Читать книгу Грязь. Сборник - Андрей Николаевич Зоткин - Страница 4

Наши шаги громко раздавались в просторной парадной с отвратительной плиткой в желто-черную шахматку. Мы медленно поднимались на третий этаж, вдыхая запах вечной сырости. Огромные окна на лестничных площадках выходили на небольшой двор-колодец, заросший мхом по третий этаж. Дождь нещадно бил по переходу между домами. Если бы Гарри Поттера снимали в нашей стране, то это происходило именно здесь. Лампочка на проводе вредно мигала. Он провел рукой по трещине в стене, и на ступеньки звонко посыпалась штукатурка. Он рассмеялся.

Единственная дверь на третьем этаже была выкрашена белой краской, и, наверное, её можно было назвать безупречной. Идеально белый цвет и ровная черная надпись, выведенная по трафарету: «God is Gay». Её в своё время сделал один успешный музыкант. Впоследствии он наложил на себя руки. Видно, не захотел он к своему Богу. Я остановился у этой двери. Идеальная вещь, просто отвратительно. И о чём же она?

Я сразу вспомнил ту песенку, куплеты просто проговаривались, а припевы всегда напевали на какой-то детский мотив:

Записываешь?

Я никогда не учил слова,

Я никогда не заучивал темп,

Я часто фальшивлю в игре,

Мне глубоко наплевать.

Придётся вам потерпеть,

Скоро всё будет в порядке.

Записываешь?

God is Gay, God is Gay,

Я никто, пустое место,

God is Gay, God is Gay,

Потерпите, осталось немного,

God is Gay, God is Gay…

Мы быстро зашли и оказались в царстве подлинного искусства. Непонятно как такая большая квартира попала в руки таких личностей: высокие потолки, Г-образный коридор и около двадцати комнат. Здесь всегда было людно, а над нами не было Бога.

– Островок Свободы в огромном море невежества! – он похлопал меня по плечу. – Добро пожаловать в жилище Молдорфа!

Нет, это не был догмат, мы не посягали на божественный престол, в отличие от всех церковников, что нас окружали и были в нашем печальном опыте, это была констатация факта: над нами не было Бога. Конечно, речь шла не о мифологических персонажах, неизбежно-неотвратимо составляющих наш культурный фон, а о смыслах, ценностях, убеждениях. Они в нас умерли после встречи с людьми снаружи, после наших многочисленных неудач, унижений, злостной нелюбви, причинённой нам и спасительной мысли: я просто не как они. Вот так и живём, каждый раз содрогаясь в судорогах глубинного хохота, слыша что-нибудь о заповедях. Не укради, не убий, не прелюбодействуй… Что такое это не прелюбодействуй в нашем современном мире? Как же так? А чем же я еще буду заниматься, как не курить и не прелюбодействовать, в надежде, что этот круговорот не прекратится в ближайшие годы? Стоит выглянуть в окно и понять: больше заниматься в этом абсурде решительно нечем. А ведь хотелось бы, хотелось бы стать человеком, но… Голые стены человечности вновь холодели, и по ним беспрерывно лилась талая вода из обреченных сердец, ошпаривая руки каждого, кто посмеет прикоснуться. Великое испытание огнем и холодом – но ради кого стоило его проходить?

Я слабо улыбнулся, оценив его шутку. Он подмигнул мне и через пару секунд скрылся за ближайшей дверью с торжественной табличкой, помещенной в позолоченную рамку: «Ставка Наполеона». Он закуривал на ходу, чуть ссутулившись над огоньком. Сейчас он чувствовал себя посланником Судьбы. Рядом с дверью висел простреленный портрет Бонапарта. Пуля точно легла между глаз. Последняя пуля для императора.

Я проводил его взглядом. Мой товарищ был горем своей семьи, горем настолько большим, что два рода прервались на нем: по матери и отцу в целом мире не осталось родного ему человека. Всё, будто, было для него предопределено свыше задолго до его рождения: над всем, к чему такой человек прикасался, начинало тяготеть бремя разрушения и несбыточности надежд; он отравлял мир вокруг себя и понимал это. Так он и стал оборванцем, не найдя никого, кто мог бы и хотел бы ему помочь. А оборванец – это великий артист. Надо было чем-то заняться.

