Читать книгу Крестная дочь - Андрей Троицкий - Страница 2

Часть первая
Лишний багаж
Глава 2

Оглавление

На пороге стоял старший инструктор Леонид Зубов и еще один персонаж. Кажется, его звали Виктор Суханов. Лена помнила его с того дня, когда впервые увидела. Высокий красивый мужик в потертой кожанке, вытянутое лицо, коротко стриженные темно-русые волосы, прямой нос. И большие серые глаза, в которых навсегда застыли невыразимые грусть и тоска. Романтический образ стопроцентного героя, разочарованного в жизни и себе самом.

В авиационной школе этот тип появлялся пару раз в неделю. Панова точно знала, что допуска к полетам он не имел, числился внештатным инструктором. Чем проштрафился Суханов, то ли нахватал нарушений в пилотское свидетельство и был отстранен от полетов, то ли на земле совершил какой-то неспортивный поступок, не догадаешься.

Сейчас от того романтического образа следа не осталось. В левой полусогнутой руке Суханов держал пистолет, направив ствол на Панову. Лицо напряженное, глаза сузились в злом прищуре, на скулах перекатываются желваки. Он был очень сердит и не скрывал этого.

– Эй, дамочка, вы, кажется, хотите выйти на воздух? – Суханов не опустил ствол, пока не убедился, что в комнате больше никого нет. – Дверь в другом месте. Не здесь.

Панова подумала, что этот тип пустит ей пулю между глаз, не раздумывая, не испытывая никаких душевных колебаний и мук совести.

– Я только хотела… – начала Панова. Как глупо, она даже не придумала ни одного убедительного слова в свое оправдание. – Я ждала своего инструктора. И задремала на диване. Услышала ваши голоса и…

– Что ты услышала? Конкретнее?

– Ничего такого. Я не прислушивалась. Кто-то разговаривает, и все.

– Вы оказались настолько деликатны, что решили выйти в окно, – продолжил Суханов. – Чтобы не мешать чужому разговору.

Панова силилась придумать какую-то спасительную фразу, короткий монолог, который убедит этих людей в том, что она не слышала ни слова из их разговора, а если и слышала, то с перепугу все забыла. Но спасительных слов не нашлось. Суханов, сунув пистолет под ремень, сделал несколько шагов вперед, сорвал с плеча сумочку, расстегнув клапан, внимательно осмотрел ее содержимое и положил сумку на подоконник. Отступив на прежнее место, посмотрел в глаза Зубову. Панова поняла, что в эту самую секунду решается ее судьба, точнее, ее судьба уже решена, за несколько коротких секунд, с того самого мгновения, когда свет в комнате загорелся, Зубов уже принял какое-то решение. Суханов вытащил пистолет из-под ремня, оглянулся на Лену и снова заглянул в глазу Зубову.

– Нет, – сказал Зубов, отвечая на так и не прозвучавший вопрос. – Нет. Мы возьмем ее с собой.

– Но, командир…

– Мы возьмем ее на борт, – твердо повторил Зубов.

– Это же похищение, – проблеяла Панова. – Вы ответите…

– Заткнись, сука! – Суханов посмотрел на нее с такой лютой злобой, что от страха кожа на спине пошла пупырышками, на лбу выступили капли холодного пота. – Будешь открывать пасть, когда тебя спросят. Но не чаще.

– Я пошел к самолету, – сказал Зубов. – Вылет через двадцать минут. Подходите, когда я запущу двигатель.

Он вышел из комнаты. Панова видела через окно фигуру инструктора. Повесив на плечи две огромные сумки, ссутулившись под их тяжестью, он уходил в темноту летного поля. Следующие двадцать минут она провела в компании своего похитителя, неподвижно просидела на стуле в дежурке, положив ладони на коленки. Это были долгие томительные минуты. Дважды она пыталась о чем-то просить своего похитителя, лепетала что-то бессмысленное и унизительное для себя, но тот не произнес ни слова в ответ. Взглянув на часы, сказал:

– Сейчас мы выйдем на поле. Я не стану связывать тебе руки или затыкать твою пасть своими грязными носками. Ничего такого. Но ты должна знать: я стреляю без промаха. В темноте, на звук. Даже с закрытыми глазами я тебя прикончу, если ломанешься в сторону. Это не пустая угроза, так оно и будет. Теперь пошли.

