Читать книгу Тайны петербургских крепостей. Шлиссельбургская пентаграмма - Андрей Синельников - Страница 3

Все с радостью забились под крышу тюремного барака. Все равно лучше, чем сырой промозглый ветер с Ладоги. Деды засуетились как приветливые хозяева, сразу заскочив в свое жилище, находящееся при входе в длинный коридор справа. Ветхий дед, тут же начал сооружать чай на электрической плитке, а тот, что помоложе пояснял:

– Это при проклятом царизме у них тут кухня была. Значится, они тута питание варганили и кормили страдальцев четыре раза в день. Говорят, им царь-батюшка на день полтину отпущал на нужды бедных узников Бастилии русской.

– Только вот чайку не хватало, – ставя на стол чайник, поддержал его ветхий дед, – Чайку постоянно не хватало. И купить негде было. А полтина ― это много. Вон буревестник революции Максим Горький в юности на пятачок в день питался и смотри, еще романы поспевал писать. Садитесь, чайку погоняем, – повернулся он к журналистам.

– Спасибо, мы поработаем сначала, – поблагодарил Редактор.

– Спасибо в стакане не булькает, – философски заметил дед.

– Вы тут решайте проблемы, а я огляжусь, натуру прикину, – Оператор махнул рукой и вышел в коридор.

Не успел он прикрыть дверь в бывшую кухню, как ноги неожиданно отяжелели, раздался глухой звон… Что-то мешало ему идти, и он с удивлением увидел на ногах кандалы и понял, что это они звенят о каменные плиты пола. Еще минута, и с треском открылась темно-зеленая дверь с маленьким оконцем, тщательно закрытым кожаной занумерованной заслонкой, и солдат-смотритель объявил ему:

– Ну, вот и дотопали, барин, тута ваш дом на долгие годы. Милости просим до хаты. Я ваш, барин, ангел-хранитель. Прошу любить и жаловать, – после паузы добавил, – Другого пока не будет.

Оператор, опешив от грохота закрываемой двери и лязга металлической заслонки, даже не обратил сначала особого внимания на угрюмую камеру. От неожиданности и нереальности происходящего им овладело странное равнодушие ко всему в мире. Однако, придя в себя и, посчитав, что это просто сон, решил оглядеться. Три шага в ширину, шесть в длину, или, говоря точнее, одна сажень и две… он сам удивился, что думает такими категориями измерения. Тем не менее, думал, и таковы были размеры его номера. Белые стены с темной широкой полосой внизу подпирали белый же потолок. «Хорошо еще, что не своды», – опять подумал он, ― а то было бы вообще как в плохом голливудском сериале про вампиров».

В конце камеры находилось окно зарешеченное изнутри дюймовыми железными полосами, между которыми, однако, легко могла бы пролезть голова ребенка. Под окном, снабженным широким деревянным подоконником, «а стены-то наверное, толщиной в аршин», – опять подумал Оператор, стоял зеленый столик крохотных размеров, а при нем такого же цвета табурет. Он огляделся дальше. У стены обыкновенная деревянная койка с тощим матрацем, покрытым серым больничным одеялом; в углу, у двери, классическая «параша». Вот и все. С другой стороны двери выступала из угла высокая кирпичная печь, покрытая белой штукатуркой и служащая, очевидно, для двух камер. Подошел поближе. Топки не было. Поскреб затылок, понял, что печь топится из коридора.

Оператор постарался ущипнуть себя, как можно больнее, но видение не пропадало. За свою долгую жизнь в виртуальном мире телевидения, а тем более за время работы в журнале, который только тем и занимался, что совал свой нос в разные тайны и загадки, он привык ко всему. Оператор сел на табуретку, спокойно огляделся. Прикинул на руку вес кандалов на ногах и толщину цепей. Понял, что сделано добротно, со знанием дела. Обвел комнату, назвать это камерой язык не поворачивался, оценивающим взглядом. Окрашенный красноватой краской пол поддерживался, в чистоте. И вообще было видно, что все здесь часто освежалось, белилось и мылось. Однако, для человека, попавшего сюда впервые, все равно тесная и темная камера была невыразимо угрюма и мертва.

Он пересел на кровать.

