Читать книгу Мои воспоминания. Том 2. 1842-1858 гг. - Андрей Иванович Дельвиг - Страница 3

В Петербурге я остановился в офицерском флигеле л. – гв. Павловского полка, у двоюродного брата моего A. А. Дельвига{1}, который был выпущен в этот полк прапорщиком из военно-учебного заведения, называвшегося Дворянским полком. Он был примерный молодой человек; очень умный и рассудительный; он усердно исполнял обязанности службы, всегда был прилично одет, довольствуясь скудным жалованьем прапорщика, из которого умел еще делать небольшие сбережения для незначительных подарков своей семье, которую страстно любил. Недоставало ему образования, но этот недостаток он старался по возможности пополнить чтением.

Немедля по приезде я представил военному министру князю Чернышеву{2} и новому главноуправляющему путями сообщения графу Клейнмихелю{3} чертежи общего плана произведенных работ у Варениковой пристани с объяснительной запиской. Чернышев и Клейнмихель очень благодарили меня за труды; последний приказал быть у него в следующий день, в который он объявил мне, что докладывал Государю о моем возвращении и о назначении меня к нему по особым поручениям. Хотя Клейнмихель понравился мне с первого нашего свидания своей вежливостью и энергичностью, но, слыша от всех, что он зверь, и уверенный, что под начальством военного министра я сделаю лучшую служебную карьеру, я очень был недоволен означенным назначением. На другой день я передал об этом Чернышеву и напомнил об его обещании перевести меня к нему на службу. Он мне отвечал, что так как Клейнмихель предупредил его докладом Государю {о моем назначении}, то он не надеется, чтобы перевод этот мог состояться {ввиду того, что я состою в корпусе инженеров путей сообщения}, и он может доложить Государю о моем переводе, только списавшись об этом предварительно с Клейнмихелем.

В это время [Александр Петрович] Девят(н)ин[4], {4} был еще товарищем главноуправляющего путями сообщения и жил по-прежнему в доме главноуправляющего, но уже было известно, что Клейнмихель к нему очень не расположен. Я зашел представиться Девят(н)ину, который спросил меня, возвращаюсь ли я в Москву или получаю какое-либо новое назначение. Я ему передал слова Клейнмихеля, и он ироническим тоном мне сказал:

– Поздравляю Вас с блестящей карьерой; в ней нельзя сомневаться, так как граф в большой милости и силе.

Впечатление, произведенное на меня этим тоном Девят(н)ина, было мне тем более тягостно, что я был очень недоволен назначением, о котором Клейнмихель объявил мне за несколько минут перед моим свиданием с Девят(н)иным.

Вскоре последний был уволен от звания товарища и оставлен членом Совета Главного управления путей сообщения. Говорят, что он очень хлопотал о назначении его сенатором {(тогда еще товарищами министров и главноуправляющих не назначали вместе с сенаторами)}. Но, несмотря на то что Девят(н)ин, по общему {о нем} мнению, был человек весьма умный, во все время управления графом Толем{5} путями сообщения был его правой рукой, а при частых болезнях последнего и после его смерти долгое время исправлял должность главноуправляющего, присутствуя при этом в Государственном Совете и в Комитете министров, и несмотря на связи Девят(н)ина, ему не удалось попасть в сенаторы, потому что этого не хотел Клейнмихель. Не знаю, чему приписать такое ожесточение последнего против Девят(н)ина. Вероятно, Клейнмихель, узнав, что он не будет назначен военным министром, желал быть главноуправляющим путями сообщения, а между тем все говорили, что Государь это место уже предназначил Девят(н)ину; такое соперничество, конечно, не могло нравиться Клейнмихелю, который, сверх того, желал показать, что при Толе все велось дурно, в чем он и обвинял Девят(н)ина.

Дворянского полка воспитаннику Александру Антоновичу Барону Дельвигу 1-му

Начальство заведения в знак особенного внимания к прилежанию, успехам в науках и благонравному поведению, какими Вы отличили себя в продолжении минувшего курса, признало справедливым… [на]граду, прилагаемые при сем… [книги поэта Антона Антоновича Дельвига и О новейшей изящной словесности] чтение Вольфа. Командир полка… № 23. 19 августа 1836 г.

Рассказывали тогда, что окончательным поводом к неназначению Девят(н)ина главноуправляющим{6} было следующее: в поездку Государя на пароходе для осмотра Шлиссельбурга и гидравлических в нем сооружений Девят(н)ин, который должен был объяснять их Государю, везде опаздывал, а перед обратным отъездом Государя в Петербург опоздал на целых полчаса и заставил Государя ждать; {одним словом, не выказал ловкости, которая тогда, как и теперь, очень высоко ценилась в высших сферах.

Я старался сказать все, что знал хорошего о Девят(н)ине, хотя читатель заметит, что он ко мне не благоволил и выказывал это с того времени, как я не согласился на его убеждение остаться при работах Тульского оружейного завода, о чем мною изложено в III главе «Моих воспоминаний». Чтобы не возвращаться к Девят(н)ину, скажу теперь же, что он смиренно продолжал службу в звании члена Совета Главного управления путей сообщения}.

Впоследствии были толки о назначении его генерал-губернатором Восточной Сибири, но Клейнмихель помешал и этому назначению. Во все время, пока Девят(н)ин состоял членом Совета, он имел только одно поручение составить проект ограждения берегов реки Терека от разливов, для чего он долго пробыл на Кавказе, но представленные им проекты остались без исполнения.

Товарищем, на место Девят(н)ина, был назначен корпуса инженеров путей сообщения генерал-лейтенант Алексей Иванович Рокасовский{7}, человек умный, добродушный и приятной наружности, но ленивый и робкий. Когда ему говорили, что его дело, как товарища, стараться укрощать порывы гнева и произвольные действия Клейнмихеля, он отвечал:

– Правда, что я товарищ Клейнмихеля, но он-то мне не товарищ.

Я в это время в первый раз встретился с Рокасовским, который пригласил меня обедать у него по четвергам. На этих обедах, кроме его родственника барона Будберга{8}, командовавшего тогда лейб-гвардии Гусарским полком, генерал-адъютанта [Иосифа Романовича] Анрепа{9}, по возвращении последнего с Кавказа в Петербург, и некоторых других, всегда было много инженеров путей сообщения. Это был единственный дом, где они сходились. Рокасовского считали богатым, но скупым; кушанья за его обедом были незатейливые; после обеда играли в карты по весьма маленькому кушу и курили недорогие сигары, но пролежавшие несколько лет у хозяина, который своим добрым ко всем расположением умел делать свои обеды и вечера весьма приятными.

Через несколько дней по моем приезде в Петербург Клейнмихель праздновал именины и день рождения своей жены{10} (17 и 19 октября). Я был приглашен в оба эти дня к обедне в церковь дома, занимаемого Клейнмихелем, которую он только что устроил, и к завтраку. В оба дня, я видел у него падчериц моей сестры{11}: Вадковскую и Норову, {о которых я подробно говорил в IV главе «Моих воспоминаний»}. Узнав, что я назначен к Клейнмихелю по особым поручениям, они наговорили его жене обо мне много дурного и между прочим, что я известный взяточник, и всеми мерами старались, чтобы Клейнмихель отменил это назначение. Доклады последнего у Государя были по четвергам; 19 октября приходилось в четверг, и он, воротясь от Государя, между обедней и завтраком объявил мне о моем назначении, причем рассказал мне все клеветы Вадковской и Норовой, {которые они возводили на меня}. Они, узнав за завтраком о моем назначении, метали на меня гневные взоры и вообще выказывали крайнее неудовольствие. {Об этом назначении в тот же день был отдан приказ.}

Граф Петр Андреевич Клейнмихель

С картины Ф. Крюгера. Государственный Эрмитаж

Клейнмихель принадлежит к числу лиц наиболее замечательных в царствование Императоров Александра I и Николая I, {а потому нет сомнения, что описание его действий с начала его службы до назначения главноуправляющим путами сообщения найдет место в воспоминаниях этого времени, составленных очевидцами, которые и подробнее, и правильнее опишут их. Для пояснения же его положения в описываемое мною время} я ограничусь изложением только некоторых сведений об его прошедшей жизни.

Дед^н Клейнмихеля был простой крестьянин из Финляндии и служил у какого-то знатного господина скороходом. Отец{12} Клейнмихеля был каптенармусом{13} шляхетского кадетского корпуса в то время, когда в нем был кадетом Аракчеев{14}, столь могущественный в царствование Императора Александра I. Каптенармус Клейнмихель имел случай оказать разные услуги кадету Аракчееву. Впоследствии этот каптенармус, покровительствуемый генералом Мелиссино{15}, был произведен в офицеры, с оставлением в кадетском корпусе, для командования состоявшими при корпусе нижними чинами, и женился на хорошенькой Анне Францевне Ришар{16}, от которой имел одного сына Петра и нескольких дочерей.

Образование кадет в корпусах, вскоре по их учреждении, было действительно по тому времени замечательное, чему могут служить доказательством лица, выпущенные в это время из корпусов, в начальники коих избирались люди образованные; достаточно назвать графа Ангальта{17}. Но в последние годы царствования Екатерины II и в особенности при Павле I и Александре I уровень образования в кадетских корпусах сильно понизился; начальство стало обращать внимание не на преподавание наук, а на фронтовое обучение. Вместе с тем понизился и уровень образования начальников этих заведений, так что в начале {настоящего} [XIX] столетия мы видим директором кадетского корпуса {человека, не похожего на Ангальта, а} бывшего каптенармуса в том же корпусе, Клейнмихеля, человека без всякого образования, но постигшего вполне фронтовую выправку, так что при нем состояла учебная команда, в которую были назначаемы штаб и обер-офицеры из разных полков для фронтового образования.

В это время он, конечно, пользуясь покровительством генерала Мелиссино и в особенности графа Аракчеева, был уже генерал-лейтенантом. Впрочем, все знавшие его говорят о нем как о добром и рассудительном человеке. В бытность его директором кадетского корпуса в этот корпус был записан его сын, будущий граф, который, живя у отца, ничему не учился, а в 1808 г., будучи 15 лет от роду, выпущен подпоручиком с назначением состоять при отце, бывшем тогда командиром резервного корпуса, которого штаб находился в Ярославле.

И так Клейнмихель, избалованный во время воспитания, как единственный сын, и будучи офицером продолжал ничего не делать и жить в своей семье. Это воспитание и жизнь в обществе матери и сестер имели сильное влияние на то, что в Клейнмихеле, несмотря на его зверство, постоянно до старости была заметна какая-то женственность. Но недолго он оставался в Ярославле. Граф Аракчеев взял его в адъютанты и, по связи с отцом, приблизил его к себе; он был совершенно своим человеком у Аракчеева, у которого он жил на всем готовом.

Граф Алексей Андреевич Аракчеев, генерал от артиллерии

Худ. П. Ф. Гельмерсен // Г. А. Гиппиус. Современники: собрание литографических портретов государственных чиновников, писателей и художников, ныне в России живущих. Посвящено Его Величеству государю Императору Александру I Г. Гиппиусом. СПб.: Изд. Г. Гиппиуса, 1822. С. 12

В 1812 г. он был послан с депешами в действующую армию, в которую приехал перед Бородинским сражением и, не участвуя в нем, получил Владимирский крест с бантом. Клейнмихель, и после того не бывший в сражениях против неприятеля, всегда кичился этой наградой, полагая, что никто не знает, что он не имел права на ее получение; храбрость не принадлежала к числу его добродетелей. Сохранилось множество анекдотов о ругательствах, которыми Аракчеев осыпал Клейнмихеля, но тем не менее он быстро вел Клейнмихеля вперед. В начале 1813 г. Клейнмихель сопровождал Великих Князей Николая и Михаила Павловичей в армию, причем назначен флигель-адъютантом 21 года от роду. По случаю отступления союзных войск в начале 1814 г. Великие Князья остались на правом берегу Рейна, и Клейнмихель с ними. Таким образом, он не участвовал в кампании 1814 г.{18}

По возвращении наших войск в Россию Клейнмихель был назначен петербургским плац-майором и вскоре, в чине полковника, начальником штаба военных поселений, которых главным начальником был Аракчеев.

В этой должности он производил свирепые неистовства, описание которых принадлежит историкам горестного учреждения военных поселений. Если в защиту Клейнмихеля скажут, что он, как подчиненный, исполнял только поручения Аракчеева, то на это можно возразить, что не всякий способен на приведение в исполнение зверских приказаний, а что Клейнмихель был к тому способен, служит доказательством то, что когда Аракчеев хотел сильно наказать какую-либо часть военных поселений, то говаривал:

– Я вам пришлю Клейнмихеля.

И то, что по удалении Аракчеева от дел о Клейнмихеле говорили:

– Аракчеева нет, но зубы его остались.

В 20-х годах Клейнмихель женился на Варваре Александровне Кокошкиной, но они скоро разошлись, {о чем я уже говорил во II главе «Моих воспоминаний»}.

При воцарении Императора Николая Клейнмихель был уже генерал-лейтенантом с Анненской лентой и Владимирской звездой (33-х лет от роду). По удалении от всех должностей Аракчеева он изменил последнему, который до самой смерти не мог ему этого простить. При образовании штаба военных поселений Клейнмихель был назначен директором вновь образованного департамента этих поселений. В 1831 году он был назначен дежурным генералом в войска, действовавших в наших западных губерниях против вторгнувшихся в них польских мятежников{19}, причем распоряжался дурно до того, что действия этих войск не велено даже считать походом против неприятеля. По возвращении в Петербург он приобрел влияние на военного министра графа Чернышева и назначен дежурным генералом Главного штаба Его Величества, с сохранением прежней должности, несмотря на то что Государь явно высказывал Чернышеву свое неблаговоление к Клейнмихелю.

Между тем Клейнмихель, разведенный с первой женою по указу Синода, которым он лишен был права вступать во второй брак, женился на молодой, богатой, бездетной вдове Хорват, урожденной Ильинской, {воспользовавшись своим званием генерал-адъютанта для совершения над ними венчания}.

Сестра его второй жены была замужем за Аркадием Аркадиевичем Нелидовым{20}. Сестра же последнего Варвара{21}, по окончании воспитания в Смольном монастыре, жила у Клейнмихелей в доме Главного штаба. Молодая Нелидова очень понравилась Государю {и вскоре сделалась его любовницею}. Многие обвиняют Клейнмихеля в том, что он этому способствовал, но я слышал от достойных веры людей, что он, напротив того, принимал меры, конечно, не вполне энергичные, удалить Нелидову от Государя, за что неблаговоление последнего к Клейнмихелю еще более увеличилось. Но когда эти меры не помогли, то Клейнмихель воспользовался положением, {которое ему сделано было присутствием в его доме любовницы Государя}.

Клейнмихель, при частых посещениях Государя, умел выказать ему свою неограниченную преданность, полное усердие к службе и энергию при беспрекословном исполнении даваемых ему Государем приказаний. Подобная личность была идеалом служак, каких Государь желал иметь везде, и потому понятно, что Клейнмихель вскоре попал в большую милость, которая давала ему возможность обращаться начальнически не только с военными лицами, более или менее ему подведомственными, как дежурному генералу, но со всеми служащими в других ведомствах. Клейнмихель, о котором все говорили, что он разошелся с первой женою по причине физического недостатка, имел от второй жены много детей, и первые ее роды были двойни. {Известно было, что и Нелидова была беременна, а так как не знали, куда деваются ее дети, то все были уверены, что жена Клейнмихеля не рожала, а принимала детей Нелидовой за своих. Но это пустая выдумка: стоило только взглянуть на родившихся в это время детей Клейнмихеля, чтобы видеть, насколько они на него походили.}

Государь, желая возобновить сгоревший Зимний дворец в необыкновенно короткий срок, главным распорядителем при этом назначил Клейнмихеля. Вероятно, при другом распорядителе постройка дворца стоила бы дешевле и некоторые части его были бы изящнее, но нет сомнения, что никто, кроме Клейнмихеля, не мог его окончить в такой короткий срок{22}. По окончании перестройки дворца Клейнмихель получил вдруг несколько наград и в том числе графское достоинство с девизом в гербе: «Усердие все превозмогает». Говорят, что пожалование Клейнмихеля графом дало повод графу Толю сказать, что его надобно было бы назвать графом Клейнмихелем Дворецким.

