Читать книгу Книга Тьмы (сборник) - Андрей Дашков, Генри Лайон Олди - Страница 24

Тополя играли в зиму. Пуховые снегопады, ребятишки с коробками спичек бегают вдоль улицы, радостно швыряясь огоньками. Старушки ворчат без злобы. Свое все-таки, родное, пускай шалит. Вырастет, намается…

– Здравствуйте, Валерочка! Как мама? Дедушка? Пишут?

– Здрасьте, Абрам Григорьевич…

– Как здоровье дедушки?

– Погано. Старый он… Мама звонила, плакала: в больнице все время.

– Ой как жалко! Скажите маме, пусть держится… Она у вас молодец! А вы еще не едете?

Как я люблю эти разговоры. А вы еще не едете? Еще не уехали? А почему? Ой, вы не понимаете своего счастья! Особенно тягостны встречи с малознакомыми людьми. Когда круг общих интересов с гулькин нос, говорить, в целом, не о чем, и ты стоишь, моргая, всем видом показывая: закругляемся?

Абрам Григорьевич не понимает.

Квадрат не хочет закругляться.

Полное, одутловатое лицо излучает сочувствие. Строитель по образованию, Абрам Залесский прирожденный «слухач» – не зная нотной грамоты, в молодости лабал джаз по кабакам. Король клавиш. Говорят, временами пишет песенки для КВН. Не знаю, не слышал. В молодости… Он старше меня на семь лет, а кажется, на целую вечность.

Это, наверное, потому, что Залесский рано облысел.

А еще потому, что многие рождаются стариками.

– Вы знаете, Валерочка, а я подал документы. Жаль, Олежек отказывается.

Олежек – это его сын. Старший. Парню за двадцать, у Наташки в издательстве скоро выйдет «покет» с его рассказами. «Мертвый город», «Время низких потолков» и что-то еще. Наташка хвалила. Давала мне полистать верстку. Муть кромешная, я ни черта не понял. Но спорить не стал. Наталья за очередного любимчика горло перервет.

– Ну и правильно отказывается, Абрам Григорьевич. Что ему там делать?

– Ой, Валерочка… Ну зачем вы так говорите?

Хорошо, что он застал меня у самого подъезда. Иначе пришлось бы долго идти рядом, выслушивая, кивая, поддакивая или споря. Отъезжанты очень любят вслух говорить о процессе. В сущности, безобидная страстишка: дать выход волнению, выплеснуть на постороннего. Слегка напоминает вагонные разговоры по душам. Но – лучше без меня.

Тополиный пух между нами закручивается метелью.

Вспыхивает.

– Ну зачем вы бросили спичку, молодой человек? А если бы нас обожгло?

«Молодой человек» на скамеечке ухмыляется. Впереди у парня не хватает зубов, и губы шершавые, обметанные лихорадкой, отчего улыбка выглядит особенно мерзкой. Явно слушал наш разговор. Явно не в восторге. Сейчас брякнет что-нибудь.

Совершенно забыл, что минутой раньше сам мечтал избавиться от докучливого собеседника.

– Извините, Абрам Григорьевич… Я опаздываю.

– Да-да, Валерочка! Всех благ! Привет родственникам!

– Обязательно…

Когда я погружаюсь в темное нутро подъезда – Иона, проглоченный пятиэтажным китом, – молодой человек заходит следом. Курит, глядя, как я медленно поднимаюсь по лестнице. Спина напрягается под его взглядом. Есть первые встречные, неприязнь к которым бежит впереди них.

Пролет.

Другой.

– Валерий Смоляков – это вы?

Вопрос догоняет меня у дверей квартиры. Роняю ключи. Сердясь на собственную пугливость, сажусь на корточки. Начинаю выковыривать ключи из щели между ступенями.

– …это вы?!

Что за дурацкая манера – разговаривать, стоя внизу?!

– Это я. А вы к Денису?

Не припомню я у Дениски таких приятелей. Хлюпики здесь не в чести. Денис дразнит их «чаморошными». Хотя я иногда предпочел бы в товарищи сыну парочку менее здоровых, но более читающих ребят.

– Нет. Я к вам.

– Ко мне?

Наш разговор гулко бродит по подъезду. Начинает мяукать Баська, кошка соседки с четвертого этажа. Насмешливо чернеет «граффити» на стене: «Хэви-метал-лох». Уж не знаю, в чей адрес.

– Да, к вам. Моя фамилия – Кожемяка.

– Очень прия…

Насмешка застряет в глотке.

– Мне можно подняться?