* * *

Помертвев душой, на дрожащих от страха ногах Панова вышла на воздух, остановилась, дожидаясь, когда Суханов погасит свет и справится с замком. Возможно, в другое время при других обстоятельствах она и попыталась бы бежать в спасительную темноту летного поля, но сейчас, когда страх парализовал все ее существо, мысль о побеге казалась несуразной и дикой. Суханов подтолкнул ее ладонью в спину, придавая движению правильное направление.

Минут через десять они оказались в районе складов в так называемом «кармане», на стоянке, примыкавшей к одной из взлетно-посадочных полос, где, готовый к старту, прогревал двигатель легкий низкофюзеляжный самолет с включенными импульсными маяками и бортовыми огнями на крыльях, на хвосте светился оранжевый маячок. Пановой пришлось вскарабкаться на крыло, сделав несколько неуверенных шагов по его плоскости, протиснуться в кабину на заднее сиденье, рассчитанное на двух пассажиров. Суханов устроился впереди, рядом с пилотом, закрыл дверцу, бросил себе под ноги небольшую спортивную сумку. Сидевший за штурвалом Зубов обернулся назад, насмешливо глянул на пассажирку и, потушив свет в кабине, приказал всем пристегнуться ремнями к креслам. Он нажал кнопку громкой связи переговорного устройства ультракоротковолновой радиостанции.

– Самолет «Тобаго» борт ТМ-57 находится на стоянке номер шесть в районе грузового склада, – сказал он. – Готов к учебно-тренировочному полету. Разрешите запуск?

– Запуск разрешается, – голос диспетчера казался глухим, будто он только что встал с постели, но еще не успел проснуться.

– Диспетчер руления, борт «Тобаго». Разрешите вырулить на старт?

– Со стоянки номер шесть, зона грузового склада, рулите на первую дорожку.

Самолет медленно тронулся с места, выруливая на первую дорожку, подсвеченную огнями, и остановился.

– Перейдите на частоту старта, – сказал диспетчер и зевнул.

– Понял, – ответил Зубов, переключив радиостанцию на другую частоту. – Разрешите занять исполнительный старт?

– Исполнительный старт занять разрешаю.

– Разрешите взлет с ходу?

– Взлет с ходу разрешаю, – ответил диспетчер.

Зубов нацепил наушники с микрофоном, двигатель заработал на высоких оборотах, самолет тронулся с места, резво побежал, ускоряя ход, по взлетной полосе. Легко оторвался от бетона, нос самолета задрался кверху. Панова смотрела вниз, огоньки аэродрома становились все меньше, они быстро превратились в крошечных светлячков, разбросанных в темном пространстве ночи. На шпиле диспетчерского пункта мерцал голубоватым светом сигнальный маяк. Через минуту Зубов заложил вираж, крыло самолета закрыло панораму взлетного поля. И Панова, не имевшая представления о ночных полетах, снова испытала приступ страха и одиночества.

– Я Тобаго, – сказал Зубов. – Взлет произвел.

– Займите правым разворотом высоту шестьсот метров, – ответил диспетчер. – Счастливого пути, Леня.

Хотелось закрыть лицо ладонями и разрыдаться. Зубов, набрав высоту, стал терзать рацию, переходя с радиочастоты старта на частоту круга, о чем-то переговаривался с диспетчером, но сейчас за ревом двигателя слов было уже не понять.

* * *

Самолет совершил посадку на каком-то захолустном аэродроме под Волгоградом. Вырулив на стоянку, Зубов заглушил двигатель и, захватив с собой какие-то бумаги, зашагал к одноэтажному деревянному домику на краю поля, напоминающему дровяной сарай с окнами. Через полчаса к «Тобаго» подогнали бензозаправщик, два смурных мужика в промасленных робах заполнили танки горючим и укатили прочь. Ветер гонял по полю клубы пыли и песок. С места Пановой были видны два транспортника «Ан-2» с зачехленными моторными отсеками и стоявший в стороне от них «пузатик» «Як-40». Наверное, эти самолеты, которым место в музее раритетов, не поднимались в воздух целую вечность. Между самолетами, гоняясь за голубями, бегала худая дворняга.