В начале 1842 г. Государь желал скорого устройства железного пути между столицами{23}, вопреки мнению многих высокопоставленных лиц и, между прочими, министра финансов графа Канкрина{24} и главноуправляющего путями сообщения графа Толя. Последний даже отстранил заведование постройкой дороги от Управления путями сообщения. Государь учредил тогда комитет для этой постройки, в который назначил председателем Наследника и членами некоторых из министров и, сверх того, Клейнмихеля, Чевкина (Константина Владимировича){25}. Граф Толь был в это время опасно болен, и нельзя было не предвидеть, что после смерти его постройка железной дороги перейдет в Главное управление путей сообщения и главноуправляющим будет назначен тот, кого назначат главным распорядителем в означенном комитете по устройству железной дороги.

Константин Владимирович Чевкин

Рис. П. Ф. Бореля с фотографии // Портретная галерея русских деятелей. 1864–1865 / А. Э. Мюнстер. Т. 1: 100 портретов. СПб., 1865. Л. 97

Чевкин незадолго перед этим много путешествовал по Европе и ознакомился с финансовыми и главными техническими вопросами по устройству железных дорог, а потому надеялся быть главным распорядителем по устройству железного пути между столицами и вскоре главно управляющим путями сообщения, каковое назначение могло быть ему лестным, так как в это время ему еще не было 40 лет от роду.

Клейнмихель же не только ничего не знал о финансовых и технических вопросах по устройству железных дорог, но по недостатку образования не мог никогда приобрести о них никакого понятия и, сверх того, никогда не видал ни одной железной дороги. Несмотря на то что Царскосельская железная дорога{26} была открыта около пяти лет, он, часто бывавший у Государя в Царском Селе, всегда ездил на лошадях.

Однако же Государь, вероятно убежденный, что «усердие все превозмогает», выбрал главным распорядителем по устройству дороги Клейнмихеля, подчинив ему, как члену комитета, канцелярию, при нем образованную.

Клейнмихель, получив это назначение в Царском Селе, немедля отправился на Царскосельскую станцию железной дороги и тут в первый раз увидал паровозы, вагоны, рельсы и прочие принадлежности дороги. В то же время он назначен был, {как изложено в IV главе «Моих воспоминаний»}, управляющим Военным министерством по случаю отъезда военного министра на Кавказ, и все полагали, что он будет утвержден в должности военного министра. Это еще давало Чевкину надежду быть назначенным главноуправляющим путями сообщения по смерти графа Толя, но я уже говорил, что главноуправляющим назначен был Клейнмихель. Это соперничество очень не нравилось последнему, и, конечно, Чевкин обязан в особенности этому обстоятельству тем, что на него навлекли немилость Государя; {он во все его царствование, продолжавшееся еще 13 лет, просидел сенатором}.

С самого образования комитета по устройству железной дороги начали происходить разные столкновения между председателем Наследником престола и его членом Клейнмихелем. Эти столкновения продолжались и по назначении последнего главноуправляющим путями сообщения, когда вместе с этим назначением канцелярия комитета была преобразована в департамент железных дорог, вошедший в состав Главного управления путей сообщения. В упомянутых столкновениях все обвиняли Клейнмихеля, но, вероятно, Государь думал иначе, потому что продолжал быть по-прежнему к нему милостивым.

По назначении Клейнмихеля главноуправляющим он вскоре отправился для осмотра Московского шоссе, начальствующие лица над которым жили в Новгороде, и потому они и некоторые из их злоупотреблений были ему довольно известны по нахождению большей части военных поселений в Новгородской губернии. Клейнмихель, по осмотре Московского шоссе, отдал очень длинный приказ, в котором описал жалкое состояние шоссе; оно было действительно таковым, в особенности по причине беспрестанно уменьшаемых Толем, или лучше сказать Девят(н)и ным, средств на его содержание, а частью и от злоупотребления заведовавших ремонтом шоссе. В этом же приказе Клейнмихель подробно описал строившийся в Новгороде дом майора Дженеева^н, бывшего командиром 1-го батальона военно-рабочей бригады путей сообщения, которой нижние чины состояли при ремонте шоссе. Это описание, наполненное иронической злобою {и которое стоило бы привести в подлиннике}, давало понять, что Дженеев строит дом на деньги, украденные из сумм, отпускаемых на содержание шоссе, употребляя на работы подчиненных ему нижних чинов.

Первое было несправедливо, потому что Дженеев не имел никакого влияния на ремонт шоссе, вполне зависевший от инженеров путей сообщения, нисколько ему не подчиненных. Солдаты же его батальона были расположены по протяжению шоссе от Петербурга до ст. Едрова на расстоянии 350 верст и также находились в ведении тех же инженеров; при нем в Новгороде состояла только учебная команда человек в 20; из них некоторые были мастеровые и действительно были им употреблены при постройке дома, за что, как оказалось впоследствии, были вознаграждаемы Дженеевым.

Клейнмихель сделал в приказе всем начальствующим выговор, сменил директора шоссе от Петербурга до Едрова инженер-полковника Чедаева{27} и майора Дженеева и отдал их под суд. Этот приказ произвел большое впечатление в публике; дорого платили, чтобы его достать {и вообще им были довольны; этот приказ подал повод многим посторонним ведомству путей сообщения лицам} на получение приказов Клейнмихеля {по особо назначенной цене}, чего в то время не делалось в других ведомствах. Тогда никто не обращал внимания на то, что все действия Клейнмихеля были в высшей степени произвольны, а насмешки начальника над подчиненными неуместны. Князь [Александр Сергеевич] Меншиков{28}, бывший морским министром, известный своими остротами, не любил Клейнмихеля и называл этот приказ и другие ему подобные «впечатлениями путешествия графа Клейнмихеля».

С самого вступления Клейнмихеля в управление произвол его выказывался во всем: в немедленном, необдуманном изменении состава центральных учреждений Главного управления, в увольнении и определении высших и низших чиновников без всякого разбора, в разорвании без объяснения причин докладов, подносимых департаментами и другими учреждениями Главного управления и т. п. Если же для увольнения чиновника требовалось по существовавшим постановлениям Высочайшее повеление, то он испрашивал таковое. Он отставил одного офицера от службы без следствия и не спросив объяснения у отставляемого, который через это лишился права на пенсию и права продолжать службу в каком бы то ни было ведомстве.

Все дурные стороны Клейнмихеля и его проделки в двухмесячное управление ведомством путей сообщения были мне известны, но я, несмотря на это, не имея более надежды состоять при военном министре, был доволен своим назначением состоять при Клейнмихеле. Я надеялся, что при нем пойдет все живее, тогда как при Толе все находилось в летаргическом сне, что возникнут новые пути сообщения и старые будут лучше содержимы и что строгостью своею он уничтожит злоупотребления. К этому примешивалась и надежда, при близких моих отношениях к Клейнмихелю, иметь возможность помогать ему во всем {вышесказанном}, а в особенности в уничтожении злоупотреблений, причем по возможности умерять его произвол и излишнюю строгость. Я надеялся также, что при моем новом положении мне легче будет сделать служебную карьеру, которая была бы для меня немыслима при назначении главноуправляющим Девят(н)ина, как по его неприятным ко мне отношениям, так и по его малому значению у Государя, тогда как Клейнмихель {был в большой милости, а так как он} сам был скоро выведен к занятию высших должностей {по службе}, то я предполагал, что он так же будет выводить и тех, которых он приближал к себе, и что вообще он поднимет значение инженеров путей сообщения, на которых Государь не обращал никакого внимания, а общественное мнение было не в их пользу.

Из дальнейшего рассказа читатель увидит, насколько я ошибся в большей части моих надежд. В действительности оказалось, что только дела пошли живее, в двухмесячное управление Клейнмихеля исполнение по входящим в Главное управление бумагам делалось быстро, они не залеживались по-прежнему. Дурной слог и почерк бумаг, исходящих из Главного управления, {успел} измениться к лучшему; бóльшую часть бумаг стали составлять с бóльшим тщанием, а почерк во всех сделался вдруг весьма хорошим; меня всегда удивляло, как могло быть достигнуто так скоро подобное превращение. Вскоре было приступлено к составлению общей сети водяных и шоссейных сообщений в империи и приняты меры к быстрому производству работ по железной дороге между столицами.

Но все другие мои надежды не исполнились; злоупотребления при Клейнмихеле увеличились с увеличением разных новых построек и средств для ремонта прежде устроенных, и немалая доля вины в этом падает на дурные распоряжения Клейнмихеля. Значение инженеров путей сообщения не только не было им поднято, а еще унижено переводом в инженеры лиц, не имевших никаких познаний. Клейнмихель постоянно говорил Государю, что он должен делать все один за неимением способных людей между инженерами; не говорю уже об их унижении от беспрерывных ругательств, которыми он их осыпал, и его насмешек над ними. Он никого, даже самых приближенных к нему, не подвигал быстро по службе.

Клейнмихель, занимая долго должность дежурного генерала Главного штаба{29} Его Величества, а в последнее время управляющего Военным министерством и пользуясь особенной милостью Государя, имел в военном ведомстве большое значение. Все высшие военные чины, все аристократические семейства, которых члены преимущественно избирали тогда военную карьеру, в известной степени зависели от Клейнмихеля. Разные учреждения Военного министерства, по его сложности, были многочисленны, и, следовательно, огромная масса лиц была подчинена ему. С назначением же Клейнмихеля главноуправляющим путями сообщения он имел подчиненными только инженеров путей сообщения и небольшое число гражданских чиновников. Между ними не было ни важных лиц в чиновной иерархии, ни лиц, принадлежащих к так называемой знати, и уже через это значение Клейнмихеля должно было уменьшиться. Новое его назначение не могло не отозваться и на положение его относительно Государя, который обращал внимание на все мелочи по военному ведомству, что давало случай Клейнмихелю часто видеть Государя, {и мало заботился о делах ведомства путей сообщения, так что} граф Толь не имел даже личного доклада у Государя, тогда как военный министр имел ежедневные доклады. Впрочем, Клейнмихель немедля по своем назначении получил разрешение, наравне с некоторыми другими министрами, являться один раз в неделю (по четвергам) с личным докладом. Тогда это считалось особой милостью, так как некоторые из министров, и в том числе министры внутренних дел и юстиции, не имели личных докладов в определенные дни недели, а присылали Государю свои доклады; когда же, по особому случаю, находили нужным что-либо лично доложить, то на это испрашивали дозволение.

Наружная обстановка, которая имела тогда весьма большое значение, была у главноуправляющего путями сообщения жалкая сравнительно с тою, к которой привык Клейнмихель. Он привык иметь к своим услугам большое число адъютантов Главного штаба Его Величества и прикомандированных к штабу офицеров, а равно фельдъегерей и ординарцев от разных частей войск. В новой же должности Клейнмихель сохранил только четырех адъютантов и, вместо множества ловких фельдъегерей в офицерских чинах или по крайней мере в офицерской форме, пришлось довольствоваться двумя кое-какими курьерами Главного управления путей сообщения; впрочем, Клейнмихель выбрал в эту должность довольно благообразных людей и одел их хорошо. Ординарцев из разных частей войск надо было также лишиться; тогда в ведомстве путей сообщения было много нижних чинов, но, конечно, они, назначенные из неспособных к военной службе, не годились в ординарцы ни к кому, а не только к Клейнмихелю.

По приезде моем в Петербург я застал еще остатки прежней блестящей обстановки Клейнмихеля; по привычке еще дежурил у него один фельдъегерь для посылок и назначались ординарцами два молодцеватые унтер-офицера одного из учебных карабинерных полков, которые были непосредственно подчинены департаменту военных поселений. Но вскоре исчезли и фельдъегерь, и унтер-офицеры, и нельзя было не заметить, что это было неприятно Клейнмихелю.

В числе адъютантов Клейнмихеля была одна замечательная личность, поручик Герштенцвейг{30}. Он был очень умен, имел весьма приятную наружность; {я с ним скоро сошелся}. Клейнмихель с самого вступления своего в новую должность поручал ему производство дознаний и следствий по доходившим сведениям о разных злоупотреблениях в ведомстве путей сообщения, и он, несмотря на свою молодость и неопытность, хорошо исполнял эти поручения. Я находил только, что он слишком с темной стороны смотрел на открываемое им при дознаниях и следствиях, что очень нравилось Клейнмихелю. Впрочем, этот взгляд Герштенцвейга происходил не от желания угодить Клейнмихелю, а [был] свойственен его натуре. Я находил, что он имел много общего с Клейнмихелем; только был гораздо более образован и менее вспыльчив.

Впоследствии Герштенцвейг, не желая постоянно подчиняться произволу Клейнмихеля и не видя, чтобы в звании адъютанта последнего можно было сделать служебную карьеру, поступил в чине капитана во фронт в Преображенский полк, где вскоре был сделан флигель-адъютантом. В последний раз я его видел у него на даче в начале августа 1861 г., когда он был дежурным генералом Главного штаба Его Величества и генерал-адъютантом. Он мне тогда сказал, что назначен варшавским генерал-губернатором, а граф Ламберт{31} наместником Царства Польского, и объяснял, что ему очень не хотелось принимать новой должности, но по тогдашним обстоятельствам в Царстве и по хорошим его отношениям к Ламберту он не мог от нее отказаться.

Известно, что вследствие неприятностей между ними{32}, в которых все обвиняют Ламберта и оправдывают Герштенцвейга, он ранил себя выстрелом из револьвера, долго мучился от раны и в продолжение своей мучительной болезни не открыл причины, заставившей его прибегнуть к этому. Я не буду излагать здесь то, что знаю о столкновениях между Ламбертом и Герштенцвейгом: нет сомнения, что лица, которым более известны бывшие тогда в Варшаве происшествия, подробно описали в своих записках эту драму.

Прежде меня назначен был состоять при Клейнмихеле только один инженер путей сообщения Толстой{33} (Григорий Матвеевич), в то время поручик. Перед этим он был адъютантом Толя, который взял его в эту должность как родного внука своего прежнего начальника, славного князя Кутузова-Смоленского. Старшие братья Толстого в это время имели уже некоторое значение при дворе, но тогда говорили, что назначение его состоять при Клейнмихеле доставит ему гораздо лучшую карьеру, чем его братьям, в чем, конечно, ошиблись. Толстой дежурил по очереди с адъютантами, обязанными докладывать Клейнмихелю о приходящих к нему. Я был освобожден от подобного дежурства, а к дежурству в очередь с адъютантами, кроме Толстого, назначен был репетитор Института инженеров путей сообщения поручик Адамович{34}, с оставлением его репетитором. Впоследствии и все другие инженеры, которых Клейнмихель назначал состоять при себе по особым поручениям, по моему примеру не были назначаемы на дежурство. Толстой был употребляем Клейнмихелем для секретных дознаний, причем употреблял разные неблаговидные средства, как то ложные обещания, переодевание и т. п. Таким образом Толстой, уверив смотрителя судоходства Рожковской пристани на Неве, который получал жалованья в год 114 руб. сер., а должен был издерживать на канцелярию во время судоходства сумму в несколько раз большую, что ему нужно знать, как велика эта сумма и откуда смотритель берет ее, дабы иметь возможность принять это сведение в соображение при новых штатах, – добыл от последнего сведение, что деньги на его канцелярию получаются поборами с судопромышленников.

Клейнмихель повторил означенному смотрителю уверение Толстого и, получив от него то же сведение, вслед засим отдал его под уголовный суд, изложив в приказе, что смотритель сам сознался в незаконных поборах по судоходству. Клейнмихель обладал необыкновенной способностью узнавать людей почти с первого взгляда; он никогда не давал мне поручений, исполнение которых требовало бы каких-либо неблаговидных поступков.

Впрочем, Толстой скоро надоел Клейнмихелю и был назначен членом общего присутствия департамента хозяйственных дел Главного управления путей сообщения, а с открытием войны 1853–1856 гг. инспектором военных сообщений действующей армии. Живя гораздо выше своих средств и нуждаясь всегда в деньгах, Толстой имел репутацию бесчестного чиновника, но эта репутация не помешала по окончании войны назначить его начальником I (Петербургского) округа путей сообщения, где он требовал, чтобы его подчиненные давали ему деньги, заставляя их обкрадывать казну; вообще, во взяточничестве он дошел до такого цинизма, что наконец был уволен от этой должности по настоянию С.-Петербургского военного генерал-губернатора князя Суворова{35}. Вскоре, однако же, главноуправлявший путями сообщения [Павел Петрович] Мельников{36}, желая угодить брату Толстого, Ивану Матвеевичу{37}, бывшему главноначальствующему над почтовым департаментом и пользовавшемуся особенной милостью Императора Александра II, назначил Г. М. Толстого начальником IX (Ковенского) округа путей сообщения. Но и из этой должности, по той же причине, он был вскоре уволен и поступил в частную службу к бывшему тогда купцом 1-й гильдии еврею Самуилу Соломоновичу Полякову{38}, строившему железную дорогу от Аксайской станицы в земле Войска Донского до Ростова-на-Дону.

