Читать книгу Любовью спасены будете... - Андрей Звонков - Страница 3

День прошел спокойно, катались с вызова на вызов, изнемогая от июньского зноя, пили квас, останавливаясь почти у каждой бочки… Вечером рассаживались, пересаживались, и, наконец, сложилась любимая троица: Носов, Морозов и Вилена. Ближе к ночи скатали в инфекционную больницу на Соколиной горе, отвезли абитуриента ТСХА с отравлением – пирожки мясные по жаре, будь они неладны!

После полуночи уже из другой больницы Носов предложил, не отзваниваясь диспетчеру, махнуть в «Шереметьево-2», глотнуть кофейку… Сказано – сделано. И вот уже с мигалками «рафик» летит под песни итальянцев по пустынному Ленинградскому шоссе… Из «Шереметьева» они получили вызов, долетели с мигалкой и успешно полечили пожилую женщину с приступом бронхиальной астмы, но на всякий случай и ее отвезли в больницу – приступ оказался тяжелый, и бригада Носова за этот день была у нее уже третьей. Несмотря на то что лечение пошло впрок, уверенности полной, что приступ не возобновится, не было. В половине четвертого утра они получили добро возвращаться на подстанцию…

Сиреневый рассвет, оранжевые огни фонарей, «рафик», шурша покрышками, несся над шоссе. Доктор Носов дремал на переднем сиденье, время от времени приоткрывая один глаз и скашивая его на водителя, как бы давая понять: «Не сплю я!» В салоне в большом удобном кресле свернулась калачиком Вилечка Стахис, упираясь коленками в подлокотники и покачиваясь на поворотах, а на брезентовых носилках, подвешенных к потолку, спал Володя Морозов.

Ночь кончалась, остывал асфальт, четыре утра, конец июня… За бортом свежело после душного дня, и Носов, вдруг открыв глаза, опустил стекло. Предутренний ветер влетел в кабину и, смешавшись с таким же потоком из окна водителя, ворвался через открытую переборку в салон, растрепал Вилечке волосы, забрался под тоненький халатик, и Носов, чуть обернувшись, поглядел на любимую девушку, что поежилась, не открывая глаз, от всей души этому ветерку позавидовал.

Сна не было. Утренняя прохлада выгнала его без остатка… не было почему-то и привычной усталости к завершению суточного дежурства. На носилках зашевелился Морозов. А Вилечка, потянувшись и торопливо сводя расходящиеся на груди отвороты халата, попросила сонным хрипловатым голоском:

– Виктор Васильевич! Прикройте, пожалуйста, окошко! Прохладно что-то…

– Да вот покурить хотел, – ответил Носов, – скоро уж приедем, чайку попьем…

– Кто чайку, а я посплю… – пробасил с носилок Морозов.

– Ну и ради бога… – откликнулся Носов. – Пока ты спишь, все тихо…

– Это в каком же смысле? – поинтересовался Морозов.

– А то ты не знаешь! – вмешалась в разговор Вилечка. – За каждое твое дежурство не меньше двух авто подбираем…

– Ну и что, – обиделся Морозов, – а при чем тут я?

– А в остальные их бывает значительно меньше, – пояснил Носов. – Давно говорят, что тебе везет.

Владимир Владимирович Морозов пришел на «Скорую» еще до объединения ее с неотложкой и в первый же день попал на большую авиакатастрофу – при посадке упал самолет военно-транспортной авиации с двумя сотнями новобранцев… С тех пор не было у него дежурства, когда обошлось бы без сбитых пешеходов или покалеченных водителей и пассажиров. «Везучесть» его стала на подстанции притчей во языцех.

Морозов слез с носилок и уселся на боковое креслице.

– Ну, я вообще-то человек неконфликтный, – начал он. – Но за то, что разбудили, щас обижусь…

– Если обидишься, дальше не повезу! – откликнулся Толик. – Обиженные сами возят! – Как он услышал в кабине ворчание Морозова – загадка.

Морозов сопел, насупясь, смотрел в окно на рассветные сумерки.

– Володька! – повернулась к нему Вилечка и тут же радостно воскликнула: – Да он притворяется! Толик, давай его высадим, пусть пешком до подстанции идет!

Толик открыл окошко в переборке пошире и сказал, чуть обернувшись:

– Вот спали люди – и спали бы дальше… Чего разбудил ребят, доктор?

Носов выпустил густое облако, часть которого унесло в салон, и произнес, прищурившись:

– Ничего… Сейчас такая ночь… чудесная. А я какой-то и не уставший, хоть сутки на исходе. Странно… – и задумался.

Толик залез рукой за сиденье, нащупал кнопку приемника и покрутил настройку, ловя «Маяк». По кабине разнеслась негромкая музыка…

– О, – сказал Носов, – оставь, «Щелкунчик», люблю…

– А больше ничего и нет. Сейчас только «Маяк» и работает, остальные с шести.

Толик вдруг принял вправо и стал притормаживать. По тротуару медленным, прогулочным шагом шла девушка. Она явно не спешила. Виктор ее походку мысленно обозвал «задумчивой». Толик остановился возле нее, перегнулся через Носова и позвал:

– Девушка! Подскажите, пожалуйста, где тут Колчаковский переулок? Нам сказали, что как свернем с улицы Деникина, так и найдем… Уже полчаса крутимся… ни того ни другого.

