Читать книгу Надкушенное яблоко Гесперид - Анна Бялко - Страница 3

На подоконнике лежало забытое кем-то надкусанное яблоко, а за окном стелился мелкий осенний дождь. Если смотреть на это из окна, да еще высокого, одиннадцатого, этажа – то было еще ничего, просто дымчатое полупрозрачное покрывало, бабушкин шифоновый шарф, далеко из детства, темно-серый, по имени «Колдунок», им мягко и тепло завязывали горло при простуде, а теперь он просто раскинулся над всем городом, бабушкина память, и вот если бы еще не точное знание, что делается там, внизу, куда падает в конце концов вся эта вода… А вот идти вниз, на улицу, в такую погоду невозможно абсолютно ни по какому поводу. В такую погоду, строго говоря, вообще не хочется покидать постель. Никогда. Если бы не срочные дела…

Ирина поежилась, отвернулась от окна, плотнее закуталась в плюшевый халат, обняла себя руками за плечи – все это одним жестом, согревающим, утешающим. У нее не было никаких срочных дел, она сегодня вообще проснулась-то по ошибке. Выходные, да праздники, да, черт бы их побрал, каникулы у детей – воистину собачье время. Тут же наползло еще одно воспоминание из детства: отец, подписывающий ее отличный табель за четверть со вздохом: «Ну, начинается собачье время», и собственная обида, и объяснения: «Каникулы ваши – это от латинского: „Canis culis“, собачье время, нечего обижаться, вырастешь – сама поймешь». Еще как поняла – когда двое парней, да две недели без дела дома на голове, сама взвоешь не хуже любой собаки…

Даже сейчас – дети вчера ввечеру были отправлены к бабушке, покой и воля, но ведь нет, все равно: вскочила на автомате, на часах полвосьмого, в школу проспали! – и пока вспомнила про эти каникулы, успела до кухни добежать в невменяйке, и сна – как не было, весь ушел. И впереди – длинный сумрачный день, дождь, выходной, муж дома, а детей нету, и занять это внезапно свалившееся пустое свободное время совершенно, казалось бы, нечем. Лучше б спала до самого обеда, да теперь уж что…

Ирина привычным жестом ткнула кнопку электрического чайника, налила воды в кофеварку. Усмехнулась – чайник сегодня был ей совершенно не нужен, это продолжал работать автопилот, настроенный на максимально быстроэффективную утреннюю отправку детей в общеобразовательные учреждения, то есть – чтобы скорей по школам разогнать. Достала из шкафчика кофемолку. Раз, два – утренний процесс зарычал и пошел. Через три минуты, удовлетворенно оглядев владения – чайник шипел, кофеварка урчала и капала, – Ирина удалилась в ванную.

После долгого, горячего, с пеной, с удовольствием душа – все-таки есть и в каникулах своя прелесть – Ирина вернулась в кухню гораздо более оптимистичной. Кофе был готов. Она взяла чашку, устроилась с ней поудобнее на диване в углу – еще одна непозволительная утренняя роскошь из разряда давно забытых в суете, щелкнула пультом телевизора, потянула к себе валяющуюся тут же газету. Жизнь налаживалась. В сущности, совершенно необязательно киснуть целый день дома, зря они, что ли, с мужем одни тут остались, в кои веки! Надо придумать что-нибудь замечательное, всего и делов. Придумать и немедленно воплотить. Пожить, для разнообразия, культурной насыщенной жизнью. Сходить в кино-на выставку-в театр-в музей. Романтическое путешествие, елки-палки! Как это там называлось? Разбудить задремавшие чувства, вот! Ну или что-то в этом роде. Для начала неплохо было бы, конечно, самого Сашку разбудить. И это, как не без оснований подозревала Ирина, будет гораздо более сложной и неблагодарной работой.

Потому что Иринин муж Сашка ранних, и особенно насильственных, побудок и подъемов не любил. Как, впрочем, не любил и никаких внезапностей, скоропалительных решений и внеплановых путешествий, даже самых что ни на есть романтических. Впрочем, ничто романтическое вообще не может быть плановым, так? Поэтому романтика в их с Сашкой долгой совместной жизни – а сколько, собственно, уже? Мама дорогая, шестнадцать лет, семнадцать скоро, столько вообще не живут, какая тут на фиг романтика… Да и без этого, в смысле, если взять изначально… Сашка был изначально физтехом, очень хорошим программистом-системщиком, науки всегда любил точные, никакая романтика в их число не входила. На жизнь Сашка всегда смотрел очень реально и даже жестко. И решения, когда было нужно, принимал соответствующие и точно просчитанные. Например, когда они всей семьей – нет, даже тогда еще не всей, младший и не родился, дело было в самом начале девяностых, кругом бардак и разруха, поднялись и уехали в Америку, неизвестно куда, на другую планету, потому что Сашка узнал, что там берут на работу программистов. И оказался прав, его действительно моментально взяли, и приняли, и стали платить какие-то нереальные – так им тогда казалось, особенно по контрасту – деньги. И был куплен дом, и машина, и потом вторая, и получена грин-карта, и зарплата только росла, детей стало двое, и все было гладко, сыто и уже немножечко скучно… И тут Сашка сказал, что хватит, он дорос профессионально до высшего эшелона, больше, чем есть, ему платить уже нигде не будут – нужно открывать свою фирму. И к этому он подошел очень по-деловому, с хорошим другом и давним партнером открыл компьютерный старт-ап, наполучал патентов, продукт фирмы пользовался спросом, вышли на биржу, акции фирмы быстро росли и все было прекрасно, но тут во всем мире начался кризис в области высоких технологий, она же хай-тек. Акции падали, фирмы разорялись, программисты толклись табунами на биржах труда…