Толстой ничего не понимал в устройстве железных дорог, так что означенную дорогу строили другие инженеры, а Поляков взял его и давал ему значительное содержание только из угождения брату его И. М. Толстому, которому Поляков был многим обязан и, между прочим, получением концессии на постройку Воронежско-Козловской железной дороги, {о чем будет мною изложено в своем месте}. Несмотря на то что Г. М. Толстой не участвовал в постройке Аксайско-Ростовской железной дороги, бывший наказной атаман Войска Донского генерал-адъютант Потапов{39}, в речи, произнесенной на обеде при открытии этой дороги, сказал, между прочим, что знаменитый дед строителя (мнимого) дороги вел в 1812 г. Донское Войско к победам, а его внук ведет войска посредством устроенного пути к улучшению его благосостояния.

Тогда же Толстой получил Анненскую ленту, конечно по ходатайству Полякова. В это время концессии на постройку железных дорог выдавались разным лицам, и в числе их Полякову, называвшимся учредителями дороги. К этим учредителям назначались для изыскания по составлению проекта дороги и для ее устройства инженеры, преимущественно путей сообщения, всех чинов и даже генералы. Это было одной из многих причин упадка значения чинов; прежде только старший в чине и должности мог ходатайствовать о награде его подчиненных; при устройстве же железных дорог купцы ходатайствовали о повышении чинами и о награждении орденами инженеров и лиц других ведомств, участвовавших в постройке дороги, представляя за своею подписью министру путей сообщения списки тех лиц, которых они этого удостаивали, по форме, установленной для представления к наградам начальствующими лицами своих подчиненных.

Таким образом потомственный почетный гражданин Поляков по открытии Харьковско-Азовской дороги представил в 1870 г. мне, временно тогда управлявшему Министерством путей сообщения, за своей подписью, список с представлением о наградах инженеров и других лиц, участвовавших в постройке означенной дороги, и между прочими инженер-генерал-майора Толстого к Владимирской звезде, награде, тогда почитавшейся, несмотря на упадок значения орденов, еще весьма значительной. Я не дал дальнейшего хода представлению Полякова о Толстом, который вскоре после этого умер. Несмотря на то что последний получал от Полякова большое содержание, он, продолжая жить выше своих средств, кроме долгов ничего не оставил.

Клейнмихель часто принимал меня {к себе} по утрам, – причем поручал мне рассмотрение некоторых дел и говорил о своих предположениях относительно преобразования ведомства путей сообщения, – к обеду и на вечера для карточной игры, сажая меня постоянно за тот стол, на котором играла его жена, и всегда обращаясь со мною благосклонно. Я, впрочем, старался всеми мерами избегать близких с ним сношений, опасаясь, что это поведет к фамильярничанию с его стороны, которому я ни по летам, ни по моему положению отвечать бы не мог. С этой целью я ездил к нему по вечерам по возможности редко и, когда он слишком часто присылал ко мне курьера звать на вечер, я приказывал сказать, что меня нет дома, и не приезжал на вечер. После этого Клейнмихель обыкновенно меня спрашивал, отчего я не приехал по его приглашению; я отвечал, что, вернувшись в тот день домой поздно вечером, я не мог воспользоваться его приглашением. Он же удивлялся тому, где я мог проводить целые дни вне дома. Вообще я избегнул его фамильярности, которую он себе дозволял с лицами гораздо старшими меня и летами и по службе. Одного не умел я предотвратить: чтобы он мне не говорил «ты», но на этом и ограничилась его фамильярность со мной. Когда я встречался на вечерах Клейнмихеля с H. С. Вадковской и T. С. Норовой, то они метали на меня страшные взгляды и ни под каким видом не хотели садиться со мною за один карточный стол, что очень забавляло Клейнмихеля.

Из его предположений насчет ведомства путей сообщения, которые он сообщал иногда мне по утрам, упомяну о следующем. Он полагал поручить особому комитету составить строительный устав, в котором были бы изложены статьи, указывающие, как следует строителю поступать в известных случаях при всякого рода постройках. Он мне говорил, что по составлении такого устава ему не нужны будут инженеры и он из существующего состава инженеров путей сообщения оставит немногих ему нравящихся (конечно, я был в том числе) и назначит инженерами (!) известных ему своею исполнительностью лиц военного ведомства, которые и будут производить все постройки на основании статей строительного устава, не имея надобности ни в каких знаниях, кроме этого устава{40}. Выше упомянутый комитет был вскоре учрежден; понятно, что он ничего не сделал, так как предложенная ему задача была неразрешима.

Жена Клейнмихеля, графиня Клеопатра Петровна, несмотря на происки своих приятельниц, была со мною любезна; она была женщина умная, но в ней, при ее недостаточном образовании, видна была провинциалка, желающая, {но неудачно}, выказать себя барыней большого света. Конечно, она должна была много терпеть от характера мужа, вспыльчивости и цинизму которого не было пределов. Сверх того, он был преисполнен малыми капризами, как старая дева, а известно, что именно эти капризы несносны в обыденной жизни. Их дети были тогда еще малы, но их, и в особенности сыновей, дурно воспитывали; последние, подражая отцу, были дерзки с теми, с кем он был дерзок, и любезны, с кем он был любезен; {я, конечно, был в числе последних. Я не буду говорить о тех лицах, которых видал за обедами и на вечерах Клейнмихеля; упомяну о них только вскользь}. Клейнмихель принимал почти каждый вечер; собирались в 9 часов вечера и немедля садились за карточные столы; составление партий для игры лежало на обязанности Петра Александровича Языкова{41}, бывшего тогда инспектором в Институте инженеров путей сообщения, в чине полковника, и назначенного, по производстве в генерал-майоры, членом Совета Главного управления путей сообщения, тогда как прежде в этом ведомстве в члены Совета назначались только заслуженные генералы.

Языков не смел никуда отлучаться из дому после 8 часов вечера; он в это время ожидал присылки за ним курьера, если уже не был приглашен накануне. Клейнмихель дозволял себе самым неприличным образом обращаться с Языковым. Несмотря на то что Языков был почти одних лет с Клейнмихелем, он говорил Языкову «ты»; когда последний, играя в карты, был в выигрыше, Клейнмихель называл его «шубой», уверяя, что Языков столько выиграл у жены Клейнмихеля, что сшил себе на выигранные деньги несколько шуб; увидя у Языкова хорошие карты, Клейнмихель толкал его в бок, приговаривая: «ах ты, горбатый» (Языков был очень сутуловат), и рассказывал, какие он видел карты у Языкова.

В путешествие свое для осмотра работ в 1843 г. Клейнмихель взял с собой Языкова. Клейнмихель садился в карету очень живо, а Языков, по тучности и сутуловатости, медленно. Клейнмихель при всех передразнивал, как Языков лезет в карету, приговаривая: «лезет не лезет», и называл Языкова «бабою с клыками» (у Языкова несколько зубов выходили вперед изо рта). Когда Языков вздумал, сидя в карете с Клейнмихелем, нюхать табак, последний взял у него табакерку и выбросил ее в окно. Языков все это терпел, а между тем был вообще человек честный, благородный, образованный и рассудительный. Это терпение со стороны Языкова можно объяснить только духом времени, в которое приходилось покоряться всему, что приходило в голову начальнику, пользующемуся милостью Государя; иначе можно было умереть с голоду.

Клейнмихель в особенности любил, чтобы к нему приезжали по субботам слушать в его домашней церкви всенощную и потом играть в карты. Все ездили поклоняться временщику, и не раз в числе богомольцев, проводивших субботние вечера у Клейнмихеля, я видал графа Дмитрия Николаевича Блудова{42}, бывшего тогда главноуправляющим II отделением канцелярии Государя. За обедом и на вечерах Клейнмихеля я часто видал В. А. Нелидову, которая жила в это время, как фрейлина, в Зимнем дворце. Она старалась держать себя величаво, так что старшие сыновья Клейнмихеля, тогда еще мальчики, между собой постоянно над нею смеялись, давая ей разные прозванья. Часто после обеда, когда Клейнмихель уходил спать, В. А. Нелидова следовала за ним. Он ее принимал лежа и на своем казарменном жаргоне звал ее стервой, иногда так громко, что и посторонние это слышали.

Клейнмихель на своих вечерах оставался обыкновенно с 9 до 11 часов; в это время он уходил, и ужинали без него. Обращение его с гостями зависело от расположения, в котором он находился. Гораздо позже, когда отношения Государя к нему сделались холоднее, по четвергам вечером можно было угадать, в каком был к нему расположении Государь в этот день при докладе. Когда Клейнмихель был любезнее обыкновенного, это значило, что Государь был неблагосклонен к нему. В отношениях к своим гостям Клейнмихель был очень неровен; имевшие значение при Государе, конечно, были почтены более других, но не имевшим этого значения случалось выслушивать разные неприятности, а когда Клейнмихель, несмотря на принимаемые женою его меры, пылил, то эти неприятности доходили до безобразия. Относиться при госте сенаторе с пренебрежением о Сенате, давать при всех приказания статс-секретарю Государственного Совета тайному советнику Никитину{43} о том, как вести какое-либо дело, которым Клейнмихель интересовался, ничего не значило.

Из вспышек Клейнмихеля упомяну <только о том>, что он на вечере при всех самым неприличным образом разругал Алексея Ивановича Войцеховича, уже тогда занимавшего важную должность, а впоследствии члена Государственного Совета, что не помешало последнему вскоре опять приехать на вечер к Клейнмихелю. Бывший с. – петербургский военный генерал-губернатор, генерал от инфантерии [Александр Сергеевич] Шульгин{44}, который по возвращении из путешествий Клейнмихеля в Петербург являлся к нему в полном мундире, {со времени устройства железной дороги, на ее станции}, чем-то не сумел угодить Клейнмихелю, а между тем приехал к нему на вечер. Клейнмихель приказал своему швейцару отказать Шульгину, ругая последнего неприличными словами и громко говоря, что его следует выгнать кулаками в спину, {так громко, что} Шульгин не мог этого не слышать. {Впрочем, эта брань Шульгина, а также и Войцеховича, происходила гораздо позже описываемого мною времени и приведена здесь только как пример дерзости Клейнмихеля, когда он выходил из себя.}

Надо сказать, что Клейнмихель умел переходить внезапно от порывов сильнейшего гнева к выражению полной любезности; глаза его, сверкавшие в первом случае как у тигра, в один миг изменялись и делались глазами самой ласковой ручной кошки; голос, весьма грубый при ругательствах, в один миг делался нежным.

Перехожу теперь снова к описанию осени 1842 г. Расположение Клейнмихеля ко мне, конечно, сделалось вскоре известным, в особенности инженерам путей сообщения; некоторые из них уже искали моего покровительства. В это время воротился в Петербург корпуса инженеров путей сообщения полковник Трофимович{45} (умерший в чине генерал-майора в отставке), посланный во время управления Девят(н)и ным инспектировать некоторые части ведомства путей сообщения. Находясь во внутренних губерниях и не зная о назначении Клейнмихеля, Трофимович присылал свои донесения в том духе, как требовалось при Девят(н)и не, так сказать в чиновничьем духе, и только намекал на беспорядки, чтобы не подвергнуться нареканию за то, что умолчал о них, но не выставлял их ярко, чтобы не {иметь вида} хулить то, что было известно и высшему начальству и так долго терпелось. Когда Трофимович узнал о назначении Клейнмихеля, он изменил тон своих донесений, но все же не сумел угодить новому начальнику, который с ироническими замечаниями печатал в своих приказах места, вырванные из донесений Трофимовича. Трофимович по возвращении в Петербург слышал, что я нахожусь в милости у Клейнмихеля, и ошибочно полагал, что я нахожусь с последним в близких отношениях; вследствие этого, выйдя из кабинета Клейнмихеля и увидев меня в приемном зале, он сказал своим необыкновенно визгливым голосом:

– Как Вы счастливы, что назначены состоять при графе; ведь это настоящий ангел. Я и прежде его видел, но теперь могу сказать, что и голос его ангельский, а лицо может служить типом лику Спасителя для местных образов в церквах. Да ведь Вы лютеранин и не знаете, что такое местный образ.

Я ему отвечал, что я православного исповедания и знаю, что называется местными образами. Но этот ответ не помешал Трофимовичу объяснить мне в подробности значение этих образов и повторить, что лицо графа должно служить прекрасным типом для написания лика Спасителя. В самом начале вышеприведенной фразы Трофимовича в дверях приемного зала показался Клейнмихель, к которому Трофимович стоял спиной и потому не мог его видеть. Клейнмихель мне дал знак, чтобы я не обращал на него внимания, и выслушал с иронической улыбкой все сказанное мне Трофимовичем. Когда я взошел в кабинет Клейнмихеля, он очень смеялся над описанною мною сценою.

В ноябре я был приглашен военным министром в его канцелярию, где он мне дал дело по устройству в области черноморских казаков на правом берегу Кубани неприступных каменных башен для помещения в каждой четырех казаков и просил меня, как хорошо знакомого с местностью, дать заключение по этому предмету. Казаки, помещенные в означенных башнях, должны были ограждать наш берег Кубани от нападения горцев и заменить казаков, доселе располагавшихся по камышам (такого казака называли секретом) и составлявших, так сказать, одну цепь. Конечно, жизнь этих секретов на болотной почве, под открытым небом, была незавидная, но они не только постоянно были в сношении между собой, но имели сообщение и с казачьими постами, находившимися на почтовой дороге, и с казачьими селениями, а некоторые из них даже позволяли себе переходить Кубань и наносить если не большой вред горцам, то пугать их своим удальством.

Это, следовательно, была живая сила, которая могла делать даже нападение, и эту живую силу хотели запереть в неприступные башни, в которых казаки могли бы только защищаться от нападения и не только не могли бы идти за Кубань, но даже при нападении горцев иметь сообщение с казачьими селениями и постами. Сверх того, постройка башен по неимению вблизи каменного материала стоила бы чрезвычайно дорого. Эта постройка была уже утверждена военным инженерным управлением, и на переданных мне чертежах башен имелась подпись Великого Князя Михаила Павловича, бывшего тогда генерал-инспектором по инженерной части; надо было составить заключение так, чтобы отменили постройку башен, не делая тем неудовольствия Великому Князю. В тот же день я составил мое заключение; когда я его оканчивал, приехал курьер Клейнмихеля с приглашением к обеду. После обеда последний меня спросил, зачем я утром был в канцелярии военного министра, и на полученный от меня ответ сказал, что я состою под его начальством, а потому не только не обязан, но не имею права исполнять чьи бы то ни было служебные поручения, и приказал немедля отвезти переданное мне дело обратно к Чернышеву без всякого заключения, к чему прибавил, что Чернышев очень любит чужими руками жар загребать, что Чернышеву известно, при ком я состою по особым поручениям, а потому ему не трудно было вытребовать мое заключение через Клейнмихеля. Я отвечал, что полагал себя обязанным явиться на призыв военного министра и исполнить поручение, не отвлекающее меня от служебных занятий, и потому просил Клейнмихеля отменить его приказание {об отдаче Чернышеву вышеупомянутого дела без моего заключения}, так как я обещал его представить. Клейнмихель возразил мне, что я не буду иметь времени исполнить это, так как {я найду в его канцелярии подписанное уже им предписание, коим} поручается мне составление проекта моста по американской системе (Гоу){46} через Днепр в г. Киеве, предварительно получив по этому предмету наставление от полковника [Павла Петровича] Мельникова, бывшего в то время директором работ по устройству железной дороги от Петербурга до Бологого и жившего в с. Соснинской пристани, куда и предписывалось мне ехать немедля. Клейнмихель мне подтвердил, что я должен выехать в тот же вечер и потому не успею представить Чернышеву мое заключение. Я отвечал, что оно мною написано еще утром и, вероятно, теперь уже переписано и потому, пока приведут мне почтовых лошадей, я успею отвезти мое заключение.