Панова стянула с себя светлый хлопковый пиджак, расстегнула две верхние пуговички кофты, но легче не стало. Над аэродромом висело знойное марево, насколько хватало глаз, вокруг стелилась ровная, как бильярдный стол, степь, заросшая желтой, выгоревшей под солнцем травой и мелким кустарником. На небе ни облачка, а солнце, поднимавшееся над степью, обещало бесконечный жаркий день. Изнемогая от жары, Суханов приоткрыл дверцу и, прикурив сигарету, стряхивал пепел на обшивку крыла из дюралюминия.

– Сейчас мы обратно полетим? – робко спросила Панова.

– Если вы знаете ответ, зачем задаете вопрос, – не поворачивая головы, ответил Суханов и выбросил окурок. – Или задавать тупые бессмысленные вопросы – ваша профессия?

– Я не знаю ответа. Поэтому и спрашиваю.

– Вы слышали разговор в дежурке. Испугавшись, пытались сбежать через окно. А теперь говорите, что ничего не знаете о наших планах.

– Из вашего разговора я ни черта не поняла, – выпалила Панова и удивилась своей храбрости. – Вы с Зубовым что-то замышляете. Но что именно, сам черт не знает.

Обрывая разговор, Суханов лишь раздраженно махнул рукой и опустил зеленую шторку-светофильтр, чтобы солнце не слепило глаза. Тратить лишние слова ему не хотелось. Панова до боли сжала кулаки. В эту минуту она была готова что есть силы вмазать по шее этого придурка, наотмашь, справа и слева. Чтобы до него дошло: рядом сидит образованная современная женщина, а не трамвайное быдло. И разговаривать с ней надо, как с человеком.

– Слушайте, вы…

Панова не закончила фразу. Суханов обернулся и посмотрел на нее так, что спорить расхотелось. Наверное, так смотрят на еще живого мотылька, пришпиленного булавкой к стене. Мотылек машет крыльями, сбивая с себя пыльцу, он хочет улететь подальше от гибели, он хочет свободы, но не судьба. В серых глазах ее похитителя не было ни жалости, ни сострадания, только мрачная решимость и все та же невыразимая словами тоска.

– Дамочка, вы до сих пор живы только по недоразумению, – спокойно сказал Суханов. – И это недоразумение я готов исправить.

И прикурил новую сигарету. Панова раскрыла сумочку, сунула в рот мятную таблетку, пахнувшую не свежестью, а какой-то химией, кажется, стиральным порошком.

– У вас воды нет? – спросила она. – Хоть глотка.

– Есть вода. Но если захотите отлить, придется мочиться под себя.

Наклонившись, он достал из сумки пластиковую бутылку минералки, свинтил крышку и через плечо передал воду Пановой. Еще через полчаса появился Зубов. Он занял кресло пилота, захлопнул дверцу и, нажав кнопку запуска двигателя, глянул на Лену.

– Я смотрю, вы тут без меня подружились, – усмехнулся он. – Это хорошо. Я за дружбу двумя руками. И ногами.

– Да, крепко подружились, – ответила Лена. Ей хотелось заплакать.

* * *

Когда взлетели и взлетная дорожка, прочерченная по траве покрышками самолетов, занавешенная клубами желтой пыли, осталась далеко внизу, самолет стал медленно карабкаться вверх, движок работал с перегрузкой. На высоте полторы тысячи метров выяснилось, что эшелон занят впереди летящим самолетом, Зубову пришлось сделать круг над летным полем, чтобы пропустить огромный пассажирский лайнер, заходивший на посадку в главный аэропорт Волгограда. Закончив вираж, он переключил рацию на частоту сто двадцать три и четыре десятых мегагерца, снял наушники, включил громкую связь. С земли передавали сводку погоды: ветер два балла, северо-восточный, облачность три балла, хорошая видимость, местами дожди.

– Я – Тобаго. Пункт пролета – Волгоград, – ответил Зубов на запрос диспетчера. – Время – восемь часов сорок пять минут. Высота тысяча двести метров. Путевая приборная скорость двести километров.