Сашка не сдался. Как ни были ему противны любые неожиданности, он не прогнулся, сгруппировался, во всем рушащемся вокруг него мире сумел разглядеть спасительный выход, еще раз решительно повернул рулевое колесо, и… Фирму удалось спасти, и деньги в семье остались, и акции снова потихоньку поползли вверх, но ценой этого стало их возвращение в Россию. Потому что стратегическим решением было пересадить фирму на российскую почву – Россия была единственной страной мира, которую не затронул компьютерный кризис. Наоборот. Бизнес здесь развивался, жизнь била ключом, а бардак за прошедшие годы если и не закончился, то сильно изменился и приобрел какие-то совершенно другие формы.

В общем, после девятилетнего отсутствия они вот уже шестой год жили в Москве. Купили большую квартиру в доме новой застройки, в районе Ленинградского шоссе, не в самом центре, конечно, но и окраиной это назвать было нельзя. Сашка заправлял совместной российско-американской фирмой, по делам которой то и дело мотался то в Колорадо, то почему-то в Швейцарию, дети ходили в хорошую школу, старший собирался поступать в университет, сама Ирина…

На вопрос, что именно: сама Ирина, ответить было не так-то легко. Как-то не поддавалась формулировкам то ли сущность самой Ирины, то ли ее отношение к происходящему вокруг, то ли мир не хотел делиться в этом месте на белое-черное…

С одной стороны, московская жизнь ей, в общем, нравилась. Вернее, здешняя, московская Ирина, больше нравилась сама себе. Москва лишала ее вальяжности, слизывала наросшую за годы американской жизни присущую ее положению «дамистость», возвращала давно забытые юношеские легкость и какой-то азарт. Там она была «пригородной», то есть живущей в предместьях, благополучной программистской женой, распорядок жизни которой удачно описывался старинной немецкой поговоркой «три К», то есть – киндер, кюхе, кирхе, разве что место церкви занимали посиделки по выходным с другими такими же благополучными женами. Другая же сторона состояла в том, что жизнь здесь была гораздо более динамичной, мир вокруг менялся с заметной даже глазу пугающей скоростью, и, наверное, от этого ощущение разлитой в воздухе какой-то непрочности, потенциальной опасности происходящего чувствовалось гораздо острее. Жизнь получалась если не собственно в страхе, то где-то очень недалеко от него, как бы в постоянном его ожидании. И почему-то от этого хотелось вдруг совершить что-то такое совершенно безумное, что-то такое, чтобы безумность этого совершаемого закрыла собой страх ожидания того, что только может свершиться. Естественно, минимально включенный разум ничего подобного не допускал, и оттого несовершенное отзывалось где-то внутри неясной даже самой Ирине сосущей тоскою.

В общем, она, пожалуй, и сама не знала – что это. Она была вполне довольна своей жизнью, да и трудно, пожалуй, было бы относиться к такой жизни иначе. Даже только формальное перечисление заполненных позиций в списке Ирининой жизни не оставляло, пожалуй, места для каких-то других трактовок. Дом, муж, дети, достаток, занятие… Да-да, и занятие тоже, потому что Ирина, освоившись в первую пару лет по возвращении и наладив вокруг себя удобный быт, нашла себе как-то исподволь симпатичное дело по душе, дававшее если не заработок – хотя и заработок в последнее время тоже, – то уж точно гарантированное удовлетворение и ощущение собственной значимости. Ирина была журналистом. Не тем, который, высунув язык, бегает туда и сюда в поисках дешевой сенсации, и не тем, который сидит в телевизоре с микрофоном наперевес – Ирина была, что называется, пишущим журналистом. Писать она начала еще в Америке, для себя, больше от тоски и потребности как-то использовать остающийся свободным душевный ресурс, но потом втянулась и, вернувшись в среду родного языка, решила использовать навык по назначению. Виток, другой, ее почти случайную, почти рекламную статью напечатали в небольшом журнальце, но дело пошло, и спустя несколько лет она уже была совершенно признанным и уважающим себя журналистом-фрилансером. Это значит, что время от времени, когда назревала душевная или иная потребность, она писала ненавязчиво то или это, что и печаталось спустя какое-то время в том или ином печатном издании. Писала Ирина в основном для журналов, все больше женских и глянцевых, писала вполне хорошо – по крайней мере, заказы к ней поступали регулярно, а в последнее время она даже была приглашена вести постоянную, ежемесячную колонку в одном из изданий. Да не просто каком-то паршивеньком, а в толстом, лощеном, уважающем себя журнале «Глянец». И – не это ли признание заслуг – даже тему колонки ей предложили выбрать самостоятельно. Ирина согласилась – от таких предложений не отказываются, но теперь… Впрочем, это теперь относилось как раз скорее к другой стороне Ирининой жизни, как раз к той, которая и не давала ей замкнуть круг довольства и сказать со всей уверенностью во всеуслышание, а главное, себе самой: «Жизнь удалась».