Девушка остановилась и, развернувшись к Толику, которому Носов шипел прямо в ухо: «Что ты делаешь?» – задумчиво потерла лобик, помолчала, будто что-то вспоминая, и наконец сказала:

– Я не знаю, наверное, это не здесь, а где-то в Ворошиловском районе, там всякие улицы Тухачевского и по имени разных генералов… Да, наверное, это там.

– Спасибо, девушка! – проникновенно сказал Толик. – А здесь точно нет ни улицы Деникина, ни Колчаковского переулка? А проспект Врангеля?

– Нет, в нашем районе точно нет, – оставалась серьезной девушка. – Но вы знаете, тут рядом есть станция «Скорой помощи», вы спросите у них. Они местные – наверняка лучше меня знают этот район.

– Мы непременно так и сделаем, – все так же, не дрогнув лицом, произнес Толик.

Носов с трудом сдерживал смех. Совершенно искренняя серьезность Толика смешила больше всего. В салоне тихо умирали Вилечка и Морозов. Уже когда они отъехали и девушка как ни в чем не бывало, все так же задумчиво пошла дальше, Носов проговорил, вытирая слезы:

– А завтра она обязательно спросит у кого-нибудь, где улица Деникина…

– И проспект Врангеля, – стонала Вилечка.

Толик улыбался.

– Эх, весь эффект остался за кадром, – посетовал он. – Все самое интересное будет сегодня утром или днем…

– Слушайте, но ведь это невероятно, – разволновался Носов, – что же с нами случилось? Ведь ты очень точно подметил, что многие уже не помнят ничего и никого… Для них Гражданская война и белогвардейские генералы – все одна эпоха и одни герои… Как же так?

– Да что ты, доктор, – успокоил Толик, притормаживая, – кому это все теперь нужно? Мы еще помним, так нам в школе об этом долбили, и в Чапаева мы играли, а они? Для них Великая Отечественная война – уже история. А историю никто не хочет учить. Скучно.

Он объехал огромную клумбу и свернул в проезд к подстанции. Двор был забит машинами.

– Ребята, – радостно сказал Носов, – кажется, мы последние.

Мимо диспетчера не проскочишь. Окошко диспетчера смотрит прямо на входную дверь, и малейший ее скрип, свист ветра в щелях или пение пружины доводчика – и вот он ты, пойман на прицел. Номерок уже занесен в табличку. «Бригада на подстанции».

Вилечка побежала на кухню проверить чайники, есть ли вскипевшие. Носов отдал оформленную карточку в окошко диспетчерской и, засунув туда всю голову, поглядел в список подъехавших бригад, пошевелил губами, считая, и радостно объявил Морозову, в нетерпении топтавшемуся на кафельном полу холла:

– Восьмые! Иди спи!

Морозов, радостно приговаривая «Два часа, два часика…», пошел в фельдшерскую, выходящую окнами на запад под раскидистый клен, нащупал в темноте свое уже разложенное кресло, развернул тонкое шерстяное одеяло, взбил жиденькую подушку, снял кроссовки, халат и, хрустя мослами, с наслаждением устроившись, натянул до подбородка одеяло и проговорил:

– Что-то самолеты не падали давно…

– Ты это к чему? – раздался с соседнего кресла совершенно несонный голос Сашки Костина.

– Ни к чему, так… – ответил Морозов и уснул.

Носов постоял еще несколько минут, читая на доске свой график и прикидывая, как распланировать свободное время, если к концу месяца останется трое суток, а в начале следующего будет хотя бы двое свободных, итого – четыре дня. Можно махнуть на рыбалку или на байдарке по Мсте… И пошел на кухню.

Его любимое место между холодильником и столом занял суровый заведующий подстанцией Герман Исаевич Стахис – отец Вилечки. Довольно моложавый, хотя ему было уже больше сорока пяти, он отхлебывал душистый смоляной чай без сахара и о чем-то негромко выговаривал дочке. Когда вошел Носов, он замолчал.

К приходу Носова на подстанцию Герман уже девять лет был заведующим и, несмотря на резкость, любим и уважаем сотрудниками. Отработав положенные годы в районной больнице в Рязанской области, Герман вернулся в Москву и пошел устраиваться на работу.

Однако в одной больнице его не устраивала зарплата на предлагаемой должности, в другой начальство было недовольно фамилией Германа. Так ничего подходящего не найдя, он пришел в главк и наткнулся на табличку: «Отдел ординатуры». Заглянул. Здесь просмотрели его бумаги и сказали, что с сентября начнется набор в ординатуру по «Скорой помощи», но для этого надо устроиться работать на «Скорую».

Уже после семьдесят третьего года, когда объединили «Скорую» и неотложку, открывались новые подстанции и обнаружилась острая нехватка заведующих подстанциями, Герману, к тому времени уже больше пяти лет проработавшему старшим врачом, предложили возглавить новую подстанцию на окраине Москвы. Он, недолго думая, согласился.