Я заглянул в самую первую комнату, она была прямо напротив входа. Дверей нет, помещение узкое и длинное, больше напоминает коридор, ведущий к большому окну. Оконная рама занимает треть высокой стены. У неё стоит знакомый Писатель в красном шарфе и немолодой мужчина маленького роста в забавной шляпе. Они пристально смотрят в окно, явно за чем-то наблюдая. С улицы разносятся громкие крики: молодежь, проходящая мимо, скандирует лозунги. Наверное, очередная колонна очередной группировки.

Писатель тяжело вздохнул:

– Ну, ведь глупые, глупые… Ничем не лучше тех же жандармов. Вот зачем люди идут служить в префектуру полиции? Потому что другое делать не могут, в контроле нуждаются. Не знают, что делать, когда приказа нет. Ты им дай приказ, и они счастливые побегут его исполнять, чувствуют себя нужными. Конечно, за идею ещё идут. А они, – он ткнул пальцем в стекло. – Молодые, ничего не знают, не умеют. Мозгов для самостоятельности не хватает. Услышат, что правительство их плохое, и сразу в мятежные отряды записываются, и также приказов ждут. Ладно, хоть жандармы порядок более-менее держат, хоть какой-то толк, а они?

Писатель замолчал, продолжая грустно смотреть на улицу. Коротышка тихо сказал, повернувшись к нему:

– Они нашли своё место и людей, которые их принимают. Не вы ли делаете это же каждый день?

Человек в красном шарфе ничего не ответил. Коротышка добавил:

– И за жандармов обидно. Они хоть и приказы выполняют, но тоже люди. С семьями, моральными принципами и собственными мечтами, – он перевёл взгляд на улицу. – Слишком резко вы высказываетесь, не стоит так.

Судя по звукам с улицы, молодежь уже прошла, но они вдвоем продолжали смотреть в окно. Серый свет наполнял белую комнату. Я повернулся и, скрипя половицами, продолжил путешествие по этой коммуне.

В каждой комнате творилось своё собственное безумие. Некоторые двери наглухо заперты, другие широко распахнуты, третьи отсутствуют. Шум начала коридора переходил в звенящую тишину, царящую в последних помещениях. В следующей для меня комнате дружным кружком сидели люди в разноцветных одеждах. Они слушали, взявшись за руки, лучший альбом сержанта Пеппера. Я из коридора чувствовал их мощную кислотную ауру и решил не приближаться. Заметив алтарь из свечей и цветов в углу комнаты, я перевел взгляд на разноцветные простыни, которыми были занавешены все стены, и подумал: когда же всё это загорится? Поймут ли тогда они, что вообще происходит? Взгляд упал на миску с заваренной лапшой и я понял, куда собираюсь идти.

В соседней комнате дверь была закрыта, и, судя по звукам, там пытались воскресить Летова. Или уже воскресили. Ор стоял дикий, звук был отвратительным. Вечная весна в одиночной камере только набирала обороты. Следующая дверь – к ней топором прибит листок с надписью: «Ассоциация вольного боя на топорах». Я усмехнулся, и как бы в ответ на это что-то большое резко врезалось в дверь со стороны комнаты. Я отпрянул и побрел по коридору дальше. Небольшой кусочек штукатурки размером с яблоко упал передо мной. Я поднял голову и увидел стальные перекрытия, на которых держался потолок.

Маленькая комната под номером 15 была приоткрыта, и в ней маячила женская фигура в короткой маечке, еле-еле прикрывающей ее грудь. На этом одежда заканчивалась.

– О, я нашла, мальчики, нашла, – пискляво сказала она и остановилась, посмотрев на меня. – Славика видел?

Её загорелое лицо с маленьким округлым носиком и пухлыми губами блестело, на щеках лежал легкий румянец, каштановые волосы забраны в косу, и фигуристое тело с татуировкой-драконом на левой ноге гордо стояло посреди комнаты. Конечно, никакого Славика я не знал, о чем и сообщил.

– Капец… Ладно, найдешь – скажи ему, чтобы наконец пришел, у нас, блин, трансляция, работать надо, охренел совсем кобель этот сраный.. – Изрыгал изящный ротик грубость за грубостью, добавив в конце хамоватое: «Ага?»

Она села на ковер на полу, потрясывая бутылкой перед веб-камерой. Открыв ее, девушка подняла ее над собой, и терпкая клюква полилась по ее губам, подбородку, шее, груди… Приоткрытая дверь ее никак не смущала.