Собственно, ничего другого она тоже не говорила. Ни во всеуслышание, ни самой себе. Оспаривать тезис об удавшейся жизни ей не хотелось. Потому что, во-первых, если объективно, то и правда – а что не удалось-то, и начни она в такой ситуации плакаться на жизнь даже самой близкой подруге… Близких, впрочем, у нее не водилось, да и вообще с подругами было трудно. Те, что были с юности, как-то порастерялись за время отъезда, а новых не завелось – подруги требуют времени и душевных сил, а с возрастом и того, и другого становится все жальче, но дело даже не в этом. Просто, начни она жаловаться на жизнь хоть кому-то, ответом ей были бы в лучшем случае поднятые удивленно брови и протяжное: «Ну ты, мать, даешь… Если уж тебе плохо, что ж нам-то делать…» Ирина, будучи далеко не дурой, подобный расклад отлично понимала и тему тактично замалчивала. А с самой собой… Себе самой она как-то тоже особо не плакалась, даже в минуту жизни трудную – если честно, просто боялась сглазить. Ну, или прогневать своим ропотом каких-нибудь неведомых богов, еще рассердятся, возьмут и отнимут – а жалко. Потому что в целом-то, безусловно, жизнью своей Ирина была довольна, особенно дети хорошо получились, да и работа, и вообще… Нет, грех жаловаться… И только свербило, свербило, билось меленько и дрожало где-то то сбоку, то с краю, а то и в самом внутри какое-то постоянное недовольство, и не недовольство даже, а так – смутное ощущение чего-то неправильного, или потерянного, или утраченного, или просто непойманного, которое вот найди – и было бы полное счастье, замкнутое в шар ощущение «жизнь удалась».

Ирина, впрочем, старалась не зацикливаться на мутных переживаниях, жила своей жизнью, делала дела, сосущее чувство списывала, в зависимости от времени дня и года, то на подступающий кризис среднего возраста (а что вы хотите – тридцать семь лет, пора), то на дневную усталость, то на критические дни… И только иногда, не выдерживая, садилась вечером на кухне в угол, заваривала внеплановую чашку кофе и начинала ковыряться в себе, пытаясь смутное чувство если уж не поймать, то хотя бы явным образом обозначить. Как правило, чувство тут же становилось и вовсе прозрачным, ловко маскировалось, пряталось за особо выступающие предметы гордости вроде «отличные дети», «с мужем столько лет душа в душу», «профессиональная состоятельность», «и деньги есть», не давалось ни уму, ни сердцу, но жизнь при этом не переставало отравлять. Потому что становилось совершенно ясно – в этой улаженной и отлаженной, благополучной и благоустроенной жизни очень недоставало чуда. То есть чего-то большого и светлого, но не того, что уже есть, а какого-то совсем другого, причем какого именно, точно известно не было. Только чтобы оно было большим и чистым, как мытый слон. На фоне этого несформулированного хотения все реальное казалось пустым и незначимым, а хотелось чего-то невыраженного, того, чего нет, что ушло, никогда и не появляясь, не состоялось. Вечер проходил, выливаясь в малосонную ночь, та взрывалась наконец звоном будильника и утренней суетой, за хлопотами тоска отступала, жизнь продолжалась. Можно было съесть шоколадку или поехать купить себе недешевых тряпок «для поднятия настроения». Муж, если случался поблизости и Иринины перепады в настроении случайно замечал, тряпочные экспансии поощрял, мог даже при случае сводить ее в ресторан для выгула обновки, проявляя тем самым теплоту и участие. В поимке же смутного чувства помогать не хотел – или, будучи человеком рациональным, честно не мог, отмахивался рукой, целовал в висок. «Ты же у меня умница, придумай что-нибудь сама. Ну, напиши им об этом статью в крайнем разе». Смешным образом, это иногда работало – статья, написанная Ириной под таким минорным настроением, получалась обычно толковой, имела успех – вот только была почему-то совсем не о том. Не о ней самой и не об ее переживаниях получалась статья, а о каких-то других женщинах, которые даже присылали потом в редакцию благодарственные письма, что-де спасибо автору, прямо все как есть про меня рассказал и на места расставил. Ирина от таких писем испытывала снова двойственные чувства. Приятно, конечно, что кому-то понравилось и помогло, но обидно, что хотелось-то – о себе, а получилось опять про Марью Иванну. А о себе – так и осталось непойманным, и надо снова что-то выдумывать, да и то еще непонятно, откуда что взять.