Клейнмихель мне сказал, что я в это время нигде не найду старого колпака, как он называл Чернышева. Я отвечал, что отдам мое заключение состоящему при Чернышеве полковнику [Павлу Александровичу] Вревскому{47}. Клейнмихель на это согласился, но приказал, чтобы я впредь никогда не брал никаких поручений ни от военного министра и ни от кого-либо другого, а тем, которые будут мне что-либо поручать, говорил, чтобы они эти поручения передавали через него. Я отвез мое заключение {по вышеупомянутому проекту} Вревскому, передал ему приказание, полученное от Клейнмихеля, и в тот же день поехал к Мельникову в Соснинскую пристань. Конечно, военный министр не давал мне после этого никаких поручений.

Я не мог понять, каким образом Клейнмихель мог узнать так скоро о том, что я был у Чернышева. Это мне пояснилось по возвращении моем от Мельникова; бывая у Клейнмихеля, я заставал у него каждый раз [Максима Максимовича] Брискорна{48} (умершего в 1872 г. членом Военного совета) и узнал, что последний, состоявший директором канцелярии военного министра, был уволен от службы. Говорили, что причиною увольнения Брискорна было то, что во время управления Военным министерством Клейнмихеля Брискорн в надежде, что последний останется военным министром, сблизился с ним и, так сказать, выдал ему Чернышева. На изъявленное мною удивление Клейнмихелю об отставке Брискорна он мне сказал, что это ненадолго и что последний вскоре получит более высшую должность по службе; действительно, через несколько дней он был назначен товарищем государственного контролера.

Я приехал к Мельникову в Соснинскую пристань на другой день утром. Он показал мне все относящееся до проектирования листовых ферм по системе Гоу. Мельников жил в избе в двух комнатах; в одной из них стояли большой стол из простого дерева для чертежей и несколько самых простых стульев, диван и кровать; кроме этого, комнаты ничем не отличались от обыкновенного крестьянского помещения.

Перед обедом [Павел Петрович] Мельников мне сказал, с постоянной его иронией, что он не ожидал принимать у себя такого московского гостя, а потому не успел приготовить обеда, и я должен буду довольствоваться тем, что готовит ему ежедневно хозяйка {занимаемой им} избы, а именно щи с говядиной и тараканами (так он называл черную капусту, плававшую во щах) и кашу. Он мне предложил серебряный столовый прибор, а сам употреблял деревянную ложку, сказав, что этот серебряный прибор есть первая его собственность и что он ему подарен его невестой (Надеждой Филипповной, урожденной Викторовой{49}), {о которой я упоминал во II главе «Моих воспоминаний»}. Во время обеда он вспомнил, что при отъезде его из Петербурга та же невеста дала ему сладкий кондитерский пирог, которого он еще не начинал. Он вынул пирог из шкафа, но так как этому пирогу было более двух месяцев, то его нельзя было есть, и пришлось немедля выбросить. Вечером подали нам сальные свечи в грязных бутылках вместо подсвечников. Я приехал к Мельникову без прислуги, а потому он трунил, что мне, московскому баричу {(не знаю, почему он считал меня баричем)}, придется, ложась спать, самому раздеваться и разуваться.

Впоследствии Мельников переехал в село Чудово, находящееся на шоссе между двумя столицами, где я у него бывал неоднократно. В Чудове он занимал комнаты верхнего этажа довольно большой избы, которые были порядочно меблированы, и ел он сносно. Но вообще он продолжал быть постоянно таким же скупым, как и прежде. Приведу несколько примеров его скупости. До самого назначения его главноуправляющим путями сообщения он, имея уже довольно значительный капитал и хорошее содержание по службе, жил в одной комнате у брата своего Александра [Александр Петрович Мельников], имевшего квартиру в придворном конюшенном доме.

В 1860 г. я ехал с ним в одном вагоне из Петербурга до ст. Любани, подле которой он и брат его Александр построили дачи. В тот же вагон сели несколько инженер-поручиков, только что кончивших курс в Институте инженеров путей сообщения и выпущенных на действительную службу. Некоторые из этих молодых людей были щегольски одеты; Мельников, впрочем очень справедливо, заметил им, что это щегольство и вообще жизнь выше средств не ведет никого ни к чему доброму, а инженеров ведет к тому, что они делаются ворами и грабителями казны, что, когда он был выпущен в офицеры, жалованье было еще менее настоящего, но что он и из него умел сберечь значительную часть и положить ее в сохранную казну{50} {(надо полагать, что он мог это достигнуть, вероятно, имея готовый стол и квартиру)}, чего мог достигнуть тем, что всегда долго обдумывал, прежде чем решиться на какой-либо расход; так, он, указав на свою шинель, сказал, что это вторая только шинель в продолжение его почти 40-летней службы и что он сшил ее при производстве его в майоры.

В бытность Мельникова министром он часто разъезжал по России в тарантасе и ел так дурно во время путешествий, что никто, не только из инженеров и чиновников, состоящих при министерстве, но и из писарей не хотел с ним ездить. Он брал с собой во все путешествия служившего в ведомстве путей сообщения и вместе с тем при Императорских театрах медика Шюца^н. Последний в Петербурге жил в Доме министра и целые дни проводил в семействе брата Мельникова, которое, в бытность Мельникова министром, также жило в том же доме. Во время путешествий Мельникова Шюц не мог ему быть ни в чем полезен. Мельников заклятый гомеопат, а Шюц аллопат, как все уверяют, очень плохой; сверх того, он не умел правильно писать по-русски. Почерк Мельникова был очень дурен; в бытность Императора и Императрицы в 1867 г. в Варшаве{51} Государь поручил Мельникову немедля представить план вагонов, в которых должна была ехать Императрица из Варшавы, с показанием размещения в вагонах Императрицы, Великих Князей, Великой Княжны и других лиц. Мельников поручил, за неимением под рукою писца, сделать надписи о размещении Шюцу. В это время я зашел к Мельникову, который мне показал предполагаемое им размещение; я заметил, что нельзя представить изготовленного плана Государю, так как надписи писаны не по-русски, а по-тарабарски, и спросил Мельникова, зачем он возит с собой чиновника, по-видимому ему совершенно бесполезного. Мельников с постоянной своей иронией отвечал мне, что Шюц ему полезен тем, что, когда Мельников вздумает во время путешествия дать кому-либо гривенник на водку, Шюц норовит ничего не дать, и гривенник остается в кармане у Мельникова.

По возвращении из Соснинской пристани я, недолго пробыв в Петербурге, поехал в Киев через Москву, где жили в это время жена моя, мать {52} и сестра. В Киев я поехал один и остановился в квартире, {нанимаемой} товарищем по Институту инженеров путей сообщения капитаном Антоном Эммануиловичем Никифораки{53}.

{Киев выстроен на местности еще более живописной, чем Нижний Новгород, но так как я был в нем зимою, то он не произвел на меня сильного впечатления, тем более что постройки в нем были тогда еще не такие красивые. Я не буду описывать ни города, ни Лавры с ее пещерами, ни других церквей, так как они были неоднократно подробно описаны.}

В это время {военным} генерал-губернатором Юго-Западного края был генерал-адъютант Дмитрий Гаврилович Бибиков{54}. Он меня принял очень хорошо; {мы сочлись родными}; он хотя был гораздо старее меня, приходился мне очень дальним племянником. Я был приглашен обедать у него непременно каждое воскресенье, а по будням когда мне вздумается. Клейнмихеля тогда считали до того могущественным {даже люди, занимавшие такие высокие должности, как Бибиков, что} последний не хотел верить, чтобы я имел одно только поручение по составлению проекта моста через Днепр, а полагал, что мне поручено под рукой разузнать все относящееся до управления Бибикова. {Несмотря на его ум и ловкость, я мог бы это заключить даже из его разговоров со мною, но впоследствии} мне это передавал состоявший по особым поручениям при Бибикове полковник Ленковский^н, которому <собственно> и было поручено Бибиковым наблюдение за {всеми действиями моими, которые предположил в своей голове Бибиков}. Выбор Ленковского {для этого, если бы я действительно имел секретное поручение, был неудачен; он был слишком хороший человек и не способен на предательство; выбран же он} был потому, что бывал часто у Никифораки, с которым играл в карты. За обедами у Бибикова и в те часы, которые я проводил у него после обеда, единственными предметами для разговора были цинические толки о женщинах и воровство, производимое инженерами путей сообщения. Приведу несколько примеров.

Бибиков, сидя за обедом, при дежурном чиновнике из его канцелярии, спросил меня, познакомился ли я с Писаревым{55}, управляющим его канцелярией, и сказал мне, что он держит Писарева, как человека весьма умного и полезного для края, а все уверяют, что он будто держит Писарева потому, что находится в связи (это было выражено самым циническим образом) с женою последнего. Бибиков говорил мне также, что все обвиняют его в том, что он в связи с какою-то актрисой, не понимая, сколько эта связь принесла пользы России, быв причиной тому, что он еще несколько лет (он даже определил число лет) останется в настоящей должности, в которой он считал себя необходимым. {Самые циничные рассказы были за его обеденным столом беспрерывно, как бы ни было у него велико мужское общество.

Относительно злоупотреблений инженеров путей сообщения Бибиков говорил мне, что бывший начальник V (Киевского) округа путей сообщения генерал-майор Шишов, которому в это время было поручено составление проекта по улучшению судоходства через Днепровские пороги, а впоследствии и приведение в исполнение этого проекта, вел жизнь пьяную и грязно-распутную, воровал казенные деньги везде где мог и дозволил за известную годовую плату бывшему моему товарищу по Институту инженеров путей сообщения, капитану Залесскому I^н, свидетельствовать все работы в округе и ревизовать все судоходные пристани, при каковых свидетельствах и ревизиях Залесский обдирал производителей работ и смотрителей судоходства. Бибиков говорил, что при инженер-полковнике Гене{56}, назначенном после Шишова управляющим округом, продолжаются те же порядки; что Гене, по своей глупости, ничего нового выдумать не сумеет, но что если бы сумел, то, обремененный большим семейством, в отношении казнокрадства повел бы дела еще хуже; что мимо моих окон каждое утро проходит инженер-поручик Залесский II^н, честно построивший какой-то мост в Киевской губернии, к капитану Залесскому I, убеждая его подписать опись произведенной работе, но что последний за эту подпись требует большую сумму, которой Залесскому II неоткуда взять, и что об этом требовании известно Гене.

Последний вскоре из управляющих округом был назначен членом строительной комиссии, должность гораздо низшую, а впоследствии членом общего присутствия того же правления округа, в котором был прежде председателем; только по назначении Мельникова главноуправляющим путями сообщения он, частью по товариществу с Гене, а частью по каким-то дамским связям, произвел последнего в генерал-майоры, сделал начальником VI (Казанского) округа и дал даже денежную аренду, награду весьма редкую в ведомстве путей сообщения.

Никифораки подтвердил мне справедливость всего сказанного мне Бибиковым, и я рассказ последнего передал Гене, который почитал своей обязанностью почти каждый день являться ко мне. К этому рассказу я прибавил, что мне известно, что Залесский при всех свидетельствах работ берет взятки. Гене был очень смущен моим замечанием, притворился, что ничего не знает, и обещался прекратить неправильные требования Залесского I.

В то время губернии были приписаны к округам путей сообщения, правления которых обязаны были командировать подчиненных им инженеров для освидетельствования работ в казенных домах, принадлежащих разным ведомствам; подписанные этими инженерами описи работ представлялись вместе с отчетами в контрольное отделение казенной палаты той губернии, где находилось сооружение, в котором произведены были работы.

Из числа игравших в карты с Никифораки всех чаще был у него директор киевской гимназии Александр Григорьевич Петров{57}, впоследствии председатель Петербургского цензурного комитета. Вскоре после переданного мною Гене рассказа Бибикова Петров, придя к Никифораки, объявил, что у него был Залесский, требуя, чтобы он взял те деньги, которые последний получил за подписание описи по ремонтным работам {управляемой Петровым} гимназии, и укорял Петрова в том, что последний рассказывает подобные вещи мне, состоящему при графе Клейнмихеле, за что он может совсем погибнуть. Петров сказал Никифораки, что он денег Залесскому не давал, и потому отвечал последнему, чтобы он их возвратил, если желает, тому, у кого он их взял, т. е. подрядчику. Петров очень был недоволен тем, что Никифораки передал мне эту проделку Залесского. Но Никифораки мне ничего не говорил, и я об этом ничего не знал, а только в общих словах сказал Гене, что Залесский везде берет деньги, где свидетельствует работы. Выходит по пословице, что кошка знает, чье мясо съела.

Я упомянул о казнокрадстве Шишова; почти все инженеры, состоявшие в его округе, находились под начетом; он при каждой работе составлял комитеты, в которых состоял председателем, и брал, по сговору с евреями, фальшивые залоги под выдаваемые задаточные деньги, а когда фальшивость залогов обнаруживалась, налагались начеты на председателя и членов означенных комитетов; таким образом, деньги, которые брал воровски один Шишов, возвращались казне малыми суммами не от одного, а от всех ни в чем не повинных членов комитета.

По воскресеньям у Бибикова обедали все старшие должностные лица Киева. Бибиков мне говорил, что он каждый раз приглашает Гене, как управляющего округом путей сообщения, но что он никогда не бывает. На мой вопрос у Гене, по какой причине он не бывает на обедах у Бибикова, он отвечал, что за этими обедами сидят все лица, украшенные разными орденами, а ему, не имеющему никакого ордена, совестно сидеть между ними, {хороша причина}! Действительно, Гене был единственное лицо, которое, в чине инженер-полковника и притом управляющего округом путей сообщения, не имел орденов; он получил первый орден только после 35 лет службы. Орден Св. Владимира 4-й ст. дается по статуту за 35-летнюю службу, конечно, беспорочную, и служба Гене считалась беспорочною!

В бытность мою в Киеве у Бибикова было несколько балов, на которых танцевал, между прочими, Мартынов{58}, убивший на дуэли поэта Лермонтова и посланный в Киев на церковное покаяние, которое, как видно, не было строго, потому что Мартынов участвовал на всех балах и вечерах и даже через эту несчастную дуэль сделался знаменитостью. Я встречался с Мартыновым, между прочим, и у бывшего тогда киевским губернатором, а впоследствии членом Государственного Совета Ивана Ивановича Фундуклея{59}, очень богатого человека, о котором нечего сказать более, как то, что он кормил хорошими обедами и давал балы с хорошими ужинами.

Бибиков был чрезвычайно крут и часто дерзок с польскими помещиками управляемого им края; насколько это было полезно в то время для русских интересов, предоставляю судить более знакомым с политическим положением того края; но многие русские тогда говорили, что правитель его канцелярии Писарев и другие подчиненные Бибикову лица выдумывали заговоры и раздували их важность с целью выслуживаться и получать награды, а между тем оговоренные подвергались ссылке в Сибирь и другим тяжким наказаниям. Я не могу утверждать, чтобы это было действительно так, но не подлежит сомнению, что Бибиков потворствовал Писареву, грабившему помещиков, которые, чтобы не подвергаться арестам, платили Писареву большие суммы, обыкновенно доставляя их во время киевских контрактов, бывающих в январе месяце.

Писарев, несмотря на то что брал с помещиков взятки, обращался с ними очень гордо. Мне случалось во время контрактов играть у Писарева в карты, и, когда приходили во время нашей игры ясновельможные паны и кланялись при входе почти до пола, Писарев почти не гнул шеи, оставляя нас, игравших с ним, на одну минуту, входил с помещиком в свой кабинет, где, конечно, взявши положенный оброк, отпускал его и, садясь снова за карточный стол, не обращал никакого внимания на низко кланяющегося уходящего пана. Кабинет Писарева был весь уставлен подаренными (?) ему старинными фамильными серебряными блюдами, вазами, чашами и т. п. Сколько мне помнится, Писарев умер в бедности, жена ограбила его и бросила. {Все время моего пребывания в Киеве Бибиков был со мною очень любезен}.