– Поднимайтесь.

Первым является дым дешевой «Ватры». Как можно курить эту гадость?! Сам парень запаздывает на полминуты. Он идет, странно подергиваясь. Дрожь мелкая, но отчетливая. Смотреть на парня неприятно. Он знает это и, подняв голову, одаривает меня очередной ухмылкой.

Злой, вызывающей.

– Заходите. Как вы узнали, где я живу?

– Н-не-нн-неее…

Он вдруг начинает сильно заикаться. Булькает, широко раскрывая рот. Мелькает синий корень языка.

– Н-нее… Неважно. Ваш сын сказал, что вы скоро будете. Он, кстати, ушел полчаса назад. С какой-то шалавой.

Пропускаю «шалаву» мимо ушей. Настя – очень приличная девочка. И вообще это Денискино дело.

– Разувайтесь. Вот тапочки.

Кожемяка проходит в квартиру, оставшись в кроссовках. Заношенных, грязных. Ладно, смолчим. Очень не хочется признаваться себе: я испуган. Я ничего не понимаю. Значит, у Скомороха был сын? Собственно, что здесь странного?

– Небогато живете, Смоляков. Н-ннн-ннеее….

Миг бульканья.

– …н-неее… Небогато. Что, на завещаниях трудно сколотить капиталец?

Господи, как же он мне не нравится!

Закрадывается подленькое ощущение: весь наш разговор, еще начиная с Абрама Григорьевича, до чертиков похож на пьесу. Диалоги, ремарки. Описание места действия. Все остальное – на усмотрение постановщика. Встречу этого постановщика, убью.

Или закричу из зала, вскипев овацией: «Режиссера! Режиссера на сцену!»

Мне страшно. Я жду. Я очень опасен, когда мне страшно.

– Да вы садитесь, Смоляков. На всю жизнь не настоишься.

Быстро захожу в столовую. Кожемяка развалился на диване, нога за ногу. Придвинув вазочку, стряхивает туда пепел. Ловит мой взгляд:

– Любуетесь, Смоляков?

– Кем?

– Мной. Ищете фамильное сходство? Не надейтесь, я пошел в мамочку. Любимый папаша бросил нас, семь лет назад. Я, как принято говорить, сын от первого брака. Ошибка молодости.

Он провоцирует меня. На что? Или просто юношеская бравада, за которой скрывается растерянность? Злость остывает. Настроение мало-помалу приходит в норму. У Скомороха есть сын. От первого брака. Сын зачем-то нашел «этого Смолякова».

Ладно.

Очень противно, когда он произносит мою фамилию. Смолой отдает. Горячей.

– Что вам угодно? Только быстро, я скоро опять уйду.

– О, я не задержу вас! – Дареной улыбке в зубы не смотрят. Раздражает. – Папаша, уходя в мир иной, завещал вам, Смоляков, один пустяк. Мне бы хотелось получить свою долю.

– Какую долю?!

– Свою. Возможно, вам неизвестно, но лица, обойденные в завещании, имеют право претензии, если они прямые родственники, несовершеннолетние или инвалиды. Й-й-йааа-ййй….

Жду. Сейчас добулькает. Хотя и так все ясно.

– …йййй… Я – прямой родственник. Несовершеннолетний, восемнадцать мне стукнет в августе. И инвалид. Удостоверение показать? Или так поверите?

– Не надо. Я верю.

Окурок «Ватры» отправляется в вазочку. Наташка убьет…

Что-то поднимается во мне. Что-то чужое. Свое. Взятое взаймы. На прошлой неделе, найдя в копии завещания координаты нотариуса, я разыскал последнего. При виде меня нотариус разом поблек. Угасло сияние лысины, потускнела булавка на галстуке. Лак туфель утратил лоск. Минут пять мы говорили ни о чем, я все не знал, как подступиться к главному. Потом собрался уходить. Нотариус проводил меня до дверей. И сказал, глядя в пол: «Извините… Я был обязан. У меня лицензия, вам не понять. Если что, обращайтесь. Вот телефон». Потом добавил глухим, старческим голосом: «Можете вызывать на дом. Я приеду». Вечером я посетил церковь при неотложке, нашел священника, исповедовавшего Скомороха. Батюшка – моложавый, с кокетливо подстриженной бородкой – благословил меня. Предложил поставить свечку. «За упокой?» – спросил я. «Не шутите так», – строго ответил батюшка, бледнея. Я не понял, что он имеет в виду.

Шар-в-шаре-в шарике…

Сажусь в кресло напротив.