Порою же эти загадочные мысли вместо того, чтобы сложиться в полезную статью о ком-то другом, свивались, наоборот, в узор до того причудливый и изощренный, что ни о каком практическом его применении не могло быть не только что речи, но даже и думать-то дальше в этом направлении Ирина слегка пугалась. Слишком уж все это получалось оторванным от реальности, витающим в совершенно неподвластных ни логике, ни рассудку непонятных сферах. Хотя и привлекательным, что уж греха таить, именно этой своей отвлеченностью и полной перпендикулярностью настоящей Ирининой жизни. Или же наоборот – параллельностью? Потому что никаких пересечений с жизнью тоже усмотреть было невозможно. Вернее же всего, дело происходило вообще в каких-то иных пространствах, где вполне может быть своя собственная геометрия, не имеющая словесного выражения в привычных нам терминах. А самым привлекательным было то, что в этих иных пространствах действующим лицом и главным героем была все равно она сама Ирина, та самая, сегодняшняя, настоящая, но нашедшая наконец все то, чего ей так не хватало. И только никак не получалось рассмотреть – что же это было такое. Мешали, видимо, изгибы вышеобозначенного пространства…

Впрочем, о таинственных изгибах женской души можно рассуждать бесконечно, а время тем временем (ура тавтологии!) идет, и, если хочется все же куда-то успеть за романтикой, действовать нужно решительно и беспощадно. Мы не будем ждать милостей от природы, а если чудо не случается само, оно будет придумано. Ирина выдохнула, отставила недопитый кофе – все равно остыл, да и с Сашкой придется еще раз пить, уж лучше свежего, засыпала в кофеварку двойную порцию этого самого свежего – и твердым шагом направилась в спальню на поиски мужа.

На поиски – вовсе не было преувеличением. Сашка, любивший спать в абсолютных темноте и тишине, шторы в спальне заказал тяжеленные и совершенно сплошные, не пропускающие ни лучика света даже в самые яркие летние дни, что уж говорить про осень с дождем. И сам еще заматывался во все одеяла, свое и Иринино, зарывался под подушки, закатывался в угол к стене. Так что действительно, пока дойдешь наощупь до кровати да нащупаешь там мужнино спящее тело, получались уже даже не поиски, а целые археологические раскопки.

Но сегодня Ирине не пришлось долго изображать из себя Шлимана, раскапывающего Трою, – Сашка уже не спал, только притворялся, затаившись в своей норе. Так что когда она наконец шлепнулась в темноте на кровать и протянула руку в нору из одеял, муж выскочил оттуда, как черт из табакерки, сцапал ее, повалил-затащил, несмотря на визг и шутливые отбивания… В общем, день начинался неплохо.

Когда через полчаса они вдвоем пили на кухне заваренный в третий раз за утро кофе, Ирина, решив, что удачный момент настал, выстрелила предложением:

– Сашка, пошли в музей.

– Куда?! – Муж от неожиданности едва не подавился бутербродом. – Куда пошли?

– В музей. Такое, знаешь, место для проведения культурного досуга.

– В какой? – Ужас в Сашкиных глазах был почти натуральным.

– В Пушкинский, – быстро сориентировалась Ирина, сама еще секунду назад представления не имевшая, какой именно хочет посетить музей. Нужно было что-то сказать, и сказать быстро, а ничего другого ей на ум не пришло. – Ты когда там последний раз был?

– Н-ну… Не помню… Лет пять назад… С младшим когда…

– Ни фига. И не пять, а все десять, и не с младшим, а со старшим, до отъезда еще, – бодро парировала Ирина. – Потому что с младшим только я везде ходила, пока ты мотался по своим Силиконовым долинам… Или не долинам, – тут она сделала красивую паузу и страшные глаза, – а не знаю, что у вас там было силиконовое…

Сашка заржал.

– Да ну, Ирк, ну какой музей с утра в субботу, дождик идет…

– Музей – Пушкинский, там сделали ремонт и вполне сухо, а чем тебя суббота не устраивает, я не понимаю. Ну Сашка, в кои веки детей на голове нет, что ж мы – будем дома сидеть? Я убираться начну, то-се, вечером мама просила их забрать, так вся жизнь пройдет… Я понимаю, она у меня, конечно, бесплатная, но ты бы как деловой человек все-таки должен был бы следить за культурой среди своей семьи…

– Да ладно, Ир, ты же знаешь, я вообще всегда за культуру, но почему именно в музей?

– А куда еще?

– Ну, – замялся Сашка. – Ну, я не знаю, театр там…

– В субботу с утра? С тобой вместе? Не смеши. То есть я-то лично, конечно, могла бы и по магазинам пробежаться, но вот вдвоем…

Угрозы шопинга Сашка не снес, вопрос был решен в Иринину пользу, и через час они действительно садились в машину, направляясь в Пушкинский музей.

«Забавно, – думала Ирина, идя к знакомому с детства до боли в глазах зданию с колоннами через вымощенный каменными плитами двор, – вот ведь и знаешь, что музейчик-то сам по себе невелик, и экспонаты почти все – копии, и в европейских всяких музеях уже побывали, оригиналов насмотрелись, и все равно. Настоящий Музей – именно Пушкинский, а не лувры с прадами. И детей важно водить именно сюда, где лежит сушеная мумия, которой ты сама боялась в детстве до дрожи в коленках, и висит полосатое ренуаровское платье на картине. А без этого детское образование, как ни крути, все равно всегда будет неполным, никакая Европа не спасет. Что это у меня: косность или верность традициям? И не является ли верность традициям сама по себе косностью в любом случае?» На этом месте ее внутренний философский диалог был неожиданно прерван Сашкиным вопросом:

– Мы на выставку идем? Ир? Ты хочешь на выставку?

Ирина встряхнулась. Они уже успели войти в здание, и Сашка покупал билеты в маленьком кассном окошке в закутке. Суть же вопроса была в том, что в музее сейчас проводилась выставка, билеты на которую продавались отдельно от билетов «на общую экспозицию».