Клейнмихель и я были в Москве, когда Бибикова в 1852 г. назначили министром внутренних дел. Я, узнав об этом назначении, сказал о нем Клейнмихелю, который очень был доволен и надеялся, что многое будет в состоянии провести из того, что не мог провести при прежнем министре графе Перовском{60}, полагая, что Бибиков относительно его останется таким же подобострастным[5], каким был до сего времени, но Клейнмихель в этом ошибся. Я также ошибся, надеясь, что Бибиков сохранил ко мне хотя часть любезности, которою меня осыпал в Киеве. В ноябре 1852 г., приехав в Петербург с моими предположениями о преобразовании Московских водопроводов, я был у Бибикова в парадной форме во время приема им просителей. Подойдя ко мне, он спросил, чего я желаю; я отвечал, что, приехав из Москвы, почел обязанностью представиться ему. Он мне заявил, очень величаво, что-то вроде того, что он, по значительности своих занятий, не может заниматься мной. Может быть, он это сказал и мягче, но такое впечатление произвели его слова на меня. Это было сказано при Николае Алексеевиче Милютине{61}, который представлял Бибикову лиц, собравшихся у него в приемном зале, и я с того времени, встречаясь с Милютиным, всегда конфузился. Я никогда не мог себе простить этого шага, сделанного мною для того, чтобы продолжать знакомство с Бибиковым, и вполне неудавшегося. Я на него решился без всякой надобности, не обсудив, что настоящие взаимные наши отношения были совсем не те, какие были в Киеве. {Там он считал меня агентом и близким человеком временщика, от которого полагал себя в зависимости, хотя косвенно. Теперь он сам сделался министром; Клейнмихель уже не пользовался прежней милостью у Государя, а я в протекшие 10 лет не только не сделал служебной карьеры, но назначение меня начальником Московских водопроводов служило Бибикову доказательством, что я ничего не значу и при потерявшем в его глазах значение Клейнмихеле}.

Вскоре по вступлении на престол Императора Александра II Бибиков был уволен от должности министра внутренних дел; ему предлагали остаться в звании генерал-адъютанта и членом Государственного Совета, но он, недовольный увольнением от должности министра, пожелал выйти в отставку. По болезни он после этого почти постоянно жил за границей, и я его встретил в первый раз в Карлсбаде в 1864 г., где он был, равно как и в 1865 г. и во все следующие годы, в которые я приезжал в Карлсбад, до самой его смерти, снова так же любезен со мной, как был в Киеве.

В Киеве я часто бывал у Екатерины Федоровны Скордули{62}, дочери Дарьи Николаевны Лопухиной, в заведении которой я воспитывался, {о чем изложено в I главе «Моих воспоминаний»}. Муж ее, отставной генерал-майор, был человек добрый, но ничем не замечательный; она же, выросшая в богатом доме ее матери и близкая родственница весьма богатой и скупой старухи графини Браницкой{63}, племянницы знаменитого Потемкина, заметно старалась поддержать свое аристократическое значение.

Зима 1842/43 гг. была в Киеве весьма мягкая, так что лед на Днепре был очень тонок, и я не мог делать промеров в реке по льду. 18 января Днепр очистился ото льда, и тогда я сделал все нужные мне промеры как в самой реке, так и в его рукаве, называемом Чертороем, а равно все прочие изыскания, нужные для составления проекта моста, как в указанном мне месте у Панкратьевского спуска, так и 600 саженями ниже, на том месте, где устраивался наплавной мост, которое я предпочитал для устройства постоянного моста. При этих изысканиях я насмотрелся на затруднения, которые представляла переправа через Днепр, так как по причине его разлива нельзя было навести наплавного моста. Сотни подвод стояли в ожидании очереди переправиться; проезжающие на почтовых и своих лошадях, а равно казенные тяжести перевозились не в очередь, что еще более замедляло переправу возов, принадлежавших помещикам и крестьянам. Сверх того, очередь часто нарушалась; давшие лишнюю плату, которая была иногда высока до безобразия, перевозились не в очередь, через что некоторые из приезжавших с возами крестьян проедали все {с ними бывшее} и находились в самом безвыходном положении. Эти беспорядки, конечно, были известны властям Киева, но они бездействовали; говорили, что причиной этого было то, что Писарев, правитель канцелярии Бибикова, был в доле с подрядчиком, содержавшим переправу.

В Киеве мне было очень скучно; общества, которые мне приходилось посещать, не представляли ничего замечательного; сверх того, я в первый раз расстался на такое долгое время с женой, оставил ей мало денег и сам, несмотря на то что жил на всем готовом, нуждался в деньгах, в особенности вследствие значительного проигрыша в карты, а от скуки я играл почти ежедневно. Для уплаты моих проигрышей я занял у Никифораки тысячу руб., которые хотя и вскоре ему уплатил, но это было мне очень затруднительно. Наконец в конце марта я оставил Киев и, взяв в Москве с собой жену, приехал в Петербург, где нанял небольшую квартиру с мебелью в Коломне, на набережной р. Пряжки.

Я представил Клейнмихелю общий план р. Днепра у Киева с объяснительной запиской, в которой излагал выгоды избранного мною места для устройства постоянного моста {перед тем, которое было указано}.

На низменном левом берегу Днепра перед мостом, предполагаемым на указанном мне месте, была насыпана на протяжении нескольких верст высокая дамба с несколькими отверстиями, на которых были устроены деревянные мосты. Рукав Днепра, Черторой, – в котором воды протекало не менее, чем в самом Днепре, а течение было гораздо быстрее, – в большей части своего протяжения был перпендикулярен дамбе, не доходя до нее нескольких десятков сажен; образовав прямой угол, он тек параллельно дамбе, соединяясь с Днепром в нескольких десятках сажен выше места, где предполагалось устроить постоянный мост. В весеннее время вся низменность около дамбы покрывается водой; главная масса воды протекала по Черторою; значительная часть ее направлялась под деревянные мосты, устроенные в дамбе, которые неоднократно уже срывало, равно как и головы дамбы при мостах. В весеннее время, при спаде воды в Днепре, образовывается сильное течение вдоль дамбы, неоднократно уже повреждавшее обделку откосов дамбы и самую дамбу. Для предотвращения этих повреждений требовалось значительно укрепить откосы дамбы и выстроить на ней более прочные мосты.

Русло Днепра на месте, указанном для постройки моста, имело два фарватера; один собственно Днепр, а другой образуемый Чертороем, {соединяющимся с Днепром несколько выше этого места}. По глубине этих фарватеров заложение в них мостовых быков представляло затруднение. Самое течение в этом месте было довольно быстрое и, по причине близкого соединения двух значительных потоков, неправильное.

Грунт Панкратьевского спуска{64}, по которому предполагалось подниматься с постоянного моста в Киеве, был глинистый, изобилующий весьма значительными водяными источниками, которые во время произведенных мною изысканий размывали откосы спуска, так что они обрушивались и беспрерывно изменяли вид спуска.

Все эти обстоятельства требовали значительных издержек как по устройству моста, так и дамбы на левой стороне Днепра и подъема на его правой стороне. Устройство последнего, при изобилии ключей, представляло особые затруднения, и потому я предпочитал устроить мост 600 саженями ниже, на том месте, где наводился наплавной мост.

Низменность, простирающаяся от шоссе до этого места, более возвышена, чем та, по которой была устроена дамба, а потому новая дамба, по избранному мною направлению, была бы ниже устроенной. Она была бы отдалена от Чертороя, масса воды которого, проходящая в весеннее время через отверстия, оставленные в устроенной дамбе, соединялась бы с Днепром выше места, избранного мною для моста, так что эта масса не имела бы влияния на предположенную мною дамбу и ее можно было устроить сплошную без отверстий, большей частью весьма вредных. Во время спада воды в Днепре не могло бы образоваться быстрого течения вдоль откосов предположенной мною дамбы, так как она не была бы перпендикулярна к руслу Днепра.

На избранном мною месте был один фарватер в Днепре, и глубина его гораздо менее, чем глубина каждого из обоих фарватеров на {прежде} указанном месте.

Подъем с моста на правый берег Днепра проходил бы по направлению мостовой, устроенной для въезда с наплавного моста в Киевскую цитадель{65}. По этому направлению не было водяных ключей, и въезд потребовал бы только незначительных улучшений.

Выбор места для моста при Киевской крепости, конечно, должен был быть согласован с военным инженерным начальством, которое на сделанный мною вопрос о том, какое место лучше для постройки моста, отвечало, что и в военном отношении избранное мною место предпочтительнее {по причинам, которых я здесь излагать не буду}.

Ясно было, что на постройку моста в избранном мною месте требовалось бы гораздо менее расходов, а самый мост, дамба на правой стороне Днепра и подъем в Киев были бы поставлены в условия, более безопасные от повреждений.

Клейнмихель, прочитав мою объяснительную записку и выслушав мои словесные объяснения, согласился со мною и сказал, что он представит об этом в свое время Государю и вызовет меня в Киев, – где полагал быть в августе одновременно с Государем, – для личного объяснения этого дела Его Величеству. Предположение мое, однако, не понравилось Государю, который любил прямые линии; шоссе, построенное от ст. Бровары, идет по совершенно прямому направлению на Киево-Печерскую лавру{66}; по моему же предположению, проехав от ст. Бровары верст десять по этому шоссе, следовало повернуть налево, и, следовательно, лавра для приезжающих в Киев была бы видна с правой стороны.

Клейнмихель очень не любил, когда его представления не удостаивались одобрения Государя, а потому был недоволен, что я его довел до этого, но никогда мне более ни слова не говорил о моем предположении; конечно, вызов мой в Киев не состоялся. Государь тогда же нашел, что мост у Киева не должен быть построен с деревянными фермами, и решено было устроить железный висячий мост, составление проекта которого и постройка были поручены английскому инженеру{67}. Ему заплачена значительная сумма, а от меня не потребовалось представления полного проекта, который я, между тем, изготовлял с помощью моей жены. Я уже несколько раз говорил, что я вовсе не умел чертить. Мне затруднительно было даже составлять черновые чертежи. Постоянный для этого наем чертежника и писцов для переписки бумаг, на что мне Клейнмихель не давал никаких средств, при нашем безденежье, был обременителен, и потому жена моя, необыкновенно способная ко всякому ручному ремеслу, по моему указанию чертила черновой проект моста и разных к нему принадлежностей.

В конце апреля Великая Княгиня Елена Павловна{68} ехала за границу с тремя своими дочерьми. Клейнмихель послал меня осмотреть состояние шоссе от Петербурга до Ковно, принять меры к удобному их проезду и при представлении Великой Княгине, по приезде ее в Ковно, спросить, как она довольна проездом. Вместе с тем Клейнмихель приказал мне освидетельствовать заготовленные для исправления шоссе материалы и рассмотреть способ его управления. Директором работ по шоссе был инженер-полковник Кашперов{69}, человек в высшей степени честный, но грубый и, что называется, неотесанный; он жил очень бедно. Я с ним и с дистанционными инженерами осмотрел подробно шоссе и нашел большей частью все в порядке. Мы останавливались для обеда и ночлега у дистанционных инженеров и у начальников шоссейных заставных домов.

Все жили бедно; о нашем приезде знали, но обеды и ужины были весьма простые; некоторые не могли ничего предложить, кроме щей и каши. Кашперов, внутренне чрезвычайно довольный поведением его подчиненных в то время, когда почти во всем ведомстве путей сообщения были значительные злоупотребления, бранил их мне, говоря:

– Вот архангелы какие (к чему он, по обыкновению, от которого ни в каком случае не мог удержаться, прибавлял крепкое словцо), самим жрать нечего и гостей нечем угостить, а перед ними стоят дорогие кучи щебня; могли бы их и поменее поставить, сам черт их не учтет[6]; нет, подавай нам все кучи щебня, ведь они архангелы!

За малейшую неисправность Кашперов сильно бранил своих подчиненных и в этом не церемонился. По возвращении в Петербург я обо всем подробно доложил Клейнмихелю, но тогда не в моде было слышать что-либо хорошее о ведомстве путей сообщения, и потому на мой доклад не было обращено внимания.

В Ковно я {приехал ранее Великой Княгини и} застал там присланного для ее встречи наместником Царства Польского князем Паскевичем чиновника барона Засса{70} (может быть, я ошибаюсь в фамилии этого барона). Мы вместе представились Великой Княгине при ее выходе из {дорожного} экипажа, и она звала нас на другой день к завтраку. Она приехала вечером; спустя около часа по ее приезде пришли звать к ней барона Засса, который, воротившись, сказал мне, что его позвали по ошибке, а что Великая Княгиня зовет меня. Придя в занимаемый ею дом и не найдя никого в первых комнатах, я, после довольно долгого ожидания, решился отворить дверь и увидел Великую Княгиню, которая начинала раздеваться. Она меня спросила, что мне нужно, и когда я ей объяснил, что я пришел по ее приказанию, ответила, что звала не меня, а барона Гринвальда{71}, которому поручено было сопровождать ее за границу. Это qui pro quo произошло, вероятно, потому, что Великая Княгиня потребовала барона, а в доме, где она остановилась, не знали другого барона в Ковне, кроме Засса; последний же не знал другого барона, кроме меня. На другой день, за завтраком, очень смеялись этому embaras de richesse[7] как выразилась Великая Княгиня. В то время она была очень хороша собой; ее дочери казались здоровыми {девицами}, и нельзя было думать, что две из них вскоре умрут. Великая Княгиня поручила мне благодарить Клейнмихеля и быть у ее мужа по приезде в Петербург. Великие Княжны поручили сказать, каждая что-то особое папаше. По приезде в Петербург я представился Великому Князю Михаилу Павловичу, который был в дурном расположении и отпустил меня по передаче мною в коротких словах поручений его жены и дочерей, не вспомнив даже любимого его рассказа о геройской смерти моего брата{72} под Варшавой. Впрочем, после этой смерти прошло почти 12 лет.

Клейнмихель очень любил, чтобы его подчиненные постоянно были заняты; в мае он дал мне перевести какую-то довольно толстую французскую книгу об освещении маяков. В июне я ему представил набело переписанный перевод; не знаю, ни зачем ему нужен был этот перевод, ни куда он девался.

Я и жена до конца июня приятно прожили в Петербурге; у нас ежедневно, когда дозволяла служба, бывал двоюродный брат мой Александр Дельвиг. {Я уже говорил, что этот во всех отношениях примерный молодой человек был дружен с женою}; музыка и пение у нас не прерывались. В это же время была в Петербурге тетка моя П. А. [Прасковья Андреевна] Замятнина{73} по случаю выхода ее сына из училища правоведения. {Прочие мои знакомые были те же, о которых я упоминал прежде. Между ними я позабыл назвать А. Д. Соломку, о котором я говорил в I главе «Моих воспоминаний».}

Я несколько раз ездил обедать к [Афанасию Даниловичу] Соломке, и он знал от меня, что мы не получаем никакого дохода с имения жены моей. Вследствие этого он советовал мне его продать и, придя раз ко мне, сказал, что он сам готов купить имение жены, но так как оно ничего не приносит, то он принимает на себя долг сохранной казне и расходы по купчей крепости, а меня избавляет от хлопот по владению. Я принял это за шутку, но хитрый хохол не шутил; он хотел пощупать, нельзя ли поймать меня на эту удочку, а при моем несогласии предложить какую-нибудь безделицу, которою я мог бы, по его мнению, удовольствоваться. Конечно, я не продолжал разговора с Соломкою о продаже имения.

Надо сказать, что в это время р. Пряжка, протекавшая перед нашими окнами, содержалась очень нечисто; жена видела раз плывшее по ней тело утопленника, что оставило в ней навсегда неприятное воспоминание о тогдашнем нашем помещении, которое, сверх того, было довольно тесно.

{Я уже говорил, что} Клейнмихель осенью 1842 г. {был недоволен Московским шоссе; дальнейшие распоряжения местного начальства по улучшению шоссе он находил недостаточно энергичными}; предполагая надолго уехать из Петербурга для обозрения некоторых частей своего ведомства, он поручил мне наблюдение за шоссе от Петербурга до Москвы. При этом он мне словесно передал, что оставляет меня на Московском шоссе с тем, чтобы я вполне заменял его в его отсутствие, для чего передал мне относительно этого шоссе все права главноуправляющего путями сообщения. Инженер-полковник Энгельгардт{74}, заведовавший шоссе от Петербурга до ст. Померанье, обиделся назначением меня наблюдать за его действиями и упросил Клейнмихеля исключить его дистанцию из моего наблюдения. Тогда Клейнмихель, поняв, что вновь назначенный им принятый на службу из отставки начальником III (Московского) округа путей сообщения инженер-генерал-майор [Михаил Николаевич] Бугайский{75}, бывший тогда в большой милости у Клейнмихеля, может также обидеться, не поместил в данном мне, по случаю моей командировки на Московское шоссе, предписании обязанности наблюдать за частью шоссе от Москвы до р. Шоши, входящей в район означенного III округа. На словах же Клейнмихель приказал мне иметь хотя бы поверхностное наблюдение и за этой частью шоссе.