Панова расстегнула ремни. Через верхний прозрачный люк она видела, как над ними где-то очень высоко, за границей стратосферы, прошел боевой истребитель. На синем куполе неба он оставил белую царапину и пропал. Стрелка магнитного компаса перестала вращаться, указав направление полета: юго-восток. Значит, они не возвращаются в Москву, а летят дальше, по маршруту, который известен только Зубову и этому отвратительному типу, что сидит рядом с пилотом.

Панова, смертельно уставшая от ночных волнений и страхов, смотрела вниз. Самолет, тихо покачиваясь от бокового ветра, плыл между землей и прозрачными слоистыми облаками. С высоты четко виден причудливый рисунок дорог, ярко-желтое жнивье на полях, полосы лесопосадок, зеленое озеро и одинокая белая церквушка у края погоста. Лена закрыла глаза, пытаясь задремать, но сон не шел. Солнце нагрело кабину, жара как в парилке, но Зубов почему-то не включал кондиционер. Когда дышать стало нечем, он догадался приоткрыть вентиляционный люк вверху. Струя прохладного чистого воздуха, ворвавшись в кабину, обдувала плечи и голову, и стало легче.

– Витя, мы проходим Ахтубинск эшелоном тысяча сто, – громко сказал Зубов, покрывая своим голосом шум винта и мотора. – Что дальше?

Суханов, раскрыв планшет, расстелил на коленях военную карту.

– По компасу должно быть сто тридцать, – Суханов постучал ногтем по стеклу магнитного компаса. – Странно, командир…

– Плевать я хотел на этот компас, – прокричал в ответ Зубов. – Своему чутью я верю больше, чем этому дерьму.

Дальнейших переговоров Панова не слышала. Суханов надел наушник с микрофоном, и они стали вести беседу через самолетное переговорное устройство. Дальше произошло необъяснимое. Зубов выключил радиостанцию, затем бортовой аэронавигационный огонь и маячки. Он плавно отжал штурвал от себя, надавив на педаль, завалил самолет в левый крен. Потянул рукоятку управления двигателем, медленно сбрасывая обороты.

Самолет клюнул носом, медленно пошел вниз, одновременно снижая скорость. Панова почувствовала первый приступ головокружения и кислую тошноту, быстро подкатившую к самому горлу. Руки и голова налились тяжестью, а перед глазами поплыли оранжевые головастики с тонкими хвостиками, уши словно ватой заложило. Суханов, угадав состояние и ход мыслей Пановой, обернулся, сунул ей в руку скомканный пластиковый пакет.

– Если будешь блевать, не забрызгай кабину, – крикнул он. – И меня заодно.

Расстегнув сумочку, Лена сунула под язык мятную таблетку, но отвратительный химический привкус вызвал новый приступ тошноты. Зубов выровнял крен, снизил скорость до ста двадцати километров. Теперь они летели так низко, что можно легко разглядеть брошенную на землю пустую пачку из-под сигарет. Если верить альтиметру, они идут на высоте шестидесяти пяти метров, но верить ему нельзя. Данные прибора выставлены на аэродроме под Москвой, там было совсем другое атмосферное давление. Значит, и высота самолета сейчас совсем другая. Панова, гордившаяся своим глазомером, посмотрела вниз, испытав новый приступ головокружения. Сорок метров над землей, даже тридцать, – и тех не наберется.

– Эй, – набрав в легкие побольше воздуха, крикнула Панова, тронув за плечо Зубова. – Вы что, забыли? Нам нужно выйти на связь с диспетчером.

Ее голоса никто не услышал, пилот на секунду повернул голову назад, что-то промычал в микрофон и снова отвернулся. Панова, стараясь воскресить в памяти основы теоретической подготовки в авиационной школе, с трудом вспомнила несколько прописных истин. Небо над Россией контролируют военные, но для их радаров и локаторов труднодоступен объект, летящий на малой высоте с низкой скоростью. Стало быть, Зубов хочет, чтобы вояки и наземные диспетчерские службы потеряли «Тобаго» из вида. Но зачем, для какой цели ему это нужно? Что же он задумал?

В следующую минуту она испытала новый приступ головокружения, тошноты и животного страха: самолет снизился еще метров на десять-пятнадцать. Так низко над землей она еще никогда не летала. Панова раздвинула ноги в стороны, раскрыла пластиковый пакет и пригнулась к коленям.