– А какая выставка-то?

– Собрание из частной коллекции, – ответила смотрительница в строгом синем костюме, стоявшая тут же. Она и сама была такая же строгая, и голос был строгий. Ирина почему-то почувствовала себя не выучившей уроки ученицей, и спросила больше из противоречия:

– А почему никаких афиш нет? Я смотрела по пути – нигде ваша выставка не обозначена.

– Так первый день сегодня, – смотрительница и вправду слегка смутилась и говорила уже мягче. – Только открытие, презентация, для приглашенных, своих – вот и не объявляли еще, и афиш не повесили. Владелец коллекции просил, чтобы без шума. А официально выставка с понедельника у нас.

Ирина сразу заинтересовалась. И действительно, открытие, да еще для своих. Повезло.

– Тогда мы, безусловно, хотим на выставку, правда, Саш? Если только для своих. Спасибо большое.

Саша купил билеты, смотрительница надорвала корешки, указала рукой направление выставки и велела сдать верхнюю одежду в раздевалку.

– Смешно, Саш. Я думать не знала ни про какую выставку, мне бы просто в музей, а вот сказали – для своих, и я рада, как дура, что попала. А пускай туда кого ни попадя, может, и вовсе бы не захотела. Хотя, раз уж все равно пришли… В общем, все люди сволочи, все хотят быть особенными.

– Не знаю, – фыркнул Сашка, снимая с нее пальто. – Мне все равно, я тут только ради тебя.

– Ну, тогда у меня пусть это тоже будет не сволочизм натуры, а профессиональный интерес. Вдруг там будет что-то эксклюзивное, и я, может, интервью возьму и статейку где-нибудь тисну, – засмеялась Ирина. – Удобная у меня работка, под любой оазис базис подведешь. Да ладно, может, они и симпатичные будут, частные-то коллекции. И мы недолго, поглядим – и пойдем. Тут недалеко ресторан симпатичный был, на Кропоткинской.

В музее они разошлись. Саша любил постоять то тут, то там, вглядывался, читал подписи, размышлял, и от этого передвигался по залам крайне медленно. Ирина же смотрела все быстро, летала из одного зала в другой, подолгу нигде не останавливаясь, потом возвращалась к тому, что зацепилось в памяти первым впечатлением, и, если оно подтверждалось, разыскивала мужа, тащила и показывала «добычу». Так бывало везде и всегда, и хотя Пушкинский-то музей был обоим давно знаком и прекрасно изучен, схема осмотра осталась той же самой.

Сашка застрял где-то возле любимых им фаюмских портретов, а Ирина, наскоро поздоровавшись со здоровенным нагим Давидом, отметившись в греческом дворике у мраморных богов и бегло кивнувши мумии, которую так и не полюбила с детских лет, направилась в картинные залы отыскивать ренуаровское платье, но сбилась с дороги, повернула не туда и оказалась у входа в галерею на втором этаже, где проводилась собственно выставка.

Галерея была отвешена бархатным канатиком, у канатика стояли две смотрительницы, на стенах висели картины, перед которыми толпился народ. Толпился, впрочем, довольно жиденько, группками по двое, по трое, да и то не сплошняком. «Частная коллекция Такого-то», – гласила надпись на скромненьком плакатике, стоявшем тут же на железной ножке.

Ирина огляделась в поисках мужа – билеты на выставку были у нее, но не увидев его поблизости, что было естественно, махнула рукой, вытащила один билет, протянула смотрительнице.

«Пробегу быстренько и вернусь, найду Сашку, – сказала она себе. – Пока он сюда доберется, я двадцать раз все увижу. Тут, кажется, портреты в основном», – заметила она, бросая взгляд по стенам.

Портреты Ирина не любила. Из всех картин она предпочитала жанровые или исторические сцены, и желательно на какой-нибудь известный сюжет, лучше всего из мифологии. Тогда можно глядеть, представлять, что именно говорит тот или иной персонаж, что было сделано только что и что будет дальше, словом, как-то участвовать в процессе. В крайнем случае годились и натюрморты – на них было хорошо рассматривать предметы, в основном Ирине нравились фрукты и дичь, это, по крайней мере, давало толчок кулинарным фантазиям. Дальше шли пейзажи и городские сцены, а портреты были хуже всего. Ну, какой интерес, думала она, вглядываться в лица неизвестно чьих пыльных тетушек, которые и на себя-то, скорей всего, не похожи. Впрочем, тетушки еще туда-сюда, на них хоть платья бывают забавные, а вот уж если мужики… На них и живьем-то смотреть мало радости, а уж портреты… Но почему-то именно мужские портреты попадаются чаще всего. Особенно в частных коллекциях… В общем, от этой выставки она многого не ожидала.

Но неожиданно выставка ей понравилась. Кроме картин, там были и предметы искусства – вазы, шкатулки и фарфоровые безделушки, багатель, которые Ирина любила. Так приятно было смотреть на вещи, совершенно ненужные в реальной жизни, но сделанные с такой любовью и мастерством, что, казалось, как говорится: «они до сих пор несут в себе тепло человеческих рук». Почему-то принято считать, что это были руки мастера, сделавшего собственно вещь, хотя с тем же успехом это могли быть руки владельца, вещь приобретшего и любившего. Ирине всегда в этом месте представлялось второе – ведь так естественно держать красивую вещь в руках, гладить тут и там, без конца проводить пальцем по плавным изгибам, щекоча неровности материала. Она и сама любила постоянно что-то вертеть в руках, а уж если такую красоту… Мастер же – а что мастер? Мастер – ремесленник, сегодня одна вещь, завтра другая, да все не себе, когда тут будешь их любить? Сделал, отдал и забыл, а деньги пропил.