Предписание Клейнмихеля ко мне от 26 июня 1843 г. № 2258 по случаю командирования моего на Московское шоссе я переписываю буквально:

По неустройству и дурному состоянию Московского шоссе от Померанья до р. Шоши, признавая необходимым иметь непрерывные сведения обо всех работах, которые на сем шоссе производятся и производимы будут, я избрал к сему Вас и вследствие того предписываю:

1. Отправиться на означенное шоссе.

2. Поставить себя в полную и точную известность о настоящем положении шоссе, о всех предположенных на оном работах и всех тех, кои необходимо еще произвести, как равно о всех заготовленных и заготовляемых материалах и нанятых рабочих, и сведения эти представить мне.

3. Наблюдать, чтобы все работы исполнены были своевременно и прочно, и об успехе доносить мне, через каждые два дня.

4. Если по Вашим соображениям, будет недостаточно рабочих или материалов по сделанному уже на то распоряжению от окружного правления, в таком случае разрешаю Вам немедленно приступить к заготовлению того и другого, а мне представить в то же время расчет об издержках, на это потребных, для уплаты оных. Я надеюсь, что все будет дешево и для казны выгодно.

5. Сообразить и представить мне: какие работы и где нужно произвести на шоссе в будущем году и какие именно потребно будет заготовить материалы, в каком количестве и куда.

Об исполнении всех Ваших по сему поручению требований я предписал правлению I округа и приказал оному дать Вам одного писаря.

Сим делаемым мною Вам поручением нисколько не слагается обязанность и ответственность по устройству шоссе, как окружного правления, так равно и самого местного инженерного начальства и всех чинов.

Приехав в Новгород, я поспешил явиться к начальнику I (Новгородского) округа путей сообщения, в районе которого состояло шоссе от ст. Померанья до р. Шоши, инженер-генерал-майору Казимиру Яковлевичу Рейхелю{76}, которого я прежде не знал. Я застал его одевающимся, как он выразился, в парадную форму для того, чтобы представиться мне (я был тогда капитаном), так как он получил от Клейнмихеля предписание, в котором последний дает строгий выговор за дурное ведение дел по исправлению шоссе и приказывает исполнять все мои требования, а потому Рейхель считал меня своим начальником. Рейхель был очень тонкий и ловкий человек; он считался хорошим инженером вследствие составления многих проектов больших мостов на Московском шоссе и устройства этих мостов и хорошим администратором.

Девят(н)ин, его товарищ по Институту инженеров путей сообщения, сильно его поддерживал, несмотря на то что он не щадил казенных денег в свою пользу при произведенных им работах и, несмотря на огромное семейство, нажил на службе состояние. Клейнмихель знал его еще со времен Аракчеева, к которому Рейхель не переставал ездить и в то время, когда Аракчеев впал в немилость. Обращение Рейхеля со своими подчиненными отличалось своеобразностью. Он ни о чем не говорил прямо и откровенно; в его словах надо было всегда читать, как говорится, между строками. Подчиненных своих он защищал перед высшим начальством, но сам говорил им всякого рода неприятности и грубости. Так, между прочим, когда в 1842 г. дошли до Клейнмихеля сведения о беспорядках по судоходству на Маловишерском канале{77}, которые он приказал мне исследовать, Рейхель уверял меня, что заведовавший этим каналом инженер-подполковник Лямин{78} (умер в чине генерал-майора) отличный офицер и не виноват в означенных беспорядках. Я был противного мнения и выразил некоторым из служащих в правлении I округа путей сообщения мое удивление, что Рейхель хочет надуть меня; они мне отвечали, что он защищает Лямина только передо мной, а сам дал ему сильнейший нагоняй, сказав, что он годится только на то, чтобы им зарядить пушку, – любимое его выражение, когда он сердился на подчиненных. Зная строгость Клейнмихеля, я по возможности смягчал в моем представлении вину Лямина, который отделался трехдневным арестом. В правлении I округа служил начальником хозяйственного отделения Троицкий^н, происходивший из духовного звания. Когда Троицкий должен был читать свои доклады общему присутствию правления, Рейхель обращался к нему, говоря:

– Ну, звоните, Иван Иванович.

Рейхель называл свое новгородское имение Америкою, не знаю по какому поводу, и очень хлопотал, чтобы железная дорога между двумя столицами проходила через «Америку», но это ему не удалось.

Клейнмихель, не доверяя правлению I округа, еще осенью 1842 г. поручил переведенному им из Военного министерства чиновнику особых поручений Евгению Петровичу Вонлярлярскому{79} заготовить каменный материал для ремонта шоссе в 1843 г. Вонлярлярский, по неопытности и вообще по недостатку способностей, приискал подрядчиков неблагонадежных, которые, взяв задаточные деньги, ставили щебень дурного качества, а некоторые и совсем не ставили заподряженных у них материалов, через что на мою долю выпало много хлопот при наблюдении за шоссе в 1843 г. Но так как Вонлярлярский на бумаге исполнил данное ему поручение скоро и заподрядил материал по умеренным ценам, то Клейнмихель поспешил еще в декабре 1842 г. похвастаться пред Государем результатом своих распоряжений, при чем исходатайствовал Вонлярлярскому довольно большую денежную награду и орден Св. Владимира 4-й ст. {В IV главе «Моих воспоминаний» я упоминал, что военный министр не уважил ходатайство Клейнмихеля о награждении Вонлярлярского означенным орденом; не прошло четырех месяцев, и Клейнмихель дал его Вонлярлярскому}.

На место отданных в 1842 г. Клейнмихелем под суд инженер-полковника Чедаева и майора Дженеева он назначил директором шоссе от ст. Померанье до ст. Едрово инженер-подполковника Афанасьева^н, а командиром 1-го военно-рабочего батальона путей сообщения майора Травина^н.

Афанасьев был человек честный и добрый, но вялый и робкий. Для приведения шоссе в порядок требовалось много энергии, а он был апатичен. У него не доставало смелости браковать дурной каменный материал, поставляемый подрядчиками, отысканными Вонлярлярским, и действовать на счет тех из них, которые вовсе не поставили материала к определенному сроку. Один из подрядчиков Вонлярлярского поставил недалеко от ст. Померанье, вместо булыжного щебня, в большом количестве щебень известковато-глинистый мягкого свойства, предназначенный для сплошной россыпи по утонившейся шоссейной коре. Рассыпка этого щебня не только не улучшила бы, но ухудшила бы эту кору.

Афанасьев опасался не принять его, чтобы этим не навлечь на себя неприятностей от Вонлярлярского; я же запретил его принимать и донес о том Клейнмихелю, который, проезжая из Петербурга во внутренние губернии, вышел у означенного щебня из кареты. Найдя его дурным, он разругал Вонлярлярского и, садясь в карету, назвал его дураком, так что Вонлярлярский не мог этого не слышать. При дальнейшем осмотре шоссе Клейнмихель видел, насколько подрядчики Вонлярлярского были неисправны, и с того времени потерял к нему доверие; он оставался долго по особым поручениям при Клейнмихеле; впоследствии, видя презрение его к себе, выказываемое даже в гостиной, Вонлярлярский перешел на службу в учреждения Императрицы Марии. {Нельзя не подивиться тому, что Клейнмихель, очень легко отличавший способности людей, мог дать такое важное дело Вонлярлярскому; последний хорошо сделал для себя, что оставил службу при Клейнмихеле, при котором, несмотря на свои связи и даже при бóльших способностях к делу, никогда не достиг бы того, что дала ему новая служба}; он скоро добрался до чина тайного советника, был назначен товарищем главноуправляющего IV отделением Собственной канцелярии Государя{80} и, хотя не удержался на этом месте, но все же, состоя почетным опекуном в С.-Петербургском опекунском совете, получает ежегодной пенсии 8400 pуб. сер., которые и составляют теперь единственное средство для его существования, так как он спустил все свое имение. Видя, что двоюродный брат его Александр Александрович Вонлярлярский{81} (известный под названием Монте-Кристо), при содействии В. А. Нелидовой, получал огромные по тому времени подряды, дававшие ему средства жить роскошно, Е. П. Вонлярлярский, двоюродный брат Нелидовой, надеялся нажить состояние подрядами в ведомстве путей сообщения, а потому, перейдя на службу в другое ведомство, принял на себя разные работы и поставки по шоссе. Но он не имел ума своего двоюродного брата и, сверх того, отношения Клейнмихеля к Нелидовой изменились.

Он по своим подрядам предъявлял много претензий к казне, большею частью несправедливых. Претензии эти разбирались в особых, учреждаемых Клейнмихелем комиссиях, в которые он меня назначал членом, когда я не бывал в командировке вне Петербурга. Я в первых же заседаниях этих комиссий объяснял Е. П. Вонлярлярскому причины, по которым признавал бóльшую часть его претензий несправедливыми, и с моими замечаниями соглашались все члены комиссий, так что, когда Вонлярлярский видел меня в числе членов комиссий, он говорил:

– Ну, барон в числе членов комиссии; значит, надо проститься с несколькими десятками тысяч рублей.

Это, однако же, не помешало нам, при довольно частых встречах, всегда быть в приятельских отношениях.

При проезде Клейнмихеля по шоссе досталось от него всем, кроме меня; {говоря же во время своего проезда по шоссе обо мне, он часто прибавлял к моей фамилии слова}: «офицер, отличный во всех отношениях». Директор шоссе от ст. Померанье до ст. Едрово, подполковник Афанасьев, крепко ему не понравился, и он меня назначил заведующим этой дирекцией, с оставлением при нем по особым поручениям и с приказанием продолжать исполнение по вышеприведенному предписанию от 26 июня, с тем, чтобы во время его путешествия по внутренним губерниям вполне заменять его на Московском шоссе, донося только ему о всех моих распоряжениях. О новом моем назначении было отдано в приказе 30 июля.

Клейнмихель этим назначением поставил меня в прямое подчинение правлению I округа, которое, в свою очередь, вследствие данного Клейнмихелем предписания должно было каждое экстренное распоряжение производить с моего согласия. Выходило во мне два лица: по заведованию дирекцией шоссе я был подчинен правлению округа, а по данному мне Клейнмихелем особому поручению по шоссе я был обязан наблюдать за тем же правлением. Вся инициатива по работам исправления шоссе должна была идти от дирекции, а потому я, как заведующий ею, должен был входить с представлениями в правление I округа, которое, конечно, всегда соглашаясь со мною, испрашивало моего же согласия на приведение в исполнение моих представлений, как у состоящего по особым поручениям при Клейнмихеле. Вследствие моих огромных занятий по дирекции, {которые я опишу далее}, я только раза два или три во все лето ездил на {вторую дирекцию шоссе} от ст. Едрово до р. Шоши, которая, впрочем, была в лучшем состоянии, чем непосредственно мне вверенная. Директором этой части шоссе был подполковник Беловодский{82}, впоследствии генерал-майор и помощник начальника III (Вышневолоцкого) округа путей сообщения. Я вовсе не имел времени бывать на части шоссе от р. Шоши до Москвы, и потому на нее не ездил. В авгус те начальник округа, в районе которого была эта часть шоссе, генерал-майор [Михаил Николаевич] Бугайский уведомил меня, что он получил словесное приказание Клейнмихеля осмотреть Московское шоссе по всему его протяжению и представить по осмотре свое заключение. Выходило, что я должен был наблюдать за действиями Бугайского, а он за моими, и потому я отклонил от себя всякое наблюдение за его действиями. Бугайский проехал со мною по шоссе от р. Шоши до ст. Померанье, не делая никаких замечаний. Пользы от его проезда не было никакой, и донес ли он о своем осмотре и что́ донес Клейнмихелю, мне неизвестно. Однако же по приказанию Клейнмихеля я осенью ездил в Москву для освидетельствования действий начальства на части шоссе от Москвы до р. Шоши. Явившись к Бугайскому, которому объяснил причину моего приезда, я потребовал у его подчиненных, моих прежних товарищей по службе в Московском округе, разных сведений по шоссе. Они мне давали эти сведения медленно, в опасении, что их всесильный, как они полагали, у Клейнмихеля начальник будет недоволен доставлением мне сведений, и не вполне доверяя, чтобы мне поручено было рассмотреть действия их начальника по части шоссе, состоящей в его ведении. Все эти недоумения были прекращены самим Бугайским, который приказал все мною требуемое исполнять без замедления.

{Обращаюсь теперь к описанию занятий собственно по заведоваемой мною непосредственно дирекции от ст. Померанье до ст. Едрово.} На значительных протяжениях по этой части проезд был затруднителен, в особенности весной. Щебеночная кора до того утонилась, что колеса возов образовали по поверхности шоссе глубокие колеи, а в тех местах, где грунт был глинистый, пучистый, образовались провалы, весьма опасные для проезжающих. Предположено было наиболее утонившиеся протяжения покрыть сплошной щебеночной насыпью, а те места, на которых образовываются значительные пучины, совсем перестроить. Ширина земляного полотна шоссе была в 6 сажен; середина его, шириной на 4 сажени, была покрыта щебеночным слоем, который с обеих сторон оканчивался крупными булыжными камнями, называвшимися барьерными; затем с каждой стороны оставались земляные обочины, шириною каждая в 1 сажень. Эти барьерные камни и обочины, которые должны были быть ниже щебеночной коры шоссе, в 1843 г. почти везде были выше ее и задерживали на ней воду. Предположено было при исправлении шоссе мало-помалу уничтожать барьерные камни и заменять их щебеночными отсыпями, а обочины срезать, так чтобы они были ниже щебеночной коры. Одно утолщение щебеночного слоя на местах с пучистым грунтом было бы недостаточно для их укрепления. Образование по шоссе большого протяжения пучин происходит в те годы, в которые после очень дождливой осени весной бывает много солнечных дней; в эти годы почва, пропитанная осенними дождями, замерзает на большую глубину; при появлении же весенних солнечных лучей полоса шоссе, покрытая щебнем, на которой снег расчищается, служит хорошим проводником тепла, так что под нею земля оттаивает, тогда как земляные обочины с обеих сторон щебеночной коры находятся еще в мерзлом состоянии и мешают стекать воде из-под щебеночной коры в канавы; почва {под оной} разжижается и выпучивает тонкую щебеночную кору до того, что на шоссе образуются глубокие провалы или пучины. Для предупреждения их образования предполагалось в этих местах, сняв тонкую щебеночную кору, насыпать на грунт довольно толстый слой песку, который был бы выше обочин, и на нем устроить щебеночную кору надлежащей толщины. При этом если дождевая вода и просочится сквозь щебенку, то она попадет в песчаный слой, из которого и может вытекать по обочинам в канавы, а если частью и просочится в глину, лежащую под песком, то последняя, будучи отделена от щебеночной коры толстым слоем песка, не может так сильно действовать на эту кору.

Дирекция шоссе от ст. Померанье до ст. Едрово была разделена на три дистанции, которыми заведовали инженер-поручики Дмитриев^н, Плац-бек-Кокум^н и Щербаков^н. Кроме обыкновенного ремонта на каждой дистанции предполагалось произвести на значительных протяжениях сплошные россыпи щебня и в нескольких местах перестроить вышеизложенным способом пучистые места. При каждой перестройке пучистого места, для того чтобы она производилась тщательно, необходимо было иметь особых офицеров, а потому таковые из числа состоявших в округе и были прикомандированы в помощь к упомянутым начальникам дистанций.

Дистанция Щербакова, пролегавшая по Валдайским горам{83}, была наиболее отдаленная от места моего постоянного пребывания, Новгорода, из которого, выехав утром, я поспевал на нее только вечером и в таком случае оставался ночевать у Щербакова, в яму{84} Яжелбицы; на его дистанции было наибольшее число перестраиваемых пучистых мест. Он один из начальников дистанций был женат; жена его была хорошенькая женщина; они с некоторым комфортом помещались в небольшой избе, которую переделали очень мило для своего жилья.

