Читать книгу Долгая дорога в Никуда - Андрей Халов - Страница 11

Что-то теперь побудило меня срочно позвонить Веронике, и я начал мучительно вспоминать, есть ли у неё телефон, и какой у него номер.

Этого сделать так и не удалось, но тревожный, щемящий в груди глубокой тоской, вопрос: «Вернулась ли она или нет?» – не давал теперь мне покоя.

Бесцельно, сам не зная куда, побрёл я весь в смятении. И в печали своей не заметил, как вскоре оказался где-то в городе, в районе, который показался мне даже поначалу незнакомым. Но едва я узнал его, как ноги мои сами пошли, неся меня вперёд. И вскоре я оказался перед серой невзрачной пятиэтажкой, в одной из квартир которой родилась и, быть может, теплилась ещё моя, пожалуй, самая сильная, при всей той краткости и ослепительности счастливого сияния, любовь.

Теперь я уже не мог сдерживать своего волнения, стремительно взлетел по лестнице и оказался на площадке у её двери. Сердце бешено застучало в груди, не давая расслышать, что происходит в квартире. Затаив дыхание, отчего гулкие его удары стали раздаваться в самой голове, в висках, я постучался.

Эхо стука моего в дверь разнеслось по пустому подъезду, тоскливо и одиноко, и затихло, не дождавшись ответа. Я постучался ещё раз, и ещё, но все попытки мои остались без результата.

Долго стоял я у двери, чувствуя, как всё опускается в душе, потом пошёл, медленно ступая со ступеньки на ступеньку.

Вдруг за спиной раздался щелчок, и дверь в квартиру Вероники отворилась.

На пороге стояла незнакомая женщина и пристально на меня смотрела.

– Простите, а Вероника дома? – скороговоркой выпалил я, точно боясь, что появившаяся пожилая дама исчезнет, как приведение, и в то же время пытаясь сообразить, кем она может приходиться девушке.

Женщина ничего не отвечала мне и всё также, не мигая словно змея, продолжала глядеть на меня своими выпученными на выкате глазами.

Я замялся в смущении, не понимая причины её странного поведения.

– Тебе чего? – может быть, не расслышав моего вопроса, вдруг фамильярно обратилась ко мне тётка.

– Веронику, пожалуйста, попросите выйти! – нарочито вежливо ответил я.

– А ее, наверное, нету, – равнодушно произнесла женщина.

– Как это, наверное, нету? – удивился я.

– А так… Прежние хозяева съехали несколько дней назад. Теперь здесь живу я.

Удивлённый услышанным, я снова поднялся на площадку. Вид у меня, видимо, был такой, что женщина предложила мне:

– Да ты пройди, если не веришь, сам посмотри!..

Я вошёл в квартиру, заинтригованный догадкой, что жизнь моя движется по какому-то заколдованному кругу, и увиденное повергло меня в окончательное отчаяние.

Уже с прихожей начинались следы беспорядка, какой всегда остается в покинутых жилищах: голые, ободранные стены, проявившиеся сразу же изъяны постройки, разбросанные в беспорядке мелкие вещи, какие-то бумаги, газеты, обрывки проводов, верёвки, коробочки и поломанные, непригодные уже ящики, гвозди и шурупы, сиротливо торчащие из деревянных пробок в стенах на тех местах, где когда-то висело бра и вешалка для одежды.

Комнаты квартиры пребывали в таком же состоянии, и от этого унылого, безнадёжного разорения на душе больно защемило и стало горько. Острое одиночество овладело мной при виде всего этого.

Я обошёл квартиру, заглянув в комнату, где жила Вероника с братом. Её обшарпанный, брошенный вид, пустота пыльного неживого воздуха, недвижимо, непробудно стоящего в четырёх стенах, повергли меня в особое уныние.

Далёкий теперь летний вечер, проведённый здесь однажды, совсем некстати всплыл откуда-то из глубины моей памяти.

Чтобы хоть как-то развеять тучи мрачного настроения, я хотел было поинтересоваться у женщины, где же она живёт: ни в одной из комнат не было ни её одежды, ни мебели, ни посуды, ни какого-то скарба вообще, – но той уже нигде не было: квартира оказалась пуста.