* * *

Майор убойного отдела Юрий Иванович Девяткин переворачивал страницы газет, купленных по дороге на службу, и нетерпеливо поглядывал на часы. Ему не нравилось, когда свидетели, вызванные повесткой, опаздывают на допрос. Он думал о том, что сегодня суббота, сентябрь еще хранит тепло ушедшего лета, а он, как последний гад, парится в казенном кабинете, хотя знает сто один способ провести время с пользой и в свое удовольствие.

Эта Елена Панова еще та штучка, со связями. Должна была явиться сюда еще вчера вечером, но каким-то макаром, пользуясь своими журналистскими связями, сумела связаться по телефону с самим заместителем начальника ГУВД и перенести допрос на субботу. Девяткину не нравилось, когда свидетели откалывают такие номера, действуют через его голову, а майора ставят перед фактом. В девять с четвертью он добрался до статьи за подписью Пановой, где она пафосно расписывала заслуги покойной поэтессы Ирины Николаевны Волгиной перед современной литературой и рассказывала о последних годах ее жизни, проведенных в нищете и забвении. Не дочитав материал до конца, Девяткин скомкал газету.

С чего эта журналистка вдруг накропала эту заметку? Специально, чтобы Девяткину кровь попортить? Ведь газеты не только он читает, их иногда и начальство просматривает. Понедельник наверняка начнется с вопроса начальника следственной части: «Ну как там у нас на поэтическом фронте? Какие новости? Что, совсем ничего? Ты потерял свидетеля?»

Он поднял трубку и набрал номер домашнего телефона журналистки, трубку не сняли даже после двадцатого гудка. Мобильник оказался вне зоны досягаемости.

– Очень мило, – сказал вслух Девяткин и на минуту задумался: не бегать же самому, задрав штаны, за этой чертовой бабой. По служебной линии он вызвал в кабинет лейтенанта Диму Жукова. Если эта Панова хотела рассердить всерьез, вывести из себя Девяткина, то она своего добилась.

Раскрыв папку розыскного дела, Девяткин записал на листке пару адресов, по которым может появиться Панова, ее телефоны и координаты редакции. И коротко изложил инструкции оперуполномоченному.

– Найди эту, – Девяткин хотел выругаться, но сдержался. – Найди эту особь и доставь ее сюда. В срочном порядке. Внизу служебная машина. Если эта… Короче, если эта баба станет активно возражать, можешь с ней особо не церемониться, по моим прикидкам, она замешана в убийстве. Водила тебе поможет. Только не перестарайся. Чтобы без синяков на видных местах. У Пановой есть связи. Будем потом отписываться целый месяц.

Отпустив Жукова, Девяткин решил, что раз уж в субботу не суждено отдохнуть, то можно немного поработать. Пошуровал в сейфе, вытащил дело некоего Василия Полипова и через полчаса уже сидел в другом следственном кабинете, темном и сыром, расположенном в цокольном этаже. Через подвальное окошко, заложенное стеклянными блоками и забранное намордником, свет едва пробивался, будто на дворе не солнечное утро, а ненастный вечер. В ожидании задержанного Девяткин перелистывал тощую книжку со стихами покойной поэтессы под названием «Все начинается с любви». Пробежал глазами несколько четверостиший и решил – ерунда, бабье рукоделие. И стал баловаться настольной лампой, включая и выключая свет, и ставить крестики на чистом листе бумаге, вспоминая обстоятельства кончины Волгиной.

Следов насильственной смерти на теле не обнаружено, дверь не взломана, обстановка комнаты не нарушена. Но, по словам младшей сестры поэтессы, из квартиры исчезли старинные ювелирные изделия, опись которых подшили к делу. Побрякушки тянут на круглую сумму. Одних крупных камешков от полутора каратов каждый набирается около тридцати штук. Приблизительную стоимость похищенного определить затруднительно. Вот тебе и нищая старушка в латаных чулочках с копеечной пенсией. Волгина редкая жадина и скряга, она поскупилась абонировать ячейку для хранения золота или просто не доверяла банкам. Короче, мотив есть. Можно только удивляться, как бабка, сидя на драгоценностях, зашитых в ветхий матрас, так долго прожила. Почему в ее жизни раньше не появился какой-нибудь Родя Раскольников с огромным топором.