Впрочем, мне вообще не часто приходилось проводить ночи в постели; я более проводил их в дороге, разъезжая по шоссе в карете, в которой собственно по Московскому шоссе в лето 1843 г. сделал до 7 000 верст. Занятия мои состояли, кроме наблюдения за поставляемыми материалами и производимыми работами, в беспрерывных донесениях Клейнмихелю о положении дел на шоссе {согласно вышеприведенному его предписанию}; в заготовлении {нужных для производящихся в этом году работ} материалов, {которых было прежде заготовлено недостаточно, а заподряженные Вонлярлярским, как мною выше упомянуто, не выставлялись; в действии насчет его неисправных подрядчиков}; в составлении подробных ведомостей с показанием работ и поставки материалов в следующие три года, необходимых для совершенного упрочения шоссе; в обыкновенной текущей переписке и в переписке с военно-судною комиссией, учрежденной над бывшим директором полковником Чедаевым и над майором Дженеевым.

Последними двумя переписками под моим руководством преимущественно был занят помощник мой инженер-капитан (умерший в отставке генерал-майором) Строковский^н, мой бывший товарищ по Институту инженеров путей сообщения. Все дистанционные начальники и прикомандированные к ним офицеры были постоянно заняты наблюдением за поставкой материалов и за производимыми работами и исполняли свои обязанности с усердием и честно. Сверх того, дистанционные начальники должны были, кроме обыкновенной текущей переписки, вести значительную переписку с вышеупомянутой военно-судной комиссией, которая, судя их бывшего начальника, привлекала и их к ответственности. Вновь назначенный командиром 1-го военно-рабочего батальона путей сообщения майор Травин имел поручение от Клейнмихеля дознать, какие злоупотребления были в прежнее время допускаемы на шоссе. Травин, чтобы выслужиться, завел связи с ямщиками, от которых старался получить сведения об этих злоупотреблениях, для чего, переодетый, живал иногда по нескольку дней в разных ямах (селах). Начальникам дистанций приходилось и от него отписываться. Впрочем, все старания Травина были безуспешны; донесения его были бездоказательны и часто нелепы. В моих частых донесениях Клейнмихелю я неоднократно представлял ему об усердии моих помощников, и в особенности Щербакова, так что на обратном пути Клейнмихеля из внутренних губерний он, встреченный в ст. Яжелбицы майором Травиным и поручиком Щербаковым, благодарил последнего и пригласил к своему обеду, а на первого не обратил никакого внимания. Впоследствии случалось мне и Травину в одно время приезжать из Новгорода в Петербург, где Травин передавал Клейнмихелю всякий вздор о шоссейных офицерах, который я впоследствии принужден был разъяснять. Эти бездоказательные доносы Травина наконец надоели Клейнмихелю, и он начал называть Травина новгородской саранчою. Конечно, упомянутые инженеры обязаны были мне тем, что не были привлечены к суду вместе с их бывшим начальником; я находил нужным их приберечь для службы, уверенный, что бывший их начальник требовал от них неправильных действий, а что при честном начальнике они будут служить честно. Из всех доносов Травина по одному только, и именно по сделанному на Щербакова, в том, что он в прежние годы заставил поставщиков каменных материалов на шоссе устроить мебель в казенных домах, в которых жили нижние чины, надсматривавшие за шоссе, – последний был подвергнут кратковременному аресту. Нечего и говорить, до какой степени мои тогдашние подчиненные были мне благодарны за мою защиту, о которой передавали всем своим товарищам, что и было одной из причин преданности ко мне большей части инженеров путей сообщения.

Труды мои и моих подчиненных по шоссе увенчались полным успехом; Государь, на жизнь которого в этом году было покушение в Познани{85}, возвратился в Петербург через Москву, и следовательно, по Московскому шоссе, которым остался вполне доволен, и, считая невозможным привести шоссе в такое короткое время в удовлетворительное положение, сказал Клейнмихелю, что последний, вероятно, слишком в черных красках описал в прошедшую осень состояние шоссе. Клейнмихель, проехавший по шоссе после Государя, остался также доволен им и моими распоряжениями.

Проезжая для осмотра работ по заведоваемому мною шоссе, я иногда брал с собой жену, и мне тогда случалось ездить в двух экипажах. Имея казенную подорожную на взимание лошадей только под один экипаж, я за лошадей, запряженных в другой экипаж, платил установленные за проезд по шоссе деньги; это всех удивляло; не понимали, зачем начальник шоссе платит за то, что проезжает по нему по обязанностям службы, так как другие начальники этого никогда не делали.

По приезде моем в конце июня из Петербурга в Новгород я в этом городе нанял квартиру, где прожил с женою около месяца. По назначении же меня в конце июля заведующим дирекцией шоссе от Померанья до Едрова нанятая мною квартира была недостаточна, и мы переехали во вновь нанятую. Эти частые переезды из города в город и из квартиры в квартиру были очень разорительны; Клейнмихель же никогда мне не давал ничего на подъем, а я не просил, не имея понятия, что подъемные деньги лицам, командируемым из министерств, даются на основании Свода законов, {статья которого по этому предмету как-то постоянно ускользала от моего внимания, хотя я с некоторыми частями свода, – как по случаю описанного в IV главе «Моих воспоминаний» дела сестры моей, так и для правильного ведения моих служебных дел, – хорошо познакомился}.

По значительности моих занятий в лето 1843 г. я ни с кем почти не познакомился в Новгороде; в те дни, которые я проводил дома, я с удовольствием слушал пение моей жены и Строковского и беседовал с И. Н. [Иваном Николаевичем] Колесовым{86}, прикомандированным по окончании курса в военной академии к штабу гренадерского корпуса, расположенному в Новгороде; Колесов проводил у нас целые дни, и жена моя его {с того времени} очень полюбила.

По бедности он не мог продолжать службу в Генеральном штабе; жена моя дала ему письмо к M. Н. [Михаилу Николаевичу] Муравьеву{87} с просьбой определить Колесова в гражданскую службу. Муравьев, который никогда ни в чем нам не отказывал, рекомендовал его директору Департамента внешней торговли, который и определил его помощником столоначальника в свой департамент. Колесов, как человек способный, довольно скоро подвигался вперед по службе; занимал впоследствии должность вице-директора Департамента внешней торговли (ныне таможенных сборов), дослужился до тайных советников, но, не сумев понравиться министру финансов Рейтерну{88}, не попал в директоры департамента, а назначен был членом Совета Министерства финансов с сохранением всего вице-директорского содержания и с оставлением правительственным членом Совета Главного общества железных дорог, получая и по этой должности также значительное содержание.

Жена моя, большая мастерица ко всему рукодельному, от скуки учи лась в Новгороде переплетному мастерству и много в нем успела. Но большая часть времени в те дни, которые я проводил дома, проходила в разговорах, относящихся к устройству шоссе. Ни прежде, ни после ни об одном предмете, входящем в район деятельности инженеров путей сообщения, не было мною и при мне говорено столько, сколько говорилось о шоссе в Новгороде, причем было излагаемо несколько различных взглядов на способ устройства, исправления и содержания шоссе. Очень ошибаются те, которые думают, что это дело очень просто; устроить и содержать хорошо шоссе на разных почвах, с условием употребления наивозможно меньших издержек совсем не легко. Понятно, как должны были надоесть жене моей эти бесконечные толки о шоссе.

Проезжая в конце октября по шоссе между Новгородом и ст. Померанье, в одном из почтовых станционных домов, в котором я ожидал запряжки в мою карету свежих лошадей, взошел молодой человек в сопровождении жандарма. Молодой человек был приятной наружности; на нем была простая суконная без подкладки солдатская шинель, а так как время было очень холодное, то он совершенно замерз. Я спросил у жандарма, кого он везет; получив в ответ, что это бывший[8] воспитанник Института инженеров путей сообщения, разжалованный в рядовые, которого жандарм везет на Кавказ, я обратился к молодому человеку с вопросом, за что он разжалован, и узнал от него следующее, впоследствии подтвержденное мне рассказами многих других лиц. В отсутствие Клейнмихеля из Петербурга в портупей-прапорщичьем {(высшем воспитанничьем)} классе Института инженеров путей сообщения освистали одного из ротных офицеров, {о низкой степени образования которых мною упомянуто во II главе «Моих воспоминаний»)}. Подобные шалости как в институте, так и в других учебных заведениях были очень обыкновенны, а потому и наказание, наложенное на провинившихся, не выходило из общего порядка вещей. Клейнмихель, узнав об этом по возвращении в Петербург, нашел, что наказание будто бы не соответствовало проступкам, и, представив Государю все дело в самом неправильном виде, испросил разжалования пяти {неизвестно почему признанных особенно виновными} портупей-прапорщиков в рядовые с назначением в войска Кавказского корпуса, наказав каждого из них, сверх того, тремястами {ударами} розог в присутствии обеих рот Института инженеров путей сообщения. Жестокость чисто аракчеевская! Замечательно, что эта экзекуция происходила в самый день именин жены Клейнмихеля (19 октября), когда он со своим семейством был у обедни в своей домашней церкви, а всеподданнейший доклад по этому предмету состоялся в день ее рождения (17 октября). Чтобы, так сказать, рафинировать эту жестокость, он в том же всеподданнейшем докладе испросил, чтобы ее исполнение было поручено его товарищу генерал-лейтенанту Рокасовскому{89}, бывшему воспитаннику этого самого института, {когда в нем не только о телесных, но и других наказаниях помину не было, человеку, которому по доброте его и по образованию не могла быть не противна подобная жестокость}. При выстроенных обеих ротах института были наказаны пять портупей-прапорщиков и разжалованы в рядовые; говорят, что только первому дали назначенное число ударов розгами, а другим менее. Рокасовский по окончании экзекуции, конечно, {должен был} отправиться к Клейнмихелю для донесения об ее окончании; он остался завтракать у Клейнмихеля, так как это был день рождения жены последнего. Не говоря уже о страшной жестокости этого наказания, нельзя не упомянуть, что оно было противно и тогдашним законам. Все пять молодых людей, подвергшиеся наказанию, были дворяне, которые по законам были освобождены от телесного наказания. {Некоторые на это возражали, что их наказывали, как детей, но они все уже вышли из детского возраста, и детей не наказывают разжалованием в рядовые, не говоря уже, что немыслимо малолетнего истязать тремястами ударами розог. Сверх того, и по их званию портупей-прапорщиков они были не дети и не могли быть подвергнуты телесному наказанию.

Во II главе «Моих воспоминаний» я описывал, как один из начальников института в 1830 г. высек очень легко несколько кадет института и какую это сечение произвело бурю; теперь же подобная жестокость прошла без последствий. Вот какого прогресса достигли мы в протекшие 13 лет!} В публике, конечно, сильно осуждали Клейнмихеля; говорят {даже}, что когда жена его взошла в ложу театра {вскоре после описанной экзекуции}, то раздались крики: «Вот жена палача», {но от вполне загнанного тогда общества нельзя было ожидать сильного протеста. Если действительно и были означенные крики, то они более происходили от ненависти общества к Клейнмихелю и потому, что телесное наказание, столь обыкновенное в других учебных заведениях, как-то не вязалось с вкоренившейся в обществе идеей об Институте инженеров путей сообщения в продолжении его с лишком 30-летнего существования. Ведь то же общество не протестовало против подобных жестокостей, совершаемых начальствующими лицами в других учебных заведениях. Мне известно, что бывший директор военно-учебных заведений, генерал-адъютант Иван Онуфриевич Сухозанет в 30-х годах засек до смерти перед выстроенными кадетами Московского кадетского корпуса одного из их товарищей; даже в Москве мало об этом говорили.

Приведу пример тогдашних понятий человека доброго и образованного. Гораздо позже описанного мною происшествия, вскоре после того что всем войскам дали вместо киверов каски, один из инженер-подпоручиков, слушавших курс наук в Институте инженеров путей сообщения, встретился на Большой Морской улице с Государем, который был в каске и шинели. Между генеральской и офицерской касками в гвардейском корпусе не было почти никакого различия, а потому генерала в шинели трудно было отличить от офицера. Подпоручик же, встретивший Государя, никогда его не видал, а потому при встрече с ним только посторонился, не остановившись во фронт и не приложивши руку к своей треугольной шляпе, которая тогда еще не была заменена каскою в корпусах инженеров путей сообщения и горном. Государь же, нисколько не посторонившийся, толкнул подпоручика, обругал его и спустил с одного плеча шинель, чтобы показать генеральские эполеты; подпоручик, приложив руку к шляпе, полагая, что он встретился с генералом, извинился, что не отдал должной его превосходительству чести. Государь приказал ему идти на главную гауптвахту Зимнего дворца. По приходе подпоручика на эту гауптвахту караульный офицер не хотел его принимать, говоря, что это какой-нибудь генерал сгоряча послал его на гауптвахту и что никто не захочет ссориться с Клейнмихелем, начальником подпоручика, а потому пославший последнего на гауптвахту верно не даст этому делу никаких последствий; однако же подпоручик остался на гауптвахте. Через несколько времени позвали его в кабинет Государя, где он застал Клейнмихеля. Вот как мне передавали бывший в этом кабинете разговор. По входе подпоручика в кабинет Государь сказал, что вот каких Клейнмихель готовит офицеров на службу, что подпоручик заслуживает быть выброшенным из окна на площадь, с тем чтобы быть разорванным народом, но что он его презирает и вследствие этого приказывает не подвергать его никакому наказанию. На другой день Клейнмихель пришел в институт и, собрав всех слушающих курс наук подпоручиков и прапорщиков, которых было тогда до ста человек, рассказал им гнусное, по его мнению, поведение подпоручика, милость Государя, который его простил, и, разгорячась, прибавил, что все слушающие курс офицеры должны быть наказаны за поведение их товарища и что Клейнмихель, несмотря на прощение ГОсударем последнего, всех их разжалует в рядовые. Бывший в этот день дежурным за адъютанта при Клейнмихеле инженер-капитан Адамович изъявил тогда соболезнование, что напрасно Клейнмихель горячится с мальчиками, чем может повредить своему здоровью; что пусть, не горячась, разжалует их в рядовые, лишь бы сберечь свое драгоценное здоровье. А Адамович человек добрый и кончил курс в Харьковском университете. Но тогда была бездна Адамовичей! Нечего и говорить, что, несмотря на тогдашнее грозное время и на силу Клейнмихеля, предположение Адамовича было немыслимо привести в исполнение. Упомянутому же подпоручику, несмотря на объявленное Государем прощение, не дозволили окончить курса в институте, и он был послан на службу на Кавказ.

Вскоре засим были уничтожены офицерские классы в институте, и окончившие в нем курс наук производились прямо в инженер-поручики, за исключением недостаточно хорошо выдержавших экзамен, которые производились в инженер-подпоручики и даже прапорщики.

Возвращаюсь к рассказу о наказании пяти портупей-прапорщиков в Институте инженеров путей сообщения. После описанной экзекуции их посадили в холодные подвалы в ожидании приведения в исполнение распоряжений по отправлению их на Кавказ с жандармами.} Некоторые из инженеров-преподавателей в институте вздумали сделать подписку для сбора денег в пользу наказанных. Клейнмихель, узнав об этом, призвал одного из начавших эту подписку, инженер-капитана Ф. И. [Фердинанда Ивановича] Таубе{90}, разбранил его, угрожал, что доложит ГОСУДАрю имена подписавшихся, которые подвергнутся строгому наказанию, и запретил подписку. Она, вследствие этого, не состоялась, но и подписавшиеся не были подвергнуты преследованию. Я дал встретившемуся со мною бывшему воспитаннику института 50 pуб. сер. с тем, чтобы он купил себе в Новгороде теплую одежду. Что было бы со мной, если бы Клейнмихель узнал об этом.