Далее шло несколько гостевых, в которых валялись матрасы с храпящими людьми, «комната кайфа», коридор делал поворот, туалет с ванной и… тяжелый металл. Музыка шла из-за приоткрытой двери с номером 86. В комнате был всего один человек. Молодой парень в джинсовой одежде с длинными растрепанными волосами нещадно бил пальцами с тяжелыми перстнями по струнам своей черной, как улыбка смерти, бас-гитаре. Свет тусклого дня освещал комнату, отбрасывая огромную тень от его комбоусилителя. На полу разбросаны пустые стеклянные бутылки. И здесь история оживала. Лицо гитариста не было видно, волосы закрывали всё, но я был готов поспорить, что сейчас по его щекам катятся слезы. Возможно, девчонка – что ещё может так ранить каждого из нас.

В коридоре я обратил внимание на зеркало, закрашенное густым слоем черной краски. Это сделал он. Даже у моего товарища были страхи. Он всегда боялся зеркал. Когда он смотрел в них, то видел себя. Поэтому он ненавидел зеркала. Я постучал пальцем по краске и пошел дальше.

В следующей комнате с открытой дверью находился знаменитый художник Вильнёв, что недавно бежал с оккупированных территорий Прибалтики. Опять набрал учеников и передавал им секреты мастерства. Видимо, у него дела идут совсем плохо, раз он пришел сюда. Десять человек с мольбертами и гордо поднятыми волевыми лицами сидели вокруг двух обнаженных натур: высокой худой женщины с волосами до талии, без единого намёка на несовершенство в лице и теле, и мужчины – на голову ниже женщины, видимо, когда-то бывшего атлетом, но дни его славы явно прошли: кожа стала дряблой, мышцы потеряли упругость, местами уже появился жирок, но глаза горели задором молодости. Мэтр ходил вокруг этого в черных брюках и рубашке, рассказывая о том, как надо писать настоящие шедевры, активно размахивая руками: при каждом взмахе его длинная, но жиденькая седая шевелюра подпрыгивала; он был поглощен самим собой.

– … – вот что в основе искусства! Художник должен быть возбужден! Идеями, перспективами и физически! Недаром Оноре де Бальзак считал, что соитие с женщинами отнимает его творческие силы. Как-то раз после бурной ночи, он вышел из своей спальни и закричал слуге: «Анри! – художник в этот момент перешел на крик. – Сегодня я потерял целый роман!» Боже! Боже мой, какой удар для культуры! Так что, если у вас не стоит, то выметайтесь отсюда! Ставьте на себе крест, вы никогда не сможете сотворить ничего великого!

В этот момент по коридору проходил какой-то парень, заглянул в эту комнату, посмотрел по углам и сказал:

– Интересненько.

И пошёл дальше по коридору.

Пока я смотрел на этого кадра, одетого в большую футболку до колен (хотя, футболка ли это?), Вильнёв взял валик для строительных работ, опустил его в ведро с красной краской и начал возить им по бедру девушки. Её лицо перёдернулось, но сразу же вновь разгладилось, она не стала протестовать против этого.

– То, что вы делаете, должно вас возбуждать, в этом смысл современности, заложенный в XX веке – погоня за наивысшим удовольствием. А что сейчас? А что сейчас? А что сейчас? Наша жизнь вновь становится бесчеловечной. А такое не может стать предметом искусства!

Он макнул валик ещё раз и резко провёл по её животу и небольшой груди.

– Это протест! Это абсурд! Это бессмыслица!

Капли краски разлетались по сторонам, падая на внешние стороны мольбертов и мужчину-натурщика. Сам мэтр оставался чист. Его ученики молча отложили карандаши для графики и взялись за кисти, добавляя в рисунки красный цвет. Лицо натурщицы скривилось, Вильнёв продолжал махать валиком и театрально кричать. Я перекрестил дверной проём и пошёл дальше по коридору.

– Это Грязь! Ничего святого! Ангелы курят и трахаются стоя! – доносилось мне вслед.

Я прошёл мимо кухни – зайду в нее в последнюю очередь. Хочется чая и отдохнуть. Но надо было заглянуть в самую дальнюю часть квартиры.

Предпоследняя комната была как всегда открыта. И её постоянный обитатель был на месте. Эта девушка в белом платье всегда танцевала под звуки дождя. Её босые ноги ловили такт мироздания и сами собой выписывали прекрасные пируэты. Комната была полностью пустой. Только барабан в углу. И всё. Для прекрасного больше и не надо. Это была единственная комната, в которой было открыто окно. Ветер вяло дотрагивался до прозрачных занавесок. Всё равно холодновато.