Стахис подвинул Носову чашку со свежезаваренным чаем – Вилечка позаботилась – и спросил:

– Ну, как дежурится? – Он всегда так спрашивал, когда в неформальной обстановке сталкивался с Носовым. Его мартышка, как он называл дочь только с глазу на глаз, по-домашнему, сидела напротив, размешивала ложечкой сахар в изящной перламутровой чашечке и изображала пай-девочку. Маленькая, Носову она была чуть выше плеча, с очень гармоничной фигуркой, вьющимися каштановыми волосами и огромными, чуть выпуклыми (в отца) глазами, поверх которых опускались пушистые ресницы, она сидела, помалкивая, лишь тихонько отхлебывала с ложечки горячий чай.

Носов пожал плечами:

– Да в общем все нормально. Рутина…

Стахис понимающе кивнул. Они еще некоторое время молча потягивали чай, потом Вилечка вылезла из-за стола, при этом край ее халатика зацепился за угол и расстегнул пуговичку, открыв смуглый живот. Герман сверкнул глазами. Вилечка спокойно застегнула пуговку и сказала:

– Жарко же…

Носов сделал вид, что ничего не заметил.

– Иди поспи! – приказал заведующий подстанцией. – Вы же последние…

Его мартышка, как он называл дочь только с глазу на глаз, по- домашнему, сидела напротив, размешивала ложечкой сахар в изящной чашечке и изображала пай-девочку.

В этот момент под потолком кухни загудел селектор, усилитель, выключенный с вечера, разогревался. Стахис удивленно поднял брови. Он не успел ничего сказать…

– Всем бригадам на вызов! – сказала диспетчер и добавила: – Герман Исаевич, доктор Стахис! Зайдите в диспетчерскую!

Стахис начал выдираться с любимого места Носова, при этом у него на халате оторвалась пуговица, открыв покрытое густым черным волосом пузо, он чертыхнулся, но тут же добавил: «На мне свитер» – и быстрым шагом направился к диспетчерской… Носов, как всегда, не спеша допил остывающий чай и, ополоснув кружку, пошел следом.

– Володя! Морозов! Вставай! У вас вызов. – Костин тряс Морозова за плечо.

Морозов открыл один глаз:

– Чего?

– У вас вызов, – сказал Костин, – у всех вызов, самолет упал.

Морозов закрыл глаз и открыл рот.

От такого многоэтажного мата, да еще с закрытыми глазами, Сашка отскочил к двери.

– Иди ты знаешь куда?! Ты Михалыча своего разыгрывай, – шумел, не открывая глаз, Морозов. – Я тебе не салага, чтоб со мной так… – Он замолчал, перевернулся, дрыгнул ногой в направлении Костина и накрылся одеялом с головой.

В этот момент открылась дверь фельдшерской и вошел Носов.

– Володя! Подъем! Под Зеленоградом на взлете упал «Ил-62», девяносто шесть пассажиров. Пошли! Вилена останется на подстанции…

– Таскать нам не перетаскать… – проворчал Морозов и, вздыхая, принялся обувать кроссовки и натягивать на голое тело халат…

– Володя! Подъем! Под Зеленоградом на взлете упал «Ил-62», девяносто шесть пассажиров.

Рейс на Аддис-Абебу вылетел из «Шереметьево-2» в четыре тридцать, через пять минут после отрыва бортинженер доложил о пожаре в правом двигателе. Самолет шел на форсаже, но командир приказал применить систему пожаротушения. Сразу после аварийного плегирования зажегся сигнал о пожаре в левом…

Самолет рухнул в лес в тридцати километрах от Москвы, едва не зацепив антенны последней высотки поселка Менделеево, пропахал в лесу полосу в полкилометра и взорвался, оставив после себя вывороченные стволы и комья мокрой земли… Одна пара двигателей полностью погрузилась в болотную жижу, а вторая застряла на островке среди тлеющих берез. Изломанное тело самолета зарылось в грунт.

Топливо, распыленное в воздухе, вспыхнуло ослепительно-белым шаром и, погорев несколько минут, утихло. Остались лишь вывороченные стволы да горящая земля.

Герман Стахис возглавлял колонну из восьми машин своей подстанции. Шли быстро, с маяками, им было ближе всех ехать. Далеко сзади переливались на шоссе маячки других колонн. Светало. Скоро пять…

Носов перевернулся и влез в салон через окошко.

– Володя! – распорядился он. – Приготовь перевязку, косынки…

– Какие косынки? – удивился Морозов. – Сейчас мешки нужны! Будем руки-ноги собирать по всему лесу…

– Ну, может быть, хоть кто-то выжил… – неуверенно сказал Носов, – они же невысоко были.

– Доктор! Виктор Васильевич! – вытаращил глаза Морозов. – Там же по тридцать тонн керосина в каждом крыле, они ж в Африку летели с дозаправкой в Тунисе. Дай бог вообще хоть что-нибудь найти кроме головешек… шашлык на косточках…

– Это точно! – подтвердил Толик.

При проезде через Зеленоград колонна въехала в облако с резким запахом керосина… Морозов проговорил:

– Вдруг найдем?.. Горючку-то они успели слить, хоть часть… или что это было? Черт! Как в солярке искупались!