Я вышел на площадку, хотел было окликнуть её, но осёкся, потому что не знал, кого, собственно говоря, звать. Всё это было очень странно, словно во сне, но мне не оставалось ничего другого, как, захлопнув за собой дверь, спуститься вниз и выйти на улицу.

Теперь я не знал, что делать дальше, не мог сказать себе даже, зачем вообще приехал сюда, в этот город, и что мне нужно.

Если бы и захотел я вернуться к тому собачнику, что приютил меня несколько дней назад, то при всём желании не смог бы этого сделать: я бы теперь не нашёл того дома, где он жил. Проситься на постой к кому-то из старых подружек, с которыми когда-то бесшабашно веселился?.. Это было как «здрасти»!.. Всё равно, что вернуться в училище, которое, хотя и стояло на прежнем месте и по-прежнему было для кого-то родным курсантским домом, для меня стало уже перевёрнутой страницей жизни. Мосты были сожжены. Да и, скорее всего, весёлые девчонки давным-давно позабыли меня, и моё появление вызвало бы только немую сцену и неловкость.

Со всей пронзительностью, на какую только был способен мой мозг, я понял, что надо уезжать!.. Уезжать сегодня же! А поиски вчерашнего дня всегда грустны и пронзительно трагичны в своей безнадёжности, которая ранит сердце. И беспощадно несущееся напролом, всё изменяющее, ломающее, разрушающее то, к чему стремиться душа, безжалостное, вообще никакое, – оно не может быть ни добрым, ни злым, – время уже закрыло туда дорогу.

«Нет любви!» – с грустью подумал я, видя, как мир плывёт перед глазами.

«Нет любви», – повторил я, и мир остановился, теперь уже более трезвый и менее романтичный, чем когда бы то ни было. Рассыпанные пёстрые кубики, соткавшие в моей голове картину окружающей меня жизни, потускнели ещё больше, став почти серыми, бесцветными, и угасание их красок сразу же сменилось стальными, невесёлыми тонами реальности.

«Где же ты, Вероника?» – словно стон вырвалось у меня из груди, но сухие губы произнесли это едва слышно…

Я снова оказался на кладбище, где была могила Афанасия, и вновь увидел, что на ее месте свежевырытая яма всё так же зияет тёмным провалом. Да, мне не привиделось это, и всё было на самом деле…

Уже у вокзала я опомнился: «Я уезжаю так ничего и не осуществив, не увидев её, даже не сказав на последок, – чтобы она знала, что люблю её не смотря ни на что!»

От этой внезапной мысли я даже задержался перед пешеходным переходом, когда все пошли на зелёный свет, и опомнился только тогда, когда вновь загорелся красный. Рядом со мной по эту сторону дороги осталась лишь низкорослая бабуся с какой-то котомкой в руке, в пёстром платке, повязанном на голову.

Машин на дороге рядом с переходом не было, лишь вдалеке с одной стороны приближался гружённый мощный лесовоз, чадящий густой копотью, а с другой – несколько легковых машин, обгоняющих друг друга, и можно было без особого риска перебежать проезжую часть, но меня на такое искушение не потянуло. Дожидаясь зелёного сигнала, я с беспокойством глянул на небо, где сгущались тучи и, похоже, собирался пойти осенний противный и мелкий, моросящий холодной крапью дождь. Предвестник плохой погоды, резкий, пронизывающий ветер, уже подул, поднимая с асфальта пыль и первые опавшие листья.

Старушка, что стояла рядом со мной, видимо, сомневалась: перебегать улицу или не стоит. Это было заметно в её топтании и непрерывном дёргании, от которого всякий раз казалось, что она, наконец-то, решилась на это.

Вдруг, совершенно уже неожиданно, когда огромный рычащий и чадящий старый МАЗ с кабиной, трясущейся, как в приступе голова у параноика, был совсем уже рядом, в нескольких метрах от «зебры», бабка бросилась семенящими, мелкими шажками на мостовую и уже испуганная своим внезапным решением, с выпученными от ужаса глазами, рванула к середине дороги наперегонки со смертью.

Всё произошло так быстро и неожиданно, что я даже не успел опомниться от своих невесёлых и столь же неспешных размышлений о погоде и предпринять что-либо для того, чтобы хоть как-то воспрепятствовать разворачивавшемуся передо мной ужасному зрелищу. «С ума, что ли сошла, старая?» – только и успел подумать я, с замиранием сердца сознавая, что всё, что можно теперь сделать, так это броситься вместе с этой старушкой под колёса мчащейся махины.