В последней комнате местный фотограф-самоучка с черными растрёпанными волосами, под которыми он с легкостью мог спрятать своё лицо, обустраивал всё для новой фотосессии: на стенах висят белые легкие занавески, в центре – кожаный диван, разукрашенный в серебряный цвет из баллончика, новый журнальный столик из Ikea, напольная лампа с длинной ножкой и черным абажуром, несколько стопок журналов и куча рулонов обоев, которые фотограф переносил из угла в угол. Зачем? – Искусство.

– Эй, кинь мне ту коробку! – увидев меня, сказал фотограф.

Я вопросительно кивнул головой.

– Вон ту, ту, – он нетерпеливо ткнул пальцем мне под ноги.

Я опустил взгляд и поднял лёгкую квадратную коробку из-под чайника. Она бесшумно перелетела через всю комнату и легка в руку фотографа. Поправив солнцезащитные очки на переносице, он достал из нее гирлянду с огоньками и поднял голову на меня:

– Это хорошие декорации?

– Смотря для кого.

Он расправил плечи и самодовольно поднял подбородок:

– Я Энди Уорхолл нашего поколения.

– Ну, тогда всё довольно неплохо.

Внезапно он улыбнулся и с какой-то нежной мечтательностью в голосе сказал:

– А я знал, что понравится.

Фотограф наклонился и начал обматывать «сноп» обоев гирляндой.

– А ты случаем не ту девушку из пятнадцатой фотографировать будешь?

– А? – оторвался он от обоев и как страус поднял голову. – Девушку?

– Ну, да, ту, что… С каштановыми волосами, блестящим личиком, с татуировкой в виде дракона, такая вот…

– А-а… – вяло протянул фотограф. – Нет, не её. В ней нет никакой красоты, вот скажи, – он бросил сноп и подошел ко мне. – Энди бы стал её фотографировать?

Он был на голову ниже меня и походкой напоминал неуклюжего комика.

– Думаю, нет.

– Вот-вот.

Он молча посмотрел на меня, сжав губы и подергивая левой кистью. Он был похож на Боба Дилана в его лучшие годы – такая параллель, проведенная в моей голове, помогла мне не растеряться во время этой непонятной немой сцены.

– Слушай, а что скажешь про это? – невозмутимо сказал я, достав из кармана фото с рукой.

Он медленно взял её в руки:

– Хо-хо-хо, вот это вещь! – оживился он. – Кто фотографировал?

– Я.

– Эге-гей! Так мы коллеги! – хлопнул он меня по плечу и вернул фото. – Продолжайте, продолжайте.

Он развернулся и снова взял свои обои. Я же пошел к кухне, но обернулся:

– А тебе не кажется, что мы их эксплуатируем?

– А они не делают то же самое с нами? – раздался ответ, уходящий под своды высокого потолка.

На кухню вела широкая арка без дверей. Семь столиков, отдельная комната с большим столом и небольшая кухня. Здесь было на удивление чисто, в прошлый раз здесь всё было в жутком упадке. Но это меня это сейчас не волновало: здесь была Она.

Она сидела у высоченного окна и смотрела на льющиеся с неба слезы ангелов. Я знал, что Она думала именно об этом. Все было в серых тонах. Это была серая история с начала и до конца.

– Привет, – сказал я, садясь за столик к Ней. – Я чувствовал, что ты где-то близко.

Она плавно повернула голову и нежно ответила:

– Привет. А я верила в нашу встречу. У нас есть привычка всегда находиться после разлук.

Она протянула мне руку, и я взялся за неё. Родное мне тепло вновь согревало мою холодную ладонь. Её влажные от чая губы блестели на свету. Она всегда улыбалась так, как будто ждала только тебя. Её темно-карие глаза с любовью смотрели на твоё лицо, а губы как бы не произносили, а тихо шептали слова, так чтобы только ты мог их услышать. Рыжие волосы собраны в хвост. В моих глазах Она была безупречно хороша.

– Сегодня приехала?

– Да, рано утром, а потом сразу сюда. Здесь же кипит вся жизнь.

– Сейчас оттуда, – я кивнул головой в сторону окна. – Видел очередной разгон митинга.

– Да, у тебя пальто всё мокрое. Снимай его. Ты-то там не попал под раздачу?

– Нет, я из окна за всем наблюдал. Но всё же, огнетушитель в окно закинули, – рассмеялся я, снимая пальто и бросая его на соседний стол.

Какой-то сдавленный получился смех.