Носов старался дышать через рот, зажимал нос, Толик чертыхался. Наконец выехали из облака, но в салоне еще долго сохранялся приторный нефтяной запах. Морозов распахнул все окошки в салоне, а Носов с Толиком в кабине. В «рафике» гуляли сквозняки… Прохладный утренний ветер уже не бодрил…

К месту падения машины не прошли, «РАФы» запарковались вдоль шоссе, и все пошли в лес, ориентируясь на столб дыма. Следом подъезжали милиция и пожарные, какие-то машины с аэродрома… Стахис обернулся, увидел Носова с Морозовым, подождал, когда они подойдут, и спросил:

– Вилена в машине?

– Нет, – ответил Носов, – я оставил ее на подстанции.

Стахис стал надуваться, выкатывать глаза, но вдруг сник и пробурчал:

– Если она моя дочь, это не значит, что ей должны быть поблажки, она обычный рядовой сотрудник… и… Вы не имели права… – Он в последний момент заметил внимательно слушающего Морозова. – Ладно, на подстанции разберемся…

– А я ее оставил не как вашу дочь, Герман Исаевич, – возразил Носов, – а как рядового сотрудника, которому здесь совершенно нечего делать. Не будет же она носилки таскать! Пусть лучше диспетчерам помогает…

Стахис подождал, пока Морозов уйдет подальше, и прошипел:

– Мог бы хоть меня предупредить…

Носов улыбнулся и развел руками. Сквозь деревья на востоке виднелся голубой кусочек неба и розовые облачка… Они вышли на край большущей ямы. Ни Носов, ни Стахис такого не видели никогда…

Земля горела… из трещин в грунте вырывались язычки пламени, вспыхивая, трепетали и гасли, будто души рвались на волю, среди торчащих из земли обгорелых кресел, личных вещей, какого-то тряпья и черных рук и ног… Носов окаменел… В страшном сне такое не приснится…

Он припал к наклонившемуся дереву… У самого края воронки, в полуметре от своей ноги, он увидел круглый темный предмет и присел на корточки, чтобы рассмотреть в сумерках. Среди комьев лежала черная голова с открытыми белыми глазами, будто росла из земли. Носов полез в карман за резиновыми перчатками, но в этот момент к нему подбежал Морозов.

– Виктор Василич! Носов! – кричал он, запыхавшись. – Я нашел… кажись, еще живая!

– Кто?! – в один голос вскрикнули Носов и отошедший чуть дальше Стахис.

– Да тут что-то такое… – проговорил Морозов, махнув в сторону черных кустов, – черная вся, то ли негритянка, то ли обгорелая…

Носов, насколько позволяла чавкающая земля, побежал за Морозовым. Среди кустов волчьей ягоды лежала, неловко вывернув руку, одетая только в бестолково-оранжевую маечку девушка-мулатка. Это Носов понял уже потом, когда осматривал ее в машине. Носов извлек из кармана тонометр, попробовал померить давление, по пульсу нащупал тоненькую ниточку сердечного ритма. Жива!

– Володя! – крикнул он Морозову, не заметив, что тот стоит рядом. – А, ты тут… Быстро за носилками и захвати шприц! Да! – крикнул он уже вслед удаляющемуся Морозову. – Толика не забудь!

– Это уж как положено, – махнул рукой Морозов.

Подошел Стахис, и они вместе потихоньку, придерживая за плечи и таз, вытащили девушку на открытое сухое место.

– Виктор Василич! Носов! – кричал он, запыхавшись. – Я нашел… кажись, еще живая!

В лесу светало. Над деревьями с востока пробивались солнечные лучи. Тени от голых стволов ложились поперек кратера и придавали жуткую фантасмагоричность месту катастрофы: среди горящих комьев земли бродили белые халаты, время от времени нагибаясь и извлекая из земли части тел…

В ямках набиралась розовая вода… На краю ямы отдельно складывали белые тела в остатках летной формы – экипаж.

Прибежали Морозов с Толиком, раскинули дерматиновые носилки, так же аккуратненько, как это делали Виктор со Стахисом, не за руки за ноги, а под плечи и таз, подхватили легонькую девушку и уложили на носилки. В обрывках света Носов видел, что вся кожа на ногах покрыта какими-то лоскутами.

Не задумываясь, он принял у фельдшера шприц, достал из кармана брюк маленькую коробочку с наркотиками, покопавшись, выбрал фентанил, как раз на полчаса, ввел то ли в вену, то ли нет, в сумерках не видно, и, ухватив одну ручку носилок, скомандовал:

– Понесли! Быстро! Быстро! Под ноги смотрите!

В машине Носов еще раз померил давление: ни черта не слышно, чуть больше пятидесяти. Он включил большой плафон и увидел, что лоскутья, на которые он обратил внимание в лесу, – остатки колготок и кожи, а поясок на талии – все, что осталось от юбки, или что там у нее было? Кожа на спине местами обуглилась, пузырилась, отставая лоскутами, и Носов насчитал больше шестидесяти процентов поверхностей ожога… В какой-то момент объем информации пробил психологическую защиту, и Виктора затошнило, он покрылся липким потом, с трудом взял себя в руки. «Перебор… перебор», – пробормотал он вполголоса.

Морозов оттеснил его:

– Виктор Васильевич! Дай-ка я венку поставлю! Прокапаем хоть баночку…

– Давай! – сказал Носов, не решаясь даже попытаться попасть в вену… У Морозова руки половчее.