Осматривая со всех сторон букет цветов из мейсенского фарфора, стоявший на отдельном столике под стеклянным колпаком – эх, черт, как жаль, что нельзя потрогать, Ирина, случайно подняв глаза, столкнулась взглядом с суровой старухой, смотревшей на нее со стены. Она даже не сразу сообразила, что имеет дело с портретом – настолько живым и ярким было лицо. Волевой подбородок, тонкие черты, немного хищный нос – и серые, строгие, острые глаза, смторевшие с неодобрением. Ирина отступила правее, в сторону – глаза повернулись за ней. Ну да, точно, была же такая техника у старых мастеров – живые глаза. Но все равно здорово – такая старуха стоит того, чтобы и поближе рассмотреть.

Ирина шагнула к портрету, прочла подпись. Паная Палей, княгиня, фрейлина Ее Императорского Величества, год… 1966. Надо же, и совсем не такой уж древний. Можно сказать, почти современница. Хотя – фрейлина? Интересно, это год написания, или… Или – что? – перебила она сама себя. – Год рождения, дура? Старуха смотрела неодобрительно. Суровая дама, но как хороша. И старость ее нисколько не портит, даже наоборот, кажется, к лицу. Хотя как старость может быть – к лицу? Но вот ведь может… И сколько ей тут лет? Может быть как пятьдесят, так и восемьдесят, трудно понять… Черное платье, высокий воротник, седые волосы в высокой прическе, бриллиантовая брошь – яблоневая ветка с цветком и яблоком одновременно… Так не бывает. А бывает, чтобы человеку было пятьдесят и сразу восемьдесят? Или чтобы незнакомые портреты смотрели на тебя так строго, осуждая неизвестно за что…

Рассуждая сама с собой и пялясь на портрет неотрывно, Ирина сделала еще шаг назад и налетела спиной на неожиданное препятствие, через секунду оказавшееся джентльменом среднего возраста в роскошном черном костюме.

Потом, когда Ирина вспоминала этот момент, определение «джентльмен в роскошном костюме» казалось ей настолько чеканно верным, что даже удивительно, как она смогла схватить его в первую же секунду, да еще – спиной. Она налетела, споткнулась, потеряла равновесие, была подхвачена под локоть и утверждена на ногах.

– Простите, – пролепетала Ирина, обретя устойчивость. – Я вас не увидала, засмотрелась.

– Ничего-ничего, – улыбнулся джентльмен в ответ. – Я вас понимаю. Более того, мне даже приятно. Я и сам люблю этот портрет. Пожалуй, даже больше всех прочих.

– Я, если честно, вообще-то портреты не люблю, – непонятно зачем призналась Ирина. – Но этот – просто потрясающий. Не в смысле техники, я в этом совсем не специалист, но сама дама. Редкой силы характера, наверное, была персона. Загипнотизировала меня даже со стены.

– Да уж, пожалуй, – согласился джентльмен. – Паная – она могла. И не такие хрупкие с ног валились, это вы верно подметили.

– Ой, а вы ее знали? – Сообразив, что ляпнула глупость, Ирина тут же поправилась: – В смысле, вы знаете, кто она была, и вообще? Простите, а удобно будет, если я вас попрошу мне про нее рассказать, хотя бы два слова?

Внутренний голос тут же возопил: «Идиотка, чего ты прицепилась к человеку? Сперва наступила, потом пристаешь. Он решит, что ты к нему клеишься, да еще так банально». Но Ирина отмахнулась от внутреннего голоса, ответив ему уверенно, что, если удастся узнать что-то интересное, она напишет об этом статью, и, следовательно, пристает она из соображений профессиональных, а это всегда простительно. И, не успев еще в очередной раз воздать хвалу удобству своей работы, Ирина услышала в ответ:

– Почему же? Вполне удобно, и я с удовольствием это сделаю. Более того, мне будет исключительно приятно вам о ней рассказать, ведь это моя прабабка. Позвольте представиться:

Илья Палей, потомок сей замечательной дамы.

– Очень приятно, – от полученной информации Ирина слегка обалдела. Но быстро взяла себя в руки – в конце концов, кому и ходить по закрытой выставке, если не непосредственно, так сказать, «причастным». – Значит, ваш рассказ будет тем более интересным. Вот и не верь после этого в совпадения, – и улыбнулась самой своей интеллигентной улыбкой. – Меня зовут Ирина.

– Очень приятно, – кивнул в ответ потомок портрета. При ближайшем рассмотрении он был не только джентльменом, но и обладал вдобавок исключительно благородной внешностью. Рост, осанка, темные волосы с легкой сединой на висках, четкие черты лица. Серые глаза, но не острые, как у старухи, а мягкие, с интеллигентной грустинкой. Действительно, княжеская внешность. Черт возьми.