В образцах тканей Волгиной, взятых на исследование, судебные медики обнаружили следы солей цианисто-водородной кислоты, точнее, цианистого натрия. Смертельная доза этой отравы ноль шесть сотых грамма. Неизвестный гость угостил бабку куском торта или пирожным, следы крошек с микрочастицами яда обнаружены в помойном ведре. Затем убийца стал свидетелем агонии Волгиной, в течение нескольких минут наблюдал, как она умирает от удушья. Не теряя времени, привязал бельевую веревку к трубе в ванной комнате, завязал скользящую петлю. Волгина была еще жива, когда петля затянулась на шее. Это следует из результатов вскрытия. Закончив дело, преступник аккуратно стер пальцы салфеткой и смылся.

Расчет убийцы был прост и точен. Смертью старух и стариков никто не занимается, вскрытия не делают, разве что по заявлению родственников. Соли цианидов не выводятся из организма и не разлагаются, но и это не проблема. Бабку закопают, и дело с концом. Но на этот раз машина правосудия дала сбой.

Из РУВД дело перекинули на Петровку, в убойный отдел. Девяткин, просмотрев материалы, решил, что тут возни немного. Ясно, Волгину кончил кто-то из ее родственников или близких знакомых, которых заели финансовые проблемы. Круг подозреваемых – узкий, Волгина, мнительная и боязливая, не подпускала к себе посторонних людей, с соседями дружбу не водила, слыла замкнутым человеком. Чтобы размотать дело, требуется три-четыре дня, от силы неделя, не больше. И вот тебе на: важного свидетеля приходится с фонарями искать по всему городу.

* * *

Когда в коридоре послышались шаги конвойных, Девяткин пригладил волосы, надел очки с простыми стеклами, поправил узел галстука и сдвинул на угол стола книжку стихов. В своем скромном костюме и этих бутафорских очках он напоминал учителя пения из средней школы. Он третий раз проводит допрос Василия Полипова, поэтому успел вжиться в роль доброго сердечного следователя, в жилетку которого так и хочется поплакаться.

Подозреваемый, присев на краешек табурета, сжал ладони замком и уставился в бетонную стену. Девяткин, наблюдая за ним, решил, что Полипов почти дозрел до признательных показаний; чтобы облегчить душу, остается сделать последний шаг.

Милицейский патруль взял этого приятеля с дымящимся пистолетом в руке. Вместе с двумя дружками он пытался угнать с платной стоянки очень дорогую тачку. Но охранник, отлучившийся к своей знакомой, жившей неподалеку, вернулся раньше обычного. Сдуру вступил с бандитами в потасовку и получил три пули в живот. Мокруха – это против правил Полипова, профессионального угонщика иномарок, но в тот раз выбора у него не было. Охранник уже передернул затвор помпового ружья. После убийства подельники успели разбежаться, а Полипов выбрал не ту дорогу и наткнулся на ментов. Теперь он утверждает, что действовал один. Понимает: разбой в составе группы – это другая статья и другой срок. Но назвать имена все равно придется.

Девяткин угостил подозреваемого сигаретой и поймал на книжке стихов его насмешливый взгляд.

– А ты, Вася, решил, что следователи только Уголовный кодекс штудируют? Как видишь, и до стихов руки доходят. Вот перечитываю и душой отдыхаю. Проникновенные строки: все начинается с любви… Звучит, а?

– Звучит, – ответил подозреваемый.

Неожиданно он ссутулился, опустив плечи, как-то осел на табурете и, шмыгнув носом, размазал по щеке выкатившуюся слезу. Сегодня он не вспоминал ни об адвокате, ни о своих гражданских правах. Повернув к следователю свою морду, распухшую от побоев, начал без остановки шпарить о последних трех сутках, проведенных в камере следственного изолятора, находившегося во внутреннем дворе комплекса зданий ГУВД на Петровке.

Соседями по четырехместному боксу оказались два бессловесных мужика, мокрушника, и здоровенный, как сейф, молодой отморозок то ли по кличке, то ли по имени Кныш. Это настоящий садист, которому давно пора намазать зеленкой лоб. И прислонить к теплой стенке. Потому что такие фокусы разве что в гестапо выделывали.