Дверь в машину открылась, и в салон заглянул солидный дядя в очках и при галстуке.

– Я дежурный врач оперативного отдела, – сказал он, забыв назвать свою фамилию. – Вы, я слышал, нашли кого-то еще живого?

– Да, девушка-мулаточка, сильно обгорела, – объяснил Носов. – Шок.

– А еще что? – деловито осведомился очкастый дядя.

– Да бог ее знает, – завелся Носов. – Кости в руках и ногах вроде бы целы, а что там внутри, вскрытие покажет… давление низкое, видимо, есть внутреннее кровотечение.

Очкастый дядя позеленел и отрывисто приказал:

– Везите в Склифосовского, там разберутся. Приказ из управления – всех в «Склиф».

– Попробуем, – сказал Носов, – но ведь восемьдесят первая ближе. И там тоже есть ожоговое и реанимация!

– Везите, не рассуждайте! И чтоб довезли!

Носов протянул руку и захлопнул дверь, мужик начал его раздражать. Умница Морозов умудрился поставить иголочку в венку, закрепил ее пластырем и начал капать кровезамещающий раствор…

– Поехали, Толик! Гони! Чтоб через пятнадцать минут были в «Склифе!

– С ума сошли вы, что ли? – отозвался водитель. – У меня не вертолет! Нашли себе «Формулу-1».

Толик в два приема развернул «рафик» и погнал…

Они ехали тридцать пять минут. Во время перегрузки на каталку «Склифа» у пострадавшей впервые остановилось сердце. Носов ввел внутрисердечно адреналин, стукнул, качал непрямой массаж, пока катили ее по коридору к реанимации, там ей разрядили дефибриллятор пять, шесть, семь киловольт – без толку. Девушка потеряла много крови из-за внутреннего кровотечения…

«А если б мы все-таки не послушались того пердуна в золотых очках и повезли в восемьдесят первую, кто знает, больше было б шансов?.. – думал Носов. – В конце концов, он ведь и фамилии даже не назвал… Можно было бы послать его куда подальше… А там что – они ждали нас с пакетами крови? Конечно же нет! Так что так и так шансов у нас практически не было… И у нее».

Отзвонившись из «Склифа», они получили приказ ехать на подстанцию…

– У меня ни одной бригады, – сказала диспетчер, – и пачка вызовов…

На подстанции им сразу дали вызов. «Рутина», как говорил Носов. Вилечка сидела в кухне и подновляла макияж. Носов полюбовался ею несколько секунд, она краем недокрашенного глаза увидела его и проговорила невнятно:

– Сейчас, сейчас…

Носов подождал минутку, пока она доведет начатое дело до конца.

Вилечка встала и прошлась походкой фотомодели, дразня Носова, тот поймал ее за талию, пользуясь моментом, что никого нет, и, чмокнув в щечку, шепнул:

– Беги в машину, я сейчас…

В руке он держал карточку с последним вызовом за эти безумные сутки. Семь утра, а до конца смены еще два часа.

В машине Вилена доводила Морозова:

– Володя! Владимир Владимирович! Вовочка!

Морозов опять лежал на верхних носилках, он на них залез, еще когда выезжали из «Склифа». «Поспать, когда есть время, – это святое», – говаривал Морозов и действовал согласно этому правилу… Вилечка тыкала кулачком в брезентовое дно носилок в проекции ребер Морозова, и тот наконец сдался:

– Ну что тебе, егоза?

– А говорят, это ты самолет уронил!

– Ага! Щаз-з! С чего это?

– Сашка Костин сказал, что ты наколдовал, чтобы он упал.

– Да ладно чушь молоть! – Морозов разозлился. – Что ты сплетни слушаешь?

– Он сказал, что ты, когда ложился, произнес: «ЧТО-ТО САМОЛЕТЫ ДАВНО НЕ ПАДАЛИ!» – произнесла Вилена гробовым голосом.

– Я не помню! Ну и какое имеет значение?

Носов привел Толика и уже садился в кабину. Услышав последнюю фразу Морозова, он спросил:

– Во сколько упал самолет?

– В четыре тридцать пять – четыре сорок, – ответил Морозов.

– А ты во сколько лег? – уточнила Вилечка.

– Я что, помню?

– Мы приехали с последнего вызова в четыре двадцать пять, – сказал Носов, подыгрывая Вилечке, – пять минут, чтоб постелиться и лечь, вот и выходит, что, кроме тебя, некому… Морозов, ты – террорист!

– Ну вас к лешему, – обиделся Морозов. – Куда мы едем и на что?

Носов поглядел в карточку.

– Тут рядом, мужик пятидесяти лет посинел…

Морозов чертыхнулся:

– Еще один кадавр…

– Я же говорю, – засмеялся Носов, – твое дежурство без приключений не обходится… Проверь кислород. Я, когда принимал бригаду, смотрел баллоны – было достаточно и вроде бы нигде не травило, пока не отъехали, проверь.

«Рафик», преодолев земляные раскопы на территории подстанции, выкатился за ворота… Бригада Носова ехала на последний за сутки вызов. И это было здорово.

Остановились у последнего подъезда пятиэтажки. Носов присвистнул: на пятый, без лифта… Вилечка тяжело вздохнула, а Морозов сказал:

– Может, не будем брать кислород?

– Ага, а потом ты сам за ним побежишь. Туда и обратно! – ответил Носов. – Пошли уже.

Он взял ящик, отдал Вилечке карточку и помог Морозову навьючить на себя сумку с кислородной аппаратурой.

Поднимались медленно, уже сказывалась усталость, накопившаяся за сутки… Подошли к двери.

– М-м-м-да, – сказал Морозов. – Замок здесь выбивали раз… пять, не меньше, и кнопки нет, одни проводки, и в них двести двадцать вольт.

Вилечка спросила:

– Может, не пойдем? Мало ли, что там?

Носов толкнул дверь коленкой, и она, отвисая на одной верхней петле, медленно отворилась. Глазам бригады предстал темно-коричневый мрачный коридор трехкомнатной квартиры.

Из кухни справа слабо пробивался приглушенный свет сквозь грязное или замазанное чем-то стекло двери. В сумраке и пыли угадывался массивный шкаф, а где-то в глубине – еще две закрытые двери комнат. Из-за ближайшей двери – а Носов знал, что обычно это самая маленькая комната по планировке, – доносился мощный храп.

Обстановка не поддавалась описанию. В приглушенном несвежими серыми шторами свете видна фигура лежащего ничком на кушетке мужчины.

Кроме этого звука, ничто не нарушало тишину, в которую Носов тихо бросил:

– Есть кто-нибудь не спящий? «Скорая» приехала!

Тотчас же открылась дверь дальней комнаты, коридор немного осветился, и им навстречу побежала, кренясь, как Паниковский, немолодая или какая-то уж очень сильно изнуренная женщина. Она не добежала до бригады, свернула в ближайшую комнату, из которой доносился храп.

– Идите сюда! – позвала она. – Посмотрите!

Из комнаты ударил мощный запах водочного перегара, коричневый свет прорвался в коридор, еще немного осветив обстановку. Морозов укоризненно посмотрел на Виктора и, вздохнув особенно тяжело, обрушил свои вериги на пол. Носов пожал плечами (откуда я мог знать?) и решительно прошел в комнату.

Обстановка не поддавалась описанию. В приглушенном несвежими серыми шторами свете видна фигура лежащего ничком на кушетке одетого мужчины. От фигуры раздавался чуть приглушенный засаленной подушкой храп, совершенно не похожий на хрип… Женщина квохчущей курицей налетела на спящего:

– Вставай, вставай, врачи приехали…

Носов спросил тихо:

– Вы нас зачем вызвали? Нам что, пьяных на улице не хватает? – и замолчал, остолбенев.

«На него смотрела поразительная харя…» Слова Ильфа и Петрова лучше всего характеризовали то, что предстало перед ошеломленной бригадой. Морозов и Вилечка застыли в двери.

Опираясь на багрово-фиолетовые руки, совершенно пьяный мужик смотрел ярко-голубыми глазами, причем голубыми у него были белки, из-за чего зрачки казались черными, кожа лица отливала густой синевой, переходящей в фиолетовый цвет на шее. Пробудившийся нетрезвый человек открыл рот, чтобы что-то сказать, может быть что-то важное… и Носов увидел черный, как у чау-чау, язык.

– Дура ты! Шкло… – выругался синий мужик, шевеля черным языком и фиолетовыми губами. Он потянулся к большой алюминиевой кружке, на дне которой плескалась какая-то коричневая жижа. Отхлебнул, облизнулся и продолжил: – …пендра! Кто тебя просил людей беспокоить, собака енотовидная?

Он привстал на кушетке и попытался замахнуться кулаком.

Отчасти солидарный с ним Носов только сейчас обратил внимание на характерные пигментные пятна на лице у женщины, отчего та действительно немного напоминала енота. Он спросил:

– Да что случилось-то?

– Вы посмотрите, что он пьет, – закричала женщина и, уже адресуясь к синему мужчине, зло бросила: – Алкоголик! Пьянь ты синюшная! Ты посмотри на себя, до чего допился!

Она вцепилась в его плечо и стала трясти.

Действительно совершенно синий мужик отмахивался от нее, словно от надоедливой мухи.

Носов отобрал у мужика кружку и понюхал. От жижи шел отчетливый запах спирта. Вот только какого? Если метиловый, то за прошедшие часы пьяный реально пересек грань между жизнью и смертью и уверенно шагал на кладбище…

– Мужчина! – сказал Носов. – Ты меня видишь?

– Вижу, – уверенно кивнул синий мужик, не глядя на Носова, и потянулся за кружкой. Носов помотал ею из стороны в сторону, и синюшная рука с голубыми ногтями уверенно переместилась в пространстве, не выпуская из виду кружку. – Ты тоже хочешь? – догадался синий мужик. – Там еще есть… – Он качнулся в сторону окна, но тут силы оставили его, и синяя рука, покрытая жгутами вен, легла на когда-то белую простыню. – Не могу… доктор, она все соки из меня выпила.

Женщина распахнула занавески, на подоконнике в ряд стояли три полные бутылки и одна почти пустая с коричневой жижей. Бутылки не обычные, а весьма привлекательные, чем-то напоминающие многогранностью стакан. Запечатанная сургучом пробочка сбита, а горло закупорено скрученным обрывком газеты. Носов взял ее и стал разглядывать этикетку. «МОРИЛКА спиртовая. Для окраски дерева под дуб. 83 % этилового спирта», – значилось в самом низу.

Морозов спросил:

– Кислород отнести?

– Да, – сказал Виктор, – и давай принеси желудочный зонд. Будем его отмывать…

Морозов зачем-то подмигнул и потащил кислородные баллоны вниз.

Вилечка оторвала от синего мужика опять вцепившуюся в плечо женщину и увела на кухню расспрашивать фамилию, имя, отчество, прочие данные из паспорта.

Мужик еще раз попытался хлебнуть из кружки, но Носов уже не дал.

– Пить хочу! – сказал нетрезвый синюк и вывалил язык, задышал часто-часто, отчего еще больше стал похож на безумную собаку чау-чау.

– Вилена! – крикнул в кухню Носов. – Приготовь воды! Литров пять!

Синий мужик покачал головой:

– Не, я столько не выпью… Дай кружку! – вдруг потребовал он.

Прибежал запыхавшийся Морозов, сунул Носову желудочный зонд с воронкой и сказал:

– Толик там нервничает, до конца смены меньше часа осталось. Я сказал, что еще долго, мол, попали мы крепко… быстро не получится. Пусть себе ждет…

– Правильно, – одобрил Носов. – Сажай этого на стул и придержи руки за спиной, чтоб не мешал.

Вилечка, сгибаясь пополам, принесла из кухни пятилитровую кастрюлю с водой и таз. Носов выплеснул из кружки жижу, зачерпнул воды и протянул синему мужику.

– Пей!

Тот принял кружку и стал пить, кряхтя и морщась, будто ему дали какую-то невероятную гадость. Носов легко приподнял его и пересадил на стул, завел руки за спину (мужик совершенно не сопротивлялся), снова кивнул Морозову: держи – и сказал ласково:

– Открой рот и покажи язык! – однако любоваться на географические красоты черного языка не стал, а ткнул мокрым зондом прямо в горло – в фиолетовое жерло, из которого вырывался спиртовой дух, хоть поджигай, как бунзеновскую горелку! Мужик поспешно глотнул, и зонд провалился в пищевод.

Заправив резиновую кишку до третьей метки, Носов стал методично промывать желудок. Когда кружка зашоркала по дну кастрюли, а таз до краев наполнился водой с коричневыми пленками, он скомандовал:

– Это все вылить и еще литра полтора чистой воды в кастрюлю. Убедимся, что отмыли до блеска.

Синий мужик стойко переносил процедуру, только глядел на Носова, выкатив глаза, и дышал со свистом носом.

Когда Виктор убедился, что отмывать уже больше нечего, он быстро удалил зонд, и мужика передернуло при этом, как от электрического тока. Он утерся синей ладонью и почти трезвым голосом сказал:

– Спасибо, ребята.

– Не за что, – ответил Носов и приказал: – Собирайся давай, поедем в больницу.

– Зачем? – удивился синий мужик. – Вы же все сделали. Я в порядке…

– Это ты так думаешь, – сказал Носов, и тут до него дошло, что синюшный алкаш еще ни о чем не догадывается. Он скомандовал Вилечке запросить место, а сам, подняв мужика со стула, подвел к большому шкафу с тусклым зеркалом, стоявшему в коридоре…

Из мутного полумрака зеркального стекла на мужика надвинулось синее, совершенно вурдалачье мурло, искаженное неровностью старого зеркала, пылью и алкоголем, пропитавшим мозг. Он заслонился руками, закричал и, внезапно теряя сознание, рухнул. Носов понял, что малость перегнул палку, покопался в нагрудном кармане и достал пластмассовый флакончик из-под капель от насморка «галазолин». Во флакончике был нашатырь, или, как его называли на «Скорой», «живая вода».

От «живой воды» синий мужик быстро пришел в себя, но был он уже не синий, а нежно-нежно-голубой. Видимо, так у него проявилась мертвенная послеобморочная бледность.

– Мужик! – сказал Носов голосом артиста Яна Арлазорова. – Ты посинел оттого, что пил вот это… – И он показал на батарею бутылок на подоконнике. – Это пить нельзя. Это для дерева. Ты дуб, мужик? Если дуб, то стоеросовый…

– Кореша посоветовали. Я хотел андроповской купить, а они – рупь восемьдесят, рупь восемьдесят! – с тихой ненавистью пробурчал голубой мужик, и Носов подумал, что, вполне возможно, одним потенциальным убийцей на Земле стало больше. Советчикам-доброхотам этот дядя вряд ли простит такую злую шутку.

Вилечка выглянула из коридора:

– Они спрашивают – какой диагноз?

– Отравление спиртовой морилкой, – объявил Носов.

– В центр отравлений Склифа, – почти тотчас же откликнулась Вилечка.

– Поехали! – в который уж раз за сутки скомандовал Носов.

Не сопротивляясь, мужик накинул брезентовую куртку-спецовку и смирный, как провинившийся щенок, спустился в машину. Здесь он, правда, ни в какую не соглашался лечь на носилки, пришлось посадить его на откидное креслице, а Морозов опять залез на свою «плацкарту». Вилечка страшными глазами показала ему на больного, но Морозов отмахнулся – плевать…

Расстроенный Толик, у которого через двадцать минут кончалась смена, недовольно ворча, терзал стартер…

– Толик, все в твоей власти! – усмехнулся Носов. – Теперь все зависит от тебя!

– Ага! Как же, от меня, – ворчал Толик, сдавая задом и разворачиваясь, – щас, будете там сидеть…

– Толик! Мы не будем там сидеть… Сдадим голубого… и домой.

Толик перестал ворчать и заинтересовался.

– А он чего, правда – голубой? – спросил он, вкладывая в это слово совсем другой смысл.

– Правда! – ответил Носов, не замечая интонации Толика. – Не веришь – посмотри. Ты его раньше не видел, синенький, как баклажан, был!

Толик, умирая от желания увидеть настоящего голубого – в середине восьмидесятых это было редкое зрелище, – остановившись на перекрестке, выглянул в салон. И застрял. Носов, которому стало неудобно, осторожно вытащил Толика и усадил на место.

– Гудят! Толик, зеленый! – говорил Носов ничего не слышащему водителю.

– Ага, – выдавил наконец окаменевший Толик, включил передачу и тронулся… на красный. Спас его только включенный маячок – поперечные машины терпеливо пропустили сумасшедшую «Скорую», которая стоит на зеленый и трогается на красный свет.

У отделения токсикологии Толик первым выскочил из машины и побежал открывать дверь салона… Он хотел еще разочек увидеть настоящего голубого! Правда, голубой мужик уже опять стал синим. Он отрезвел, пришел в себя, оценил обстановку и понял, что на улицу днем ему выходить нельзя, а вечером – тем более… Надеялся он на чудо и на советских докторов, которые мертвого могут из могилы поднять, а уж убрать его синюю окраску и подавно…

Носов постучал в белую дверь, запертую специальным психиатрическим ключом, синий мужик занервничал: такие двери он уже хорошо знал. Открыла высокая пышная медсестра, которая тут же удалилась, а Носов, Морозов и синий мужик вошли в приемную.

Им предстала нормальная картина. Наклонившись над столом, не садясь, что-то писал в карте врач, он, не оборачиваясь, спросил:

– Что привезли?

– Отравление морилкой! – бодро доложил Носов, кладя сопроводиловку на стол, и добавил: – Для окраски дерева под дуб!

– Я понял, – не дрогнув, сказал доктор-токсиколог и вдруг спросил: – Он уже синий?

– Да, – заинтересованно проговорил Носов, – как баклажан.

Морозов слушал молча.

– Ну, пусть посидит на грядке. Сейчас оформим.

Синий мужик сел, все еще на что-то надеясь.

Носов обошел стоящего врача и, наклонившись рядом, спросил негромко:

– Коллега, объясните, отчего он синий?

Врач разогнулся и улыбнулся.

– Понимаете, коллега, вообще это очень забавно. В морилке содержится краситель – нигрозин, который растворяется исключительно в спирте, – охотно пояснял врач, – он почти нетоксичный, окрашивает дерево в коричневый цвет, а вот человека, если он его выпьет, – в синий. На этом многие накалываются. Хотят выпить водочки… а про краску-то забывают. Получается вот такая прелесть!

– И что дальше? – спросил опять Носов. – Куда его?

– Как куда? – удивился врач. – Домой пойдет, он же не самоубийца?

– Нет, – подтвердил Носов. – Это надолго?

– Ну, вот как вам сказать? Если он всю бутылку опростал, – сказал доктор, – то через полгодика, скорее всего, выцветет…

За его спиной раздался стук, синий мужик во второй раз потерял сознание… Носов вздохнул и полез в карман за «живой водой»…

На подстанцию они, конечно, приехали с опозданием, на пятнадцать минут… Но, как оказалось, почти все бригады опоздали из-за авиакатастрофы… По холлу носились фельдшеры и врачи, таскали оборудование, проверяли ящики, пополнялись медикаментами и шприцами… Отработавшие бригады собирались в конференц-зале – рассказать о выполненной работе.

Когда все отчитались, поднялся из-за стола президиума заведующий подстанцией и произнес такую речь:

– Уважаемые женщины, врачи и фельдшеры! Я прекрасно понимаю, что лето выдалось жаркое, и все-таки я убедительно прошу вас носить под халатом что-нибудь существенное, кроме бюстгальтера.

В зале установилась мертвая тишина, а Морозов произнес тихо, но ясно:

– Трусы, например… – и тут же крепко получил свернутой пачкой карточек по голове от фельдшера Сашки Гаранкиной.

Когда в зале восстановилось спокойствие, Стахис продолжил:

– Ну и напоследок фельдшеру Морозову объявляю благодарность за обнаружение еще живой пассажирки разбившегося самолета, а доктору Носову – выговор за нарушение трудовой дисциплины!

Ввернул-таки Стахис, не удержался, ибо дисциплина на подстанции должна быть: какая разница, чья дочка работает на бригаде? Он не вдавался в подробности, как нарушил дисциплину Носов, но слушок по подстанции прошел… и затих. Ничего особенного. Бывало, делили и по полночи, если работали втроем.