразрушенные виллы девятнадцатого века и хребет горы Кастрон – сторожевого дракона, охранявшего вход в бухту. Боднар торопился, наступал на пятки своей длинной тени. Когда набережная резко свернула вправо, тень сжалилась над ним, пошла рядом, не забегая вперед.

Вскоре он оказался перед входом в исполинский док – канал, прорубленный в толще горы, и встал лицом к его черному зеву. Перед Марком открывались врата в противоатомное убежище для подводных лодок, рассчитанное выдерживать прямое попадание атомной бомбы и некогда способное укрыть весь командный состав ахтиарского флота с обслуживающим персоналом.

Много воды утекло с тех пор, когда Боднар впервые осмелился проникнуть внутрь. Теперь здесь не осталось ни колючей проволоки, ни маскировочной сетки, ни постов с автоматчиками. Арка тоннеля, в прежние времена тщательно скрываемая от чужих глаз, ныне выставлялась на всеобщее обозрение, словно пустая глазница в черепе горы. И Марку в ее наготе виделось что-то неприличное, постыдное.

– Abominatio desolationis, vacuum horrendum8, – бормотал он, проклиная время, что не пощадило даже камни.

Солнце опять подкралось со спины. Теперь длинная тень его фигуры стлалась по бетонному кожуху – мосту над тоннелем. Там, где мост обрывался, тень падала в воду и качалась на волнах, но вскоре таяла во мраке. Туда уже не проникал закатный свет. И именно туда предстояло спуститься Боднару. Железная лестница, что много лет назад вела отсюда вниз, внутрь дока, истлела от ржавчины. Черная глубина, где когда-то ходили подводные лодки, начиненные атомными торпедами, в которую, сколько бы ни силился, Боднар не мог проникнуть взглядом, кишела опасностями, словно и не вода вовсе, а сжиженный страх. Но даже если этот шаг мог привести Марка на тот свет, он оставался единственным выходом.

Набережная пустовала. Боднар спешно переоделся в водолазный костюм, свою одежду и вещи уложил в герметичный мешок и привязал его на поясе – послужит утяжелителем. Надел акваланг, ласты, маску. Как из распахнутой двери летящего самолета, но без парашюта, прыгнул вниз, врезался в воду. И погрузился камнем – до самого дна.

Вода оказалась ледяной – аномально холодное и ветреное лето не позволяло ей прогреться. Если бы не гидрокостюм, Боднар не продержался бы в ней и получаса. Тело вспомнило навыки подводного плавания, и не теряя ни секунды, Марк поплыл в глубь канала, освещая себе путь прожектором. Луч высвечивал погруженные в воду останки металлических мостов, пересекавших канал, и лестниц. Скоро Боднар обнаружил искомую затопленную вентиляционную шахту – трубу около метра в диаметре – и углубился внутрь нее. Миновав узкий проход, выплыл в затопленный почти до потолка коридор, идущий под наклоном вверх. Двигаясь по нему, вскоре достиг того места, куда вода добраться не могла и отступала. Снял маску, отдышался. Здесь царил абсолютный мрак, луч фонаря метался по стенам, как загнанный лазутчик в тылу врага. Здесь властвовала aeterna nox – вечная ночь, безлунная и беззвездная. Сильно пахло сыростью, ржавчиной и машинным маслом.

Вскоре дыхание Марка сделалось беззвучным, и Боднар слышал только плеск – далекие отголоски морских волн, доходящие сюда с большим опозданием, как свет от звезд. Акваланг он оставил в нише одного из боковых коридоров, пакет с вещами взял с собой, пошел пешком по беспросветному тоннелю. Под ногами у него скрипел песок. Сквозняк стирал камни в пыль, беспрепятственно гуляя по галереям с того дня, когда мародеры срезали последние кингстоны и двери. Ветер выл в потернах и шахтах, словно сонмы призраков, и воевал с голыми стенами, что одни пережили нашествие грабителей.

Практически сразу Боднар обнаружил следы человеческого присутствия – окурки и пустые бутылки. Мародеры до сих пор сюда захаживали, хотя уже давно выкорчевали и вывезли все, хоть сколько-нибудь ценное. Возможность встречи с ними не волновала Марка: те далеко не заходили, он же рассчитывал добраться до самого сердца лабиринта, где у него имелся надежный схрон с провизией и питьевой водой, и переждать там тщетные попытки Гарри отыскать его. Бесчисленные коридоры – от огромных, высотою в несколько этажей, до тех, где двигаться удавалось лишь ползком, ветвились вглубь горы Таврос на многие километры. Если бы Гарри высадил в лабиринте и целую роту своих приспешников, они рассеялись бы, растворились в изгибах подземелья, как армия Наполеона на бескрайних просторах России.

Это нечеловеческое сооружение до конца не исследовали даже музейщики, облюбовавшие район сухого дока по другую сторону канала. Все равно, что, стоя в дверях Лувра, не удосужиться заглянуть внутрь – про себя усмехался Боднар. Самому Марку подлинное великолепие противоатомного объекта открылось в девяностых, после того как рухнули Советы, после демилитаризации региона, когда спала броня секретности. Однако в самый первый раз он проник сюда еще в юности, когда подземное техночудовище жило, всесильное, изрыгало дым и пожирало людей…

После того как противоатомный комплекс оказался сначала заброшен, а потом и разорен, Боднар часто бывал здесь и даже составил карту всех помещений, куда сумел войти или заплыть с аквалангом. И до сих пор отчетливо, как если бы он эту карту и сейчас держал перед глазами, Марк сохранял в памяти план сооружения, не опасаясь заблудиться.

Как Мидас, царь фригийский, обращал в золото все, до чего дотрагивался, так Боднар все запоминал, чего единожды касался его взгляд. Это была гипермнезия – абсолютная память. И к своим годам Марк Боднар уже слишком хорошо узнал, чего стоит подобный дар природы.

Освещая себе путь фонарем, он шел все дальше, сворачивая то вправо, то влево на бесчисленных развилках. И наконец, дойдя до тупика, открыл тяжелую крышку люка в стене, через который проник в скрытое смежное помещение – исполинскую, высотой с многоэтажный дом, канистру. Некогда через люк, ставший дверью для Боднара, из нее откачивали топливо на подводные лодки. Теперь же бочка пустовала. Вторая, сестра-близнец ее, была вмурована в скальную породу по другую сторону от коридора – у той на дне еще оставался слой смоляной резко пахнущей жижи.

Фонарь исправно светил, высвечивая красные от ржавчины листы железа, что покрывали нутро бочки, вырубленной в средостении горы. До верха бочки свет не доставал. Марк выключил фонарь и замер.

Казалось, он летел в темноте. Ощущал невесомость свободного падения во мраке. Перестал чувствовать свое тело, растворился. И чем дальше стоял так, тем сильнее погружался в прошлое…

Но не одни только воспоминания теперь тревожили его.

В воздухе уже давно стал ощутим знакомый сладковатый запах. Боднар не верил обонянию: на складе, вблизи которого он находился, коробок с индивидуальными противохимическими пакетами, содержащими дихлорэтан, хранилось столько, что не под силу оказалось вынести даже всеядным мародерам. Особой ценности пакеты не представляли, и целостности упаковок до сих пор никто не нарушал. Однако не прошло и пяти минут, как загазованность стала невыносимой. Боднар уже почти не мог дышать. Не оставалось времени ломать голову над загадкой запаха – голова и так уже раскалывалась от вони, следовало вернуться за аквалангом, чтобы, возможно, вновь прийти сюда уже со своим воздухом и разузнать, в чем дело.