Первоначальное движение бабушки было столь неестественным, что если бы сзади неё кто-то стоял, я бы ни на миг не усомнился в том, что ей дали хорошего пинка под зад и вытолкнули под колёса тягача. Но рядом никого не было, и я лишь испугался, как испугался бы всякий, видя такое.

На другой стороне дороги кто-то вскрикнул.

Старушка продолжала бежать, и перед моими глазами всё это происходило, как в замедленной съёмке. Вот она споткнулась, и тут с удивлением обнаружилось, что на переходе, оказывается, был не очень глубокий чугунный люк канализации, о который зацепился носок её крошечной ножки. Она с неожиданной проворностью избежала падения, и лишь клюнула носом, но было уже поздно.

Этот ужасный миг растянулся в бесконечности, и как на фотографии запечатлелись перекошенное от непоправимости кошмара лицо водителя в кабине «МАЗ» а, старушка, отчаянно стремящаяся увернуться от мощного бампера грузовика, что, может быть, и удалось ей, не споткнись она о злосчастный люк.

Дальнейшее было похоже на дурной сон. Старушку бросило вперёд, и картинка ожила. Отчаянно скрипящий тормозами лесовоз, из-под колёс которого шли клубы серого дыма от сгорающей резины, чертя на асфальте чёрным углём протектора жирный след, наполз на бабушку, и она исчезла где-то в копоти и клубах выхлопной гари, пыли и дыма.

«МАЗ» замер, сделав своё страшное дело, замер слишком поздно, чтобы спасти кого-то.

Сорвавшиеся от резкого торможения толстые брёвна ударили в кабину, от чего та опрокинулась вперёд, встали на дыбы и, падая, посыпались, полетели в разные стороны. Одно из них, огромное, обхвата в два, повалилось на меня, и я едва успел отпрянуть прочь, как с гулкими ударами его могучий конец уже заплясал на том самом месте, где только что стоял я. Рядом с ним шлёпнулось и, гудя, покатилось по тротуару другое бревно, догнав и наехав на убегавшую от него женщину.

Шум, звон и скрежет пугающим градом сыпались ещё несколько секунд, и когда его сменила вдруг глухая, мёртвая тишина, словно открылась перед глазами жуткая картина, видя которую, трудно было не то, чтобы сказать, а просто поверить в то, что произошло из-за одной нетерпеливой старушки, передо мной открылась картина настоящего побоища.

Разлетевшиеся во все стороны брёвна раздавили несколько человек. Одна из мчавшихся навстречу лесовозу легковушек теперь стояла под его прицепом с вдавленной в салон крышей, на которую попало бревно, воткнувшееся в неё торцом и теперь криво торчащее в небо, как памятник придавленным им же. Другая машина, уворачиваясь, видимо, от опасности, выскочила на тротуар и теперь стояла, влепившись в бетонный столб искорёженной гармошкой, пригвоздившей намертво какого-то человека.

Всё получилось так неожиданно, что я не мог не подумать, что вряд ли такое могло бы случиться без чьей-то могучей и злой в этом могуществе руки.

Едва я подумал об этом, как тут же ощутил чью-то ладонь, лёгшую на моё плечо. И чей-то голос, знакомый, недобрый, неродной, сказал: «Молодец, ха-ха, хорошо прыгаешь!»

Я быстро обернулся, но никого не увидел.

Липкий холод жути пробрал меня с головы до пят, и сам не понимая почему, я бросился прочь, обратно в город, испуганно соображая, что некто не желает, чтобы я сейчас покинул этот город. Быть может, это был тот самый выход из заколдованной западни, в которой меня крутило словно белку в колесе, и некто, предугадав мои неосознанные намерения, воспрепятствовал моему избавлению от отчаяния…

Был ещё день, но теперь я с непонятным ужасом ожидал наступления вечера и ночи, как будто должно было произойти что-то нехорошее.

Ужасный случай остался где-то там, у вокзала, но он словно магический замок закрыл мне дорогу, вернув всё на круги своя, в проторенное фатумом русло реки судьбы.