– А ещё знаешь… Я случайно забрал оттуда, то есть из квартиры, небольшую фигурку бегемота, а когда обнаружил это, то сразу же почему-то выпустил его из рук. Не понимаю. И он разбился.

– Фарфоровый бегемот? – спросила Она, откусывая печеньку.

– Да… Откуда ты знаешь?

– Предположила. Если он разбился, то, скорее всего, стеклянный. Но фарфоровый – звучит получше, если бы я была писательницей и описывала этот случай, то непременно сделала его фарфоровым. Чай заварить?

Я кивнул головой. Она подмигнула и пошла в другую часть комнаты к кухонному гарнитуру.

– А я сама приехала только сегодня рано утром из столицы. Рада оказаться здесь, здесь более-менее спокойно.

На Ней была черная майка Iron Maiden (она говорила, что « котировала их с самого детства») и серые мешковатые штаны, скрывающие её фигуру.

– Черный, зеленый? Тут вроде бы еще красный был.

– Зеленый.

– С мятой?

– Естественно.

Она хихикнула. Хорошие воспоминания. У Неё были мозги, и она умела ими пользоваться. И не только ими. Всё было просто и спокойно. Я любил с ней говорить, я любил смотреть на Нее. Она была небольшого роста. Даже страшный рисунок с черепами на футболке не мог скрыть её объемную грудь. Она была не девочка, а просто персик. Отличная фигура с огненными волосами и очень эмоциональным лицом. Я знал, что Она не притворялась, её эмоции не были наигранными. Её сердце билось часто и наполняло Её переживаниями, обостряло её чувства. Мы с Ней много чем занимались. Например, сейчас пили чай. Мы были отличными друзьями. А когда я слышал, что кто-то критикует молодежь за распущенность, то я сразу же вспоминал своего отца. Он ведь не просто так разводил свиней. Да, узнай я об этом пораньше, то убил бы старого извращенца. И с Её отцом всё было непросто, а с отчимом – тем более. Хм… Кажется, что вся эта история про людей, которым не повезло с родителями. Ладно, не берите в голову. Сейчас я просто пил чай.

Дождь шел, шел и шел. Брызги с карниза обрушивались на оконное стекло, и вся его нижняя часть была в крошечных капельках, отражающих серое небо. Она звонко смеялась, прикрыв рот рукой, а я рассеяно смотрел и слабо улыбался. Я уже устал. Утопил ложку во второй порции хлопьев с молоком и ухмыльнулся: уж слишком быстро столовый прибор пошел ко дну. Наверное, и брусчатка во дворе тоже теперь под водой. Дороги теперь под водой. Новый Потоп… Какие непонятные и ненужные мысли порой приходят в голову! Но зачем-то мы их придумываем. Из глубин ледяного водоворота мыслей меня вырвало горячее касание: она похлопала меня по щеке.

– Чего скис? Пошли, соня. Нам есть чем заняться.

«Уже сотни лет мир, наш мир, умирает. И никто за эти сотни лет не додумался засунуть бомбу ему в задницу и поджечь фитиль. Мир гниет, разваливается на куски. Но ему нужен последний удар, последний взрыв, чтоб он разлетелся вдребезги. Никто из нас не целен сам по себе, но каждый носит в себе материки, и моря между материками, и птиц в небе. Мы это все опишем – эволюцию этого сдохшего мира, который позабыли похоронить. Мы плаваем на поверхности, но мир уже утонул, тонет сейчас или утонет скоро. Наша Книга будет настоящим кафедральным собором, строить который будут все, кто потерял себя. Будут тут и панихиды, и молитвы, и исповеди, и вздохи, и рыданья, и бесшабашность; будут окна-розетки, и химеры, и служки, и гробокопатели. В этот собор можно будет въезжать на лошадях и гарцевать в проходах. О его стены можно будет биться головой – они не пострадают; молиться – на любом языке, а тот, кто не захочет молиться, может свернуться калачиком на ступенях и заснуть. Наш кафедральный собор простоит тысячу лет, и ничего равного ему не будет, потому что, когда исчезнут его строители, вместе с ними исчезнут и чертежи…» – раздавался голос Генри Миллера за стеной. Очередной жрец этого места поднял своего идола над головой и нёс его из комнаты в комнату как слово Божье. Вскоре он затих.

Подумать только, все эти имена звучат для нас априорно, как фон. Имена всех значимых для нас людей из прошлых веков не больше, чем мелодия в нашей голове, особое ощущение в теле, наше настроение – смысл, которым мы наделили эти имена и фамилии. Но не более. А ведь когда-то под ними действительно жили самые настоящие люди, жующие свою пищу, устало смотрящие по сторонам и не знающие, что ждет их впереди. Они даже смеялись, если кто-то пукнет за обеденным столом. Вот умора.