Дверь мягко отворилась, и около Оператора засуетились солдаты, внося вещи, как он понял, его. Из окна, сквозь чистые стекла, были видны часть гранитной стены и расхаживающий с ружьем часовой.

– Извольте снять одежду, – произнес со снисходительной улыбкой смотритель.

Его маленькие глазки смотрели на Оператора почти с состраданием.

Оператор снял и отдал странный для него черный плащ, шляпу с широкими полями и полувоенный сюртук. Получил тюремную серую робу, серую же шинель и маленькую круглую шапочку. Сел на кровать и опять задумался: «Что же произошло?». Он просидел так довольно долго в полутемной камере, потеряв счет часам и минутам. Подумал как о чем-то отвлеченном, что праздность в одиночном заключении – подобна смерти, как, впрочем, и везде на свете. Эта мысль отвлекла его и повела раздумья в другом направлении. Бездеятельность телесная ведет постепенно, но неуклонно, к телесной смерти. Праздность духовная, или, вернее, постоянное перебирание в уме одних и тех же мыслей, запас которых невелик даже у наиболее образованных людей, приводит еще скорее к ужасному концу – к смерти духовной, к сумасшествию. А спастись от этого постоянного духовного пережевывания, а также и от желаний собственного молодого тела, жаждущего движения, жизни, наслаждений, можно только одним лекарством – работой.

Оператор поднатужился, извлекая на свет божий все свои знания о тюремной жизни. Вспомнил. Были такие люди, которые в течение нескольких лет голодали, а из тюремного хлеба лепили с поразительным терпением различные вещи, иногда чудеса искусства. Были те, что спали на досках, а из соломы, вынутой из матраца, создавали еще более чудесные изделия, даже окрашивали их собственной кровью, придумывали и выделывали из ничего непонятные инструменты. Еще вспомнил, что были узники, которые в казематах самых страшных тюрем изготовляли все, вплоть до химических препаратов.

– К сожалению, я не такой, потому что пресловутое политехническое образование вкупе с интеллигентным воспитанием отучило меня от самой мысли, что я обладаю парой здоровых рук, – вслух произнес он и, встав с койки, подошел к окну.

Он глядел в окно и думал о том, что бы это могло значить.

Если бы его душа переселилась в другое тело, он бы ощущал себя этим телом, а он ощущал себя Оператором и ни кем другим. Если бы ушел в астрал и вернулся, потеряв ориентацию и откатившись на сотни лет назад, то и здесь бы не контролировал ситуацию, как посторонний наблюдатель. Он бывал во многих местах и много чего видел. Ходил дорогами древних мистерий, бывал в храмах Изиды и на закрытых инициациях, фотографировал жрецов друидов и шаманов вуду, однако того, что происходило сейчас, понять не мог. Может, он приобщился к чужой смерти? О «загробной жизни» в награду он что-то слышал.

Впрочем, он очень хорошо знал, что при подобных обстоятельствах последняя мысль доводит только до галлюцинаций, а затем до идиотизма и до смерти.

– Что, вы не голодны? – вопрос, разорвавший тишину как взрыв гранаты, был по сути идиотским. Однако Оператор отметил, что такой вопрос является чем-то вроде кабалистической формулы для людей недалеких, но обладающих правом тебя накормить.

Он вспомнил, что точно так же спрашивали его в захудалом ресторане в далекой провинции. А еще очень похоже интересовались у него в заброшенной гостинице в Закопано, на местном горнолыжном курорте, только по-польски, а не по-русски, и в еще более элегантной форме:

– Что, здесь не голодно? – так спрашивали там.

Тогда он отвечал:

– Нет! – предпочитая питаться в ресторане у подножья трассы. Тогда, но не сейчас.

– Голоден! – коротко ответил он. Оператор обладал повышенным чувством выживаемости.

Рука в зеленом форменном рукаве подала в оконце обед: суп, мясо и овощи. Взяв миски, Оператор расставил их на столе.

– Барин! – рука протянула в окошко оловянный чайник с кипятком. Он взял его, застыл, ожидая кружку.

– Ты, сынок, заснул что ли? Взял чайник, так наливай! – ехидный голос заставил его очнуться от надоедливых видений.