В глубине души меня не оставляла тревога, словно я понял, что оказался не в своей тарелке, но сделать уже ничего не мог.

Я вдруг подумал, что, в самом деле, мне бы давно уже пора отправиться служить, уехать подальше, в какую-нибудь глухомань, и, может быть, тогда от меня отвяжется вся этап чертовщина…

Но возвращаться к вокзалу было страшно, и к вечеру я вышел на место, показавшееся мне знакомым.

Сквер, довольно оживлённый и многолюдный, от чего я как проснулся – вспомнил, что сегодня суббота – вёл к площади, на которой стояло здание, совсем забытое мной, упущенное из памяти, не смотря на то, что у меня с ним было связано столько переживаний, и было удивительно, как это, вообще, о таком можно забыть.

Фасад строения выглядел как и прежде. Но дом теперь был обнесён забором, каким обычно огораживают стройки. Мне показалось, что каких-то деталей в экстерьере здания не достаёт. И, подойдя ближе, я с недоумением увидел, что от здания, собственно говоря, осталась стоять лишь одна фасадная стена, за которой зияла пустота, словно бы дом подвергся бомбёжке.

Рядом стояла, замерев, строительная техника. Подъёмный кран, экскаватор, стенобойная машина высились над забором.

Я заглянул в один из проломов.

На огороженной территории, похожей теперь на перепаханное поле, тут и там высились кучи ломаного кирпича, щебня и другого строительного мусора. В углу стояло несколько строительных вагончиков, у которых крутился человек в фуфайке. Рядом с ним бегала дворняга.

Я решил поинтересоваться у него, что здесь случилось, и почему сломали дом, но едва протиснулся в дыру между досок забора, как псина бросилась ко мне, немного постояв в раздумии. Она бежала молча, наклонив голову немного в сторону и к земле и пристально следя за мной глазами. Такие собаки не лают попусту и не любят шутить. В моей голове уже закрутилась мысль, что пора спасаться, лезть на забор, чтобы не оказаться покусанным, как вдруг собака остановилась, окрикнутая хозяином, и повернула к нему свою морду.

«Учёная!» – отлегло у меня на душе.

Человек направился ко мне.

– Тебе чего треба? – спросил он, подойдя.

– Да я хотел узнать, почему этот дом ломают, – ответил я, вглядываясь в лицо говорящего.

Моросящий дождь, уже было передумавший идти, вдруг начался снова, показывая свой норов.

Мужчина посмотрел на хмурое небо, щуря глаза, а потом снова спросил:

– А зачем тебе?

Собака подошла к нам и принялась меня обнюхивать.

– Знакомый у меня тут работал, да и вообще…

– Дед что ли?

– Ага, дед.

Дождь усилился, и мужик предложил:

– Пойдём в будку. Или ты спешишь?..

– Да нет, вообще-то.

– Ну, пойдём.., пойдём тогда. Компанию мне составишь, чаю попьём.

Я направился за ним следом, сопровождаемый сзади дворнягой.

Дождь накрапывал всё сильнее, и я невесело представил, как люди, вышедшие в субботний вечер в город: зайти в парк, посидеть в сквере, покатать детей на аттракционах и каруселях, – теперь вынуждены возвращаться домой, гонимые непогодой, испортившей им, быть может, один из последних тёплых погожих выходных дней осени.

Мы зашли в вагончик.

Мужик щёлкнул выключателем. Зажглась висящая на проводе, без плафона, лампочка, отчего за окошком, на улице, сразу потемнело.

Посреди будки стоял расхлябанный, замызганный, грубо и неказисто справленный стол с такими же неуклюжими, неотёсанными табуретами вокруг.

В углу была ободранная железная кушетка с брошенным сверху засаленным матрацем, на котором лежала ватная, чёрная подушка да пыльное синее, казённое одеяло. Рядом с кушеткой, накренившись на бок, достаивал свой безрадостный век дешёвенький, крашеный половой краской шкафчик, за прикрытыми дверцами которого висела какая-то одежонка. В другом конце будки стояла электрическая печка и тумба.

На печке булькал и парил алюминиевый, с помятыми боками, чайник.