{Не могу при этом не обратить внимания, что с воцарением Императора Александра II подобные наказания сделались немыслимы.}

Клейнмихель, недовольный слабостью, которую, по его мнению, выказало начальство института, заменил его новым. Из старших начальников были уволены: от должности директора института инженер генерал-лейтенант [Андрей Данилович] Готман{91} и от службы помощник его по фронтовой и хозяйственной части генерал-майор [Владимир Николаевич] Лермантов{92}, {о котором я упоминал во II главе «Моих воспоминаний»}. Директором был назначен [Валериан Федорович] Энгельгардт (он давно умер), произведенный незадолго перед тем в генерал-майоры из полковников какого-то гвардейского полка. Говорят, что Энгельгардт, при всей своей ничтожности и робости, отказывался управлять специальным заведением и говорил Клейнмихелю, что его желания ограничиваются тем, чтобы быть назначенным командиром одного из гвардейских полков или какой-нибудь армейской бригады, но Клейнмихель сказал ему, что он мелет вздор, что нет никакого затруднения управлять институтом, которым управлял же Готман (он последнего при этом случае назвал дураком, чем, конечно, Готман не был), и что место директора этого заведения предпочтительнее мест, которые Энгельгардт надеялся получить. Энгельгардт был человек недальнего ума и без образования, обходился с воспитанниками института грубо, говоря им всем ты {вместо общеупотребительного вы}. Учившись только одной арифметике, он не имел понятия о существовании других математических наук; обращаясь к воспитаннику высших классов, когда он занимался аналитической механикой или высшими математическими исчислениями, он его спрашивал:

– Что ты арифметику учишь?

А когда воспитанник называл ту науку, которою был в это время занят, он говорил:

– Ну да, я говорил, что ты арифметику повторяешь.

Помощником к Энгельгардту, на место [Владимира Николаевича] Лермантова, назначен был гвардейский полковник Г. Ф. [Григорий Федорович] Гогель, {о котором я упоминал в III главе «Моих воспоминаний»}. Он был умный, имел некоторое образование, но преподаватели и воспитанники института его не любили, полагая, что он причиною всему, что в это время делалось в институте дурного, тогда как он, по хитрости своей, сваливал все на Энгельгардта, на которого имел большое влияние. Энгельгардт и Гогель были женаты на родных сестрах.

В начале ноября я получил приказание Клейнмихеля приехать в Петербург. Понятно, с каким чувством я ехал в этот город после встречи с несчастным разжалованным в рядовые воспитанником Института инженеров путей сообщения. Клейнмихель со мною ничего не говорил о наказании в институте; он был по-прежнему любезен {со мною}, но, вероятно, в продолжение моей при нем годовой службы убедясь, что я не только не способен на исполнение подобных его распоряжений, но что и взгляд мой на них противоположен его взгляду, решился употреблять меня собственно по инженерной части и вдали от Петербурга, оставляя при мне только звание состоящего при нем по особым поручениям. Впрочем, к моему удалению могли способствовать и происки некоторых из приближенных Клейнмихеля, которые, видя его ко мне расположение и мою с ним откровенность, опасались, чтобы я, заметив их неправильные действия, не довел о них до сведения Клейнмихеля. В это время я в первый раз видел инженер-капитана (впоследствии генерал-лейтенанта и сверхштатного члена Совета Министерства путей сообщения) Аполлона Алексеевича Серебрякова{93}, которого Клейнмихель назначил к себе по особым поручениям и брал впоследствии с собой во все путешествия, причем Серебряков исполнял лакейские при Клейнмихеле должности, а со временем сделался домашним человеком в семействе Клейнмихеля.

Впрочем, какие бы ни были к тому побудительные причины, я получил поручение вне Петербурга. Клейнмихель назначил меня для исправления части Нижегородского шоссе, состоящей в пределах Нижегородской губернии, с оставлением при себе по особым поручениям.

Во II главе «Моих воспоминаний» я упомянул, что при учреждении Главного управления путей сообщения Россия была разделена на десять округов путей сообщения; хозяйственная часть по работам не зависела от управляющего этими округами, а была вверена особым экономическим комитетам. Толь, в виду большого сосредоточения дел, уменьшил число округов до пяти, учредив в каждом окружное правление. В это правление он передал дела уничтоженных им экономических комитетов. При окружных правлениях учреждены были общие присутствия, состоявшие из председателя – управляющего округом и членов: его помощника и начальников искусственного, хозяйственного и распорядительного отделений правления. Высочайшим повелением от 2 июля 1843 г. число округов увеличено до двенадцати[9] с учреждением в каждом правления и общего присутствия, в котором членами состояли не начальники отделений правления, а особо назначенные к тому два инженерных штаб-офицера, причем распорядительное отделение переименовано в канцелярию этого присутствия. В Петербурге и Москве гражданская строительная часть была в заведовании особых учреждений, подчиненных генерал-губернаторам, без участия Главного управления путей сообщения. Эти учреждения были закрыты по присоединении в 1843 г. строительной час ти в столицах к означенному управлению, а равно и шоссейных дорог в Московской губернии, устроенных особой дорожной комиссией.

Вследствие этого присоединения при новом образовании округов I (Петербургского) и IV (Московского) состав их правлений увеличен в сравнении с прочими тем, что в общее присутствие этих правлений назначены членами уездный предводитель дворянства, городской голова столицы (впоследствии замененные особыми депутатами от дворянства и купечества), штаб-офицер по назначению генерал-губернатора и два архитектора; число отделений этих правлений увеличено счетным и чертежным.

Всем вновь назначенным начальникам округов и их подчиненным приказано было отправиться к своим местам так, чтобы они могли открыть свои действия, сообразно новому распределению округов, с 1 января 1844 г.

При этом преобразовании бывший более 6 лет управляющим III (Московским) округом, по преобразовании переименованным в IV, генерал-майор [Николай Богданович] Гермес{94}, которым Клейнмихель был очень недоволен, был назначен начальником VI (Казанского) округа. В этом округе были одни естественные водяные пути и только 50 верст Нижегородского шоссе от границы Нижегородской губернии, идущее по левому берегу Оки до Нижнего Новгорода. По прежнему разделению округов все это шоссе было в районе бывшего III (Московского) округа; последняя его часть, ближайшая к Нижнему Новгороду, была открыта летом 1843 г., почему и были переведены на нее почтовые лошади, но шоссе оказалось так дурно устроенным, что принуждены были через два месяца его закрыть и почту снова перевести на правый берег р. Оки. Клейнмихель желал исправить эту часть шоссе ко времени Нижегородской ярмарки 1844 г. Вновь назначенный начальник VI округа доносил о затруднениях достать в столь короткое время потребный для исправления шоссе каменный материал и определял высокую цену на то малое количество, которое он надеялся заготовить. Клейнмихель, не доверяя ему, поручил исправление означенной части шоссе мне исключительно, без всякого вмешательства в это дело правления VI округа. Я получил от него по случаю этой командировки предписание от 9 ноября № 3671, которое привожу здесь буквально:

В сентябре месяце текущего года поручено начальнику VI округа путей сообщения, генерал-майору Гермесу, заподрядить немедленно все нужные на исправление участка Нижегородского шоссе, в районе сего округа состоящего, материалы и рабочих и вообще принять все меры, чтобы участок этот окончательно устроен был ко времени следования в будущем году Нижегородской ярмарки. Генерал-майор Гермес доселе ограничивал свои действия одной перепиской о вызове желающих, и наконец в рапорте от 30 октября за № 59, изъясняя затруднения в приобретении исчисленных на исправление шоссе каменных материалов, находит единственным средством к заготовлению их разделение производства работ на два года, т. е. чтобы окончание переделки шоссе было отсрочено до 1845 г.

В ответ на это я дал генерал-майору Гермесу особое предписание за № 3619; копию с сего предписания при сем прилагаю.

Не ожидая, однако ж, и после сего желаемых результатов, я, по особенной моей к Вам доверенности, избрал Вас к окончанию сего дела и, поручая вполне соображению вашему: как исправить этот участок шоссе и как заготовить материалы, предписываю отправиться немедленно на место и принять неотлагательно самые деятельные по сему меры. Дабы не стеснить Вас в действиях, я не указываю Вам здесь никаких условий и ограничиваюсь токмо одним требованием, чтобы участок Нижегородского шоссе, VI-му округу принадлежащий, был приведен в устройство ко времени будущей ярмарки; но ежели бы действительно было невозможно привести его в таковое положение, чтобы пустить в это время обозы, то, по крайней мере, оно должно быть уже в таком состоянии, чтоб прочий проезд в легких экипажах был возможен.

От усердия вашего и благоразумия всего ожидаю. Об успехе действий ваших доносите мне с каждою почтою, и ежели нужно будет, то и по эстафете.

Для соображений Ваших прилагаю у сего в копии всю переписку, которая доселе об исправлении означенного шоссе производилась.

По получении этого предписания я немедля выехал в Новгород, где должен был покончить много дел по текущей отчетности, запущенной начальниками дистанций дирекции шоссе, которою я заведовал, по причине чрезмерно больших занятий работами по улучшению шоссе.

Проезжая в Нижний Новгород через Москву, я виделся с матерью и сестрой; в Москве я нанимал небольшое помещение для всей моей мебели и большей части моего имущества, так как последнее время вел бродячую жизнь и имел с собой только самое необходимое.

В Нижнем Новгороде, куда я с женою и Е. Е. [Екатериной Егоровной] Радзевской приехал в конце ноября, я остановился у сестры моей жены, графини Л. Н. Толстой [Лидии Николаевны урожд. Левашовой]{95}, в нанимаемом ею доме на Печерской улице. Муж ее продолжал быть по-прежнему чудаком; вставал поздно, в полном дезабилье ходил по всем комнатам, по целым часам расчесывая гребнем свою красивую бороду. Он выказывал замечательную медленность в сообразительной способности. Читая иногда вслух какую-нибудь хорошим слогом написанную книгу самого простого содержания, он каждый период повторял по два и по три раза; так сказать, прожует его, прежде чем понять. Часто жена моя ему говаривала:

– Полноте читать вслух; вы повторением и жеванием[10] каждого слова всем надоели.

Но Толстой не мог читать иначе как вслух; он только при таком чтении мог понимать то, что читал. Пробыв у Толстых с месяц, мы переехали в небольшой нанятый нами недалеко от них домик, а в начале апреля переехали в Кунавино{96}, предместье Нижнего на левом берегу Оки.

Когда мы жили поблизости от дома, занимаемого Толстым, он, быв у нас в гостях, так заболел, что не мог даже добраться до своего дома. Жена же его по болезни не могла ходить пешком, а лошадей до того боялась, что не решалась сесть в экипаж. Однако же для того, чтобы видеться хотя изредка с мужем, она решалась сесть в сани, но ехала шагом и не иначе, как чтобы впереди ее саней ехали другие сани, а с обеих сторон и сзади ее самой шли несколько человек. Это торжественное шествие было очень забавно; {тогда еще допускалось моей свояченице право боязни: позже ее положение, как будет мною описано далее, было так бедственно, что ей не приходило в более в голову чего-либо бояться}.

Весной 1844 г. вода в р. Волге была очень высока; наводнение ярмарочного гостиного двора и предместья Кунавина было значительно. Я с женою {с начала апреля} жил в {в Кунавине} в двухэтажном доме {на берегу р. Оки; наше помещение было} в верхнем этаже, а внизу была кухня. Когда вода прибыла в реке, она дошла почти под самый пол верхнего этажа, так что мы принуждены были повара с кухней перевести в другой дом, а кушанья нам привозили в лодках, из которых очень легко было перелезть на наш балкон. Таким же образом к нам входили и все нас посещавшие. Толстой, имевший дар всего опасаться, неоднократными письмами ко мне и к жене моей упрашивал нас оставить занимаемый нами дом, пока не сойдет весенняя вода, опасаясь, что при сильной буре наш дом будет снесен и мы потонем.

В Нижнем я не застал губернатора [Михаила Петровича] Бутурлина{97}; его должность исправлял вице-губернатор Максим Максимович Панов{98}, человек остроумный, образованный, но взяточник. Я познакомился с ним, равно как почти со всеми прочими старшими нижегородскими чиновниками, за исключением председателя казенной палаты Бориса Ефимовича Прутченко{99}. {В дальнейшем рассказе о моей жизни в Нижнем я встречусь с некоторыми из этих чиновников.} Всех ближе познакомился я с домом Тимофея Гордеевича Погуляева{100}, члена нижегородской солеперевозной комиссии, потому что его старшая дочь, Екатерина, была замужем за инженером путей сообщения поручиком Городецким^н, а вторая, Вера, весной 1844 г. вышла также за инженера путей сообщения поручика [Геннадия Николаевича] Виноградова{101}; оба они были моими подчиненными. Погуляев, как все утверждали в Нижнем, пришел в этот город в нищенской крестьянской одежде; его прозвище было Погуляй-не-пей-пиво; он сумел выйти в чины и нажить на службе большое состояние. Рассказывали, что при перевозке соли, производившейся по распоряжению означенной комиссии, исчезали огромные барки соли и делались разные злоупотребления при ее хранении в нижегородских запасных магазинах, что это все обогащало председателя и членов комиссии, из которых Погуляев был всех умнее, и потому ему доставалась львиная часть. Судя по состоянию, которое он нажил, равно как председатель Александр Иванович Мессинг{102} и другие чины комиссии, надо полагать, что злоупотребления действительно были весьма значительны.

Несколько лет спустя некоторые из означенных запасных соляных магазинов, устроенных вблизи Нижнего на уклоне высокого правого берега р. Оки, сползли вместе с берегом. Назначена была комиссия под председательством вышеупомянутого председателя казенной палаты Прутченко, в которой я был членом, для определения причин повреждения магазинов, спасения соли и составления проекта по возобновлению магазинов. Благодаря этой комиссии соль была спасена от расхищения членами солеперевозной комиссии, которые, конечно, показали бы, что при повреждении магазинов вся соль, которую они продали бы в свою пользу, засыпана обвалами берега. Вскоре после означенного обвала солеперевозная комиссия была уничтожена и вместо ее образовано соляное отделение при казенной палате. {Я уже упоминал в IV главе «Моих воспоминаний», что} бывший впоследствии председатель этой палаты В. Е. Вердеревский{103}, разыгравший роль синодального обер-прокурора в деле моей сестры, разграбил всю соль, за что по приговору суда был сослан в Сибирь{104}.

Т. Г. Погуляев, кроме двух упомянутых дочерей, имел еще много детей, из которых старший сын{105} был очень умный молодой человек. По окончании курса в училище правоведения он служил в Петербурге, быстро попал в обер-прокуроры Сената, но, несмотря на это, вследствие неудовлетворенного честолюбия сошел в молодых летах с ума и вскоре умер. У Т. Г. Погуляева был открытый дом; он принимал каждый день, и все его гости с двух часов пополудни до полуночи и долее играли в карты. Он играл превосходно в разные коммерческие игры и постоянно был в выигрыше. Во время производства огромных работ в Нижнем во исполнение повелений Императора Николая I, {о которых я подробно говорил в IV главе «Моих воспоминаний»}, Погуляев постоянно играл с инженерами путей сообщения, которые, за исключением полковника Готмана и подполковника [Владимира Петровича] Стремоухова{106}, получали большие незаконные выгоды от производимых ими работ. Игра была значительная, и Погуляев всех обыгрывал. По недостатку денег для исполнения всех указанных Императором Николаем работ необходимо было их прекратить, и я в Нижнем не застал никого из инженеров, бывших при означенных работах, за исключением Стремоухова, состоявшего членом Нижегородской губернской строительной комиссии. Карточная игра у Погуляева продолжалась, но далеко не была так значительна, а так как состоявшие под моим начальством инженеры при шоссе, а впоследствии и по должности моей начальника работ Нижнего Новгорода, в каковую я был назначен в 1845 г., не пользовались от производимых ими работ, то Погуляв часто, своим хохлацким наречием, говорил им, что я совсем испортил инженеров, теперь играющих по такому малому кушу, и что он через это лишен возможности выигрывать, как бывало до меня, большие деньги. Я также часто играл у него в карты и постоянно проигрывал, что, несмотря на незначительность куша мой игры, составляло для меня большой счет.

В начале весны 1844 г. приехал в Нижний вновь назначенный губернатором свиты Его Величества генерал-майор князь Михаил Александрович Урусов{107}, впоследствии генерал от кавалерии, сенатор и почетный опекун в Москве. Урусов был человек очень ограниченный, но вместе с тем до крайности самолюбивый; он ни по образованию, ни по роду своей прежней службы не имел никаких сведений, необходимых губернатору, и о Своде законов не имел никакого понятия. Но тогда было такое время, что всякий годился. Губернаторы властвовали произвольно, и все загнанное общество им покорялось; {протестовать почти никто не осмеливался. Далее я буду иметь случай еще многое рассказать про Урусова, но теперь ограничусь только рассказом о том, как} я его увидал в первый раз еще в 1832 г. Это было на второй день Святой недели на разводе{108}