Оператор стоял у порога кухни с чайником в руках. Вся компания расположилась вокруг огромного старого стола, на котором стояли стеклянные стаканы в подстаканниках, еще времен Великого кормчего, вперемешку с алюминиевыми кружками.

– Так мы чаю-то дождемся? – другой старик хитро смотрел на него с конца стола, – а то, как народовольцы, будем сейчас чайный бунт устраивать.

Словно очнувшись, Оператор начал споро разливать кипяток в кружки и стаканы.

– Что за бунт? Расскажите деды! – быстро пришел в себя он.

– Чаек здесь был роскошью, – охотно начал ветхий дед. – Самых первых дней так повелось. Еще Иоанн Антонович чаю вдосталь не пивал, не говоря уж о декабристах и всяких там повстанцах и разночинцах, – он колол кусковой сахар на маленькие кусочки, звонко лязгая серебряными щипчиками.

– Ловко у него получается, – подумал Редактор.

Действительно, сахарница наполнялась маленькими ровными кусочками, похожими друг на друга как горошины из одного стручка.

– Берите сынки сахарок. Старый сахарок. Такого не делают давно, купецкий, – подвинул сахарницу дед.

– Чай Высоцкий. Сахар Бродский. Бей жидов – спасай Россию, – пошутил второй дед, – И молочко берите. Шварце все рассказывал, что до того как его сюда определили, он страсть как любил пивать по утрам кофий с густыми сливками.

– Это какой Шварце? – отхлебнув чаю, спросил Издатель.

– Это ж тот, который Болеслав Антоний, – ответил ветхий дед.

– Но он тут долго и не засиделся, не зачаевничался, – добавил другой дед.

– Так вы ж хотели про бунт, – напомнил Продюсер.

– Так вот значит, чаек здесь был роскошью, хотя и настоящий китайский, не то, что сейчас фирма «Душистый веник». Однакось на месяц заварочки не хватало. Кончалась гдей-то за неделю до новой выдачи, – дед покряхтел, отхлебнул чаек, глянул хитро, – Вы пейте, пейте, чаек у нас тож китайский, не нонешний. Вот когда разночинцев всяких, бомбистов и царевых убивцев завезли, то чайку им давать престали. Они и взбунтовались.

– Здесь что ли? – переспросил Продюсер.

– Так нет! Они тута не сидели. Они сидели в новой тюрьме, что при входе в цитадель. Тут токмо особо шустрые, а остальные там. Сюда им ходу не было. Не по Сеньке шапка! – неожиданно добавил он.

– Пойду-ка я, пройдусь по двору. Гляну, чего там с солнышком, – Продюсер встал из-за стола и пошел к выходу.

– Ты, сынок, больно по двору-то не мельтеши! – вдогонку ему буркнул дед, что помоложе.

Продюсер вышел на крыльцо, потянулся. Солнце стояло как приклеенное на том же месте, где стояло, когда они взошли на паром. «Странно», – подумал он, – да чем черт не шутит, когда Бог спит». Продюсер, спрыгнув с крыльца, пошел к воротам в башне, выходящим на Ладогу. Краем глаза отметил, железную ржавую клетку с чахлой рябиной и невысокую голубятню. Опять подумал про себя, мол, староват стал, перестал замечать фактуру на натуре. Улыбнулся, сам себя пожурил, что скоро вообще каламбурами говорить начнет.

– Стой барин! Куды побег? – строгий голос за спиной заставил обернуться.

Под голубятней стоял солдат в темно-зеленой форме, в руках он держал ружье с примкнутым штыком.

– Что за черт! – вслух выругался Продюсер, подумав про себя: – Мы сюда массовку и артистов не привозили.

– Вы, барин, чертей не поминайте, а гуляйте, как всегда, во дворике. Нечего перед глазами мельтешить. Стрельну невзначай, – спокойно произнес солдатик.

– «А ружья у них кирпичом не чистють», – неожиданно вспомнил мультяшного Левшу Продюсер, глядя на ружье в руках у солдата, – Ружо-то кирпичом чистишь? – спросил он солдатика.

– С узниками говорить не положено. Забыли, чай, барин? Али головой тронулись? Бывает, – сочувственно отозвался солдат.