Не знаю, сколько я спал. Бессонная ночь дала о себе знать. Она заснула рядом – ночная дорога вымотала и Её. Я повернулся и лег на спину. Она лежала, повернувшись лицом ко мне, и видела яркие сны. Такие, как Она, не могли видеть мир без красок. Она как-то сказала, что в сером цвете на самом деле очень много цветов, просто мы не можем выделить какой-то один и видим все сразу. Наверное, это и называлось оптимизмом. Её распущенные огненные волосы пахли лавандой. Я дотронулся до них рукой. Такие мягкие. Я посмотрел на Её спокойное расслабленное лицо, потом на тонкую беззащитную шею с красными следами моих недавних поцелуев, чуть прикрытые изгибы нежных плеч. Сейчас я понимал, откуда брали вдохновение дизайнеры современных дорогих машин. Оголенные изгибы женского тела – вот ключ к успеху. Вспомнил Вильнёва. Сразу же постарался забыть. Потом посмотрел в потолок. Кто-то его выкрасил в темно-фиолетовый цвет. Из-за тусклого света, исходящего из большого окна, он казался черным. Над нами всегда что-то было. Это была комната-склад. Уединенное местечко – кровать, окруженная старыми шкафами, тумбочками, рамами, картинами, стульями, люстрами, и всё это было навалено друг на друга. Нас окружали непреступные стены. И только со стороны окна было пусто. Да, чтобы попасть сюда, пришлось немного полазать по всему этому хламу. Но оно того стоило. Я снова посмотрел на Неё.

Откинул одеяло и медленно подошел к окну, скрипя половицами. Дождь шел до сих пор, а не знал даже, какое сегодня число. Я перестал смотреть в календарь. В любом случае, друзья поздравят на день рождения, и тогда узнаю, какой день на дворе. Если они, конечно, доживут. Какая-то пустота донимала меня. Она была внутри и не давала мне проснуться, я будто застыл во времени, пребывал в вечном полусне. Лишь яркие моменты страсти оживляли меня, быть может, поэтому мы с Ней были такими хорошими друзьями. Дарили друг другу то, чего не хватало обоим. Сегодня Она улыбалась, ямочки на ее щеках придавали ей еще большее очарование, пробуждали желание. Но мне всё равно казалось, что Она глубоко печальна. Я чувствовал это.

Внезапно в потоке воспоминаний раздались те самые слова моего товарища «Хорошо всё-таки, что Зарёв сдох».

Если возьмем новенькую книгу с той полки, то можем там прочитать:

«…Более десяти лет назад в нашем городе сложилось крайне интересное творческое объединение. Себя они никак не называли по причине того, что их связь строилась в первую очередь на дружеских отношениях ее членов и их деятельность не была направлена на достижение какой-либо конкретной цели. Часто их собрания больше напоминали дружеские встречи или неформальные творческие вечера. Казалось бы, зачем в нашей книге под названием «Последняя Культура», рассказывающей о последних настоящих (!) культурных деятелях нашей страны перед эпохой бесстыдной массовости и обнищания всех жанров и направлений, вести речь о каком-то безымянном дружеском кружке? Может, их объединение и было безымянным, но имена участников до сих пор гремят в различных сферах общества, как синоним новаторов, мастеров и светил отечественной культуры. В рамках этого объединения они обменивались идеями, росли как творцы и помогали в этом своим коллегам. Они не намеревались устраивать революцию в культуре, переворачивать догматы и свергать классиков, однако именно они своими смелыми произведениями сделали последний качественный скачок искусства – это неизменная судьба гениев. В состав объединения входили А. Цвет, В. Вебер, М. Кравец, Д. Берк, М. Игнатьев, К. Златоусцев, Я. Ёж и, конечно же, Н. Зарёв. Как мы видим, здесь собрались яркие представители совершенно различных направлений: от тяжеловесной классики театра до андеграунда, не признающего никаких авторитетов. Зарёв здесь заслуживает отдельного упоминания, потому как именно он являлся душой и идейным вдохновителем этого объединения. Он в своих немногословных интервью всячески открещивается от подобных высказываний в его адрес, однако, по словам его друзей по цеху, всё было именно так…»

Ох, Зарёв, Зарёв… Что еще можно сказать о тебе?