Мужик снял его, достал из тумбы два стакана, алюминиевую миску с кусками чёрного хлеба и нарезанными ломтями сала и поставил всё это на стол, потом хитро прищурившись, достал следом полбутылки белёсо-мутного, с сизым, табачного дыма, отливом, самогона и несколько зубков чеснока.

Мы сели друг против друга за стол. Собака с ожиданием в голодных глазах присела рядом с хозяином.

Мужик ловко почистил чеснок, разлил по стаканам самогон, потом, глянув на пса, с весёлой злостью ругнулся, вытряхнул из миски на стол сало и хлеб и, плеснув немного из бутылки и туда, подвинул её к краю стола.

Собака ловко вспрыгнула, передними лапами опершись о край стола, и стала жадно лакать.

– Ну, давай! – подняв гранёный стакан, произнёс мужик. – Хай живэ!..

Что «живэ» – я так и не понял.

Мы глухо чокнулись, и он ловко опрокинул в распахнутый рот свои «сто» грамм, а потом, поморщившись и выдохнув в кулак, зажевал большой кусок сала с хлебом и откусил чеснока.

Я тоже выпил, но это получилось не так ловко, как у него.

Самогонка была крепкой, и я чуть не поперхнулся, закашлял, задыхаясь.

– Что ты? – удивился мужик.

– Да так, не пошло что-то, – оправдался я, чувствуя, что не хватает воздуха.

– А-а-а, это бывает… Надо выдыхать перед тем, как пьёшь, и глотать быстрее, махом.

– Да самогон крепкий. Верных девяносто есть. Горло само собой закрылось.

– Ну, девяносто – не девяносто, а семьдесят пять есть!.. Ну, ладно, ты чего хотел-то? – спросил мужик, разливая по стаканам кипяток и сыпя туда же заварку прямо из надорванной пачки.

– Узнать зачем этот дом сломали – вот чего!..

– Ну, это у городских властей справляйся. Я тут всего лишь сторож. Знаю только, что строить здесь что-то собираются. А деда твоего, что сторожем был, – видал. Токмо, кажется, помер он никак.

– Как помер?! – удивился я.

– Как?!.. Обыкновенно… Взял и помер! Как старые люди мрут…

– И давно это случилось?

– Да его с конца августа не видать… Мне ещё кто-то говорил, что он помер… А тебе чего от него надо было-то? Может быть, я бы смог тебе помочь?..

– Да, нет, спасибо. Я его внучку ищу. Она переехала куда-то…

– А-а, ну, здесь я тебе не помощник…

– А внутри дома этого архив какой-то был … или библиотека. Куда дели?..

– Да не было там ничего.

– Как не было, ведь старик что-то же там охранял?

– А у нас многие пустоту охраняют.

Сторож замолчал и стал по чуть-чуть отхлёбывать заварившийся уже до последней густоты чай вприкуску всё с тем же салом и чёрным хлебом.

– А ты откуда вообще-то? Раньше не мог прийти, что ли? – наконец снова заговорил он со мной.

– Да я не местный. Я здесь учился когда-то. А теперь вот проездом, хотел старых знакомых проведать – и никого найти не могу.

– Так тебе что и переночевать негде? – участливо поинтересовался мужик.

– Да, получается, что так, – безвольно согласился я, не испытывая даже подобия смущения и чувствуя, как пьяное тепло всё больше овладевает моим телом, делая его податливым и непослушным.

– Ну, оставайся здесь ночевать, – хлопнул меня по плечу сторож. – Вон, заваливайся на кровать спать. Белья, правда, нет, ну, ничего… А завтра ко мне домой пойдём, у меня поживёшь, пока со своими делами справляешься…

Мы выпили ещё по «сто» грамм, доели хлеб и сало.

Сторож закурил папиросу, предложив и мне, но я отказался и, вдруг почувствовав страшную, смертельную усталость, бесцеремонно воспользовался таким своевременным и милым предложением и завалился на кушетку без задних ног.

Уже сквозь сон я услышал, как сторож зовёт собаку, скрипит дверью, и почувствовал, как холодный, сырой воздух ворвался с улицы и наполнил собой вагончик, за фанерными стенами которого грустно, усыпляюще шумел противный осенний дождь…

Проснулся я утром с больной, тяжёлой головой, уставшей от неудобной и жёсткой ватной подушки. Кто-то толкал, трогал меня за плечо, стоя над кроватью.