Продюсер понял, что-то здесь не так и начал оглядывать двор. Двор, как двор. В такой он и входил со всей киногруппой. Такой да не такой. Рябину и голубятню уже заметил. На проемах башен появились тяжелые кованные ворота. В открытые створки внутренних ворот был виден канал и подъемный мост. За каналом тянулся ряд каменных казематов с боковыми наружными галереями, посреди площади церковь. Все это, кажется, поднялось из руин и груды щебня и кирпичей, мимо которых он проходил, ведомый дедами-сторожами. По стенам мерно расхаживали часовые. У подъемного моста находилась полосатая будка. «Как в плохих фильмах про декабристов», – язвительно подумал он, – Я б за такую декорацию…»

Продюсер повернулся к Секретному дому. Три окна были явно окнами камер. В памяти неожиданно отчетливо всплыли их номера. Восьмая, девятая и десятая. Одна из них карцер. Он ясно вспомнил план тюрьмы. Невелика, состоит всего из десяти одиночек, или номеров, с коридором посредине. Другие семь номеров обращены окнами в противоположную, юго-западную, сторону, в палисадник, находящийся между тюрьмой и стеной замка. В семи камерах по одному окну, в первом, четвертом и седьмом номере – по два. Один ряд камер имел то преимущество, что там можно было разговаривать с соседом, конечно, если он имелся. Другая же сторона отличалась тем, что иногда сюда заглядывало солнце, а из окон открывался вид на двор, если только никто по нему не гулял, потому что во время прогулки окна заслоняли щитами. Не понимая, откуда он это знает досконально, Продюсер сделал вывод, что восьмая, девятая и десятая камера пусты, благо окна у них не забраны щитами. Он поерзал в тяжелом овчинном тулупе, накинутом на тюремную шинель, и медленно пошел по двору.

– Бежать, Бежать! Бежать!! – колотилось в мозгу, – Влезть на стену и бежать по льду озера. Другого пути нет!!!

– Эй, барин, – раздалось с крыльца, – Комендант приказали вас в другой номер определить.

– В какой? – машинально спросил Продюсер.

– В седьмой, где Бакунин сидели, – он напоминал важного церемониймейстера, объявляющего о выделении ему палат в королевском дворце, – Сам Михаил Александрович Бакунин.

Бакунин не Бакунин, а с мыслью о побеге можно распрощаться. Седьмой номер примыкал прямо к сторожке, и что-либо делать в нем совершенно невозможно, не говоря уж о том, что пилить решетку ― просто самоубийство. Притом неожиданно, из глубин памяти возникла история с Иваном Антоновичем…

Дочь Петра I Елизавета, захватив в 1741 году власть, посадила сначала в Рижскую крепость, а потом отправила в ссылку царя Ивана Антоновича, которому было в то время всего четыре годика, а вместе с ним его мать ― свою двоюродную сестру… правительницу Анну и всю царскую семью… Когда узник достиг 16 лет и узнал о своем звании, его посадили в Шлиссельбург, из опасения революции, а может быть и вследствие открытия какого-нибудь заговора. Свергнутый царь томился в крепости, когда Екатерина II, или, вернее, София фон-Ангальт-Цербст, приказала задушить своего мужа, Петра III, а сама сделалась царицей всея России… В 1764 году поручик Мирович чтобы… возвести на престол несчастного Ивана, взбунтовал шлиссельбургских солдат и овладел крепостью, но когда добрался до камеры царя, нашел только его труп. Тюремщики – неизвестно, по собственному желанию или исполняя приказ царицы, зарезали узника, когда он спал. Мирович растерялся, сложил оружие и кончил жизнь на эшафоте.

С этого-то времени и вошел в силу запрет офицеру, начальнику караула, входить в Секретный замок. Он доводил шедших на смену солдат только до ворот, и лишь комендант, да смотритель имели свободный доступ к секретным заключенным… Продюсер вспомнил все это, оставил мысль о побеге и понуро поплелся в Секретный дом, толкнул дверь и с порога был встречен вопросом:

– Ну что там солнышко, не закатилось еще? – Редактор довольно хохотнул.

– Знает. Он все знает, – мелькнула догадка у Продюсера.

– Чайку с мороза? – крякнул дед.