– Только и слышишь от него: сними с меня кроссовки, – забыв о сигарете, тараторил Полипов. – Через пять минут: надень кроссовки. Помаши газетой – ему жарко. И все время бьет смертным боем. Придушит меня и сидит лыбится, пока я на полу корчусь… И норовит по голове ударить. А у меня голова и так… Слабое место.

– Да, голову беречь надо, – рассеянно отозвался Девятки, кажется, витавший в облаках. – Одного моего знакомого, профессора астрофизики, жена во время ссоры ударила сковородкой по голове. Думали, это всего лишь синяк, а это – трагедия жизни большого ученого. Теперь он раздает рекламные листовки у метро. На большее не годится.

– И я этому гаду говорю: хоть по репе не бей. А он… Сука, тварь такая. Нарочно…

– Странно, никаких замечаний в журнале нет, – рассеянно ответил Девяткин. – Я специально посмотрел, потому что ты и в прошлый раз жаловался. И Кныш вроде парень смирный.

– Что там в журнале смотреть, вы на меня посмотрите. Хотите рубаху и штаны сниму? На мне живого места не осталось. Я ведь не сам себе три зуба выбил и бока намял. Я пикнуть в камере не могу. У него руки, как мои ноги. А шея как у колхозного бугая. А за щекой он прячет бритвенное лезвие. Умоляю: переведите меня в другую камеру или отправьте в Бутырку или в «Матросскую Тишину».

– Хорошо, я проверю. – Девяткин что-то чиркнул на листке. – Если Кныша заметят… Нет, лучше я с ним сам строго поговорю. Чтобы руки не распускал.

– Тогда он меня точно на куски порвет, – вздохнув, Полипов с сомнением посмотрел на следователя: кажется, этот тип не сумеет строго поговорить с собственной бабой. Сопля на заборе, а не следак. И угораздило на такого попасть.

– Не порвет, – успокоил Девяткин и, неторопливо разворачивая бланки протокола допроса, выдал домашнюю заготовку. – Кстати, тебе не Кныша надо бояться. По иронии судьбы в соседней камере оказался некий Нико Гендзехадзе, – следователь выдержал паузу, чтобы слова дошли до самого сердца Полипова. – Да-да… Тот самый грузинский авторитет, у которого ты по незнанию пять лет назад угнал его любимую тачку. Дорогущая была… Сейчас он еще не в курсе, что вы соседи. Но скоро узнает: в тюрьме, сам знаешь, тайн не бывает. Вот тогда жди неприятностей.

– Слух еще на воле прошел. Того грузина будто бы утопили.

– А ты больше верь болтовне.

– Пожалуйста, – слезы снова покатились из глаз Полипова. И так быстро, что он не успевал их вытирать. – Кныш обещал сегодня ночью меня пописать… Сказал: бля буду, до утра не допыхтишь. Ему ведь по хрену, на нем четыре жмура висят. Одним больше – не важно. Так и так – до гроба на зоне гнить. Теперь я понял: он действует по заданию этого урода Гендзехадзе. Он меня порежет, а на зоне ему грев обеспечат. Теперь я все понял… Так и есть…

Полипов давился слезами.

– Ладно, постараюсь что-нибудь придумать, – сжалился Девяткин. – Но перевод в Бутырку обещаю только через недельку, не раньше. Сейчас с перевозкой проблемы. Такие дела… Но выход есть. Ты делаешь чистосердечное признание, письменно излагаешь все обстоятельства того вечера. Все как было. Подробно. С именами, фамилиями… А я сегодня же избавлю тебя от Кныша и Гендзехадзе.

Полипов хлопал глазами и вытирал нос ладонью.

– Ну, твой ход? – сказал Девяткин.

Полипов живо представил себе литые кулаки Кныша. Бритвенное лезвие, зажатое между пальцами. И еще представил себя, больного, с лицом, исполосованным бритвой, обезображенного жестокими побоями. Он стоял у метро и совал рекламные листовки в руки прохожих, люди шарахались по сторонам, брезгливо морщились и отводили взгляды. Жить дальше почему-то расхотелось.

– Ну, мыслитель? – поторопил следователь. – Чего надумал?

Крестная дочь

Подняться наверх