– К сожалению, – продолжил «князь», – сию минуту я не смогу вам все рассказать, я должен отлучиться, у меня тут, – он кивнул куда-то наверх, – с банкетом этим столько возни… А вот если прямо на нем? Или после?

Ирина, понятия не имевшая ни о каком банкете, вежливо кивнула.

– Конечно-конечно. Я понимаю. Извините, что пристала с глупостями.

– Да нет же. Я действительно должен бежать, там уже начинается. Но я к вам непременно подойду. Где вы сидите?

– Я не сижу. Я – стою здесь, с вами. А потом пойду.

В лице ее собеседника мелькнуло непонимание.

– То есть… Я не понимаю… Вы хотите сказать, у вас нет приглашения на банкет?

– То есть абсолютно. Более того, я не имею ни малейшего представления ни о каком банкете. Я попала сюда случайно, с улицы – просто зашла в музей. Не обращайте внимания, я не буду вас задерживать. Спасибо. – Ирина хотела повернуться и отойти.

– Нет, постойте. – Князь удержал ее за руку. – Это совершенно невозможно. Я прошу вас… Нет. Я приглашаю вас принять участие в банкете. Пойдемте наверх.

– Исключено. – Ирина мягко высвободила руку. – Во-первых, я здесь не одна, а с мужем.

– Я приглашаю вас с мужем.

– Во-вторых, я никогда не участвую нигде на халяву. – Фраза вышла корявой, и Ирина с досадой осознавала это, но ничего лучшего в нужный момент не родилось. Она, строго говоря, сама до конца не понимала, зачем отказывается от предложения человека, который был ей вполне интересен и симпатичен и которого не смущало даже наличие мужа. Хотя при чем тут… Она же не кокетничает, и вообще… Нет, все правильно. – Я, знаете ли, не люблю вот этого – приходят с улицы, примазываются… И сама так не делаю. Благодарю.

– Но почему же – на халяву, примазаться? Я же вас пригласил… – Ее собеседник махнул рукой, словно решаясь на что-то героическое. – Я… Собственно, это моя выставка. Из моей коллекции. И банкет – мой. Так что никакой халявы, мадам, наоборот, вы – почетная гостья.

Он выдохнул, сделал паузу и добавил уже смущенно:

– Ну вот, получилось, что я хвастаюсь. Очень глупо. Но вы же пойдете, правда?

– Нет, – улыбнулась Ирина. – Правда, Илья, спасибо за приглашение, и я очень польщена, но действительно – у нас с мужем были совершенно другие планы. И потом, я все равно не так одета.

– Вот уж точно ерунда, – начал было князь, но Ирина остановила его жестом руки.

– Я прошу прощения, Илья, но и мне пора бежать. Меня ждет муж. Было очень приятно познакомиться.

– Постойте же, – он снова удержал ее за локоть. – Я вас прошу – дайте мне свой телефон!

– Зачем?

– Ирина, я знаю, это верх неприличия с моей стороны, у дамы не просят телефон, но ведь если я оставлю вам свой, вы мне не позвоните?

Она покачала головой. Честно говоря, весь этот расклад пока не приходил ей в голову. Она, в общем-то, не рассчитывала на продолжение знакомства, хотя оно – знакомство – безусловно, ей льстило, но надо бы и честь знать. Что же до того, кто кому должен первый звонить… Подобной ерундой она не заморачивала себе голову лет с пятнадцати. Но вообще, по настоящим правилам хорошего тона и на самом деле – джентльмен оставляет даме свой телефон, предоставляя, тем самым, право выбора, звонить или нет. Надо же, как сместились понятия… И да, действительно, не стала бы она звонить. Она улыбнулась и снова кивнула, теперь уверенно.

– Ну вот… А мне бы очень не хотелось вас потерять. Вы совершенно потрясающая женщина… И этот отказ от халявы… И вообще… И потом, – с воодушевлением вспомнил он, – я же обещал рассказать вам о Панае! Мы непременно должны встретиться еще раз.

«И действительно, – подумала Ирина. – В конце концов, это мой чисто профессиональный долг. Князь. Миллионер. Паная. Упускать такую возможность просто глупо».

– Ну что ж, вы меня убедили, – сказала она вслух. – Записывайте телефон.

Страшно довольная собой и всем светом, Ирина сбежала по лестнице вниз и быстро нашла мужа на лавочке рядом с Давидом. Крутнув юбкой, она легко присела рядом и ткнулась Сашке носом в плечо.

– Ты все сидишь. А ко мне там та-акой мужик клеился… Князь… Миллионер. Владелец заводов, газет, пароходов и выставки картин впридачу. На банкет звал. С тобой вместе, между прочим.

– Да? – Сашка как-то не впечатлился. – А ты что?

– А я гордо отказалась.

– А может, зря? Поели бы на халяву…

– О! Поэтому-то я и отказалась! Не люблю, – говорю, – халявы. А он сказал, что я исключительная женщина, и стал телефон просить.

– Тоже мне, выпендрежница. Ты ж журналист, куда тебе без халявы.

– Что журналист, я пока не сказала. И вообще – марку-то надо держать. Так что пошли быстро, посмотришь выставку – и в ресторан, я и правда голодная уже. За честь надо платить!

– За какую честь? И почему как платить – так всегда я?

– За честь меня накормить, вот балда. А не хочешь – я враз пойду к князю на банкет.

– Дудки вам. И выставку вашу с князьями на фиг, в ресторане расскажешь, я сам помираю, есть хочу, – Сашка поднялся, подхватил Ирину под руку и потянул на выход.

После обеда они поехали забирать детей от бабушки, дети захотели на ужин пиццу, пицца затянулась, потом они еще где-то гуляли, вернулись поздно и усталые, назавтра каникулы продолжились, так что Ирина в этом привычном круговороте домашней суеты совершенно забыла о знакомстве в музее. Да и, по совести сказать, хоть и приятное, это знакомство было для нее чем-то совершенно мимолетным и не имеющим никакого, тем более хоть сколько-то определяющего значения. Поэтому она совершенно искренне очень удивилась, когда через несколько дней ей пришлось ответить на неожиданный телефонный звонок.

День был как день, рутинный будень. Каникулы, слава богу, закончились, дети с утра разбежались по школам, Сашка отбыл по бесконечным делам фирмы, и Ирина, выдохнув после смерча утренних всеобщих сборов и заварив очередную внеочередную чашку кофе, присела в разоренной кухне собраться с духом и мыслями перед свершениями дня, рспростертого перед ней в тишине и покое.

Дел было много. Но, в общем, все несерьезные, не неотложные, и все, скорее, утреннего плана. Нужно было убраться в доме, потому что на каникулах руки не доходили, и квартира успела изрядно подзарасти бардаком. Нужно было приготовить какой-то еды, да и купить этой самой еды тоже было бы неплохо, потому что холодильник уже начинал зиять пустотами изнутри. Впрочем, такое случалось с ним весьма часто – с тремя-то мужиками в доме, да она и сама умела и любила поесть… Хорошо еще, что к этому она любила и умела готовить… Да, так готовка… Надо будет сварить суп и сделать второе. Хотя нет – Сашка исчез до вечера, у старшего, Лешки, после школы университетский математический кружок, значит, он обедает где-то в городе, у младшего Мишки… Стоп, сегодня у нас что? Среда, значит, занятия в бассейне, значит, надо его везти… Ирина подошла к большому календарю, висевшему на холодильнике, в котором она отмечала все детские «активитиз» – слово, которое она привезла из Америки и которому так и не сумела подобрать за все годы русского аналога. Ну, в самом деле, а как еще это назвать? Внешкольные развлечения? Мероприятия? Кружки? Так это не то, не другое и не третье. Еще как-то подходило слово «занятия», но тоже было не совсем точно. «Активитиз» – самый лучший, короткий, осмысленный вариант. Кстати, таких слов в ее лексиконе было довольно много, особенно бытовых, ежедневно-околожизненных, понятий. С одной стороны, это было, безусловно, засорением языка, и поэтому было плохо, но с другой… Вот, например, слово «прайвеси» – поди-ка, переведи его на русский. Нет в русском языке такого слова, да и понятия в русской жизни такого нет. По крайней мере, не было раньше, а то, что нарождается сейчас, похоже на настоящую прайвеси так же, как смысл выражения «личная (или – частная) жизнь (или того лучше – собственность)» на настоящую внутреннюю свободу. Между тем понятие «прайвеси», причем не только своей, Ирина очень ценила и всячески старалась оберегать. Даже в рамках своей семьи, не говоря уже о внешнем мире.

Да, а что там с календарем-то? Ирина поглядела внимательно. Среда, все верно, бассейн, но эта среда – четная, а, значит, Мишку в бассейн сегодня везет не она, а мама его одноклассника, ходившего в ту же секцию. Ну что же… Значит, и младшенький появится дома не раньше пяти. И, соответственно, суп на фиг никому не нужен, а вместо второго надо готовить ужин посерьезнее. Ну и ладушки, в любом случае это все только к вечеру, сто раз успеется.

Значит – уборка, закупка, ужин… Хорошо бы еще было сесть и написать очередную колонку в журнал, она и так уж откладывала-откладывала, прикрываясь каникулами и тем, что с детьми на голове работать невозможно. Но время еще есть, это все равно пойдет только в январский номер, а писать после уборки и закупки она не в силах. С другой стороны, если плюнуть и засесть писать прямо сейчас, все останется неубранным, а оно уже и так… Хотя, может быть, и надо наплевать… Нет! Никаких плевать, вот сейчас же идти и начинать убираться. Немедленно.

Собственно, телефонный звонок как раз и застал ее с веником в руке, когда она, стоя на стуле, пыталась дотянуться этим веником до паутины, неизвестно каким образом выросшей в дальнем углу над шкафом. Можно было, конечно, попытаться всосать ее в пылесос, но с полу сосущая труба до верху не доставала, а громоздить пылесос на стул, когда она и сама-то с него чуть не слетела, пока тянулась, и тут еще этот звонок… Зато включи она пылесос, не услышала бы чертова звонка, можно было бы не бежать. А может, и не бежать? А если важное? Если дети? Из школы? Чертыхнувшись, Ирина спрыгнула со стула, и, как была, с веником и свисавшей с него паутиной, заметалась по квартире. Ну, и куда эти уроды снова засунули телефонную трубку? Откуда она, зараза, пищит? Ну, наконец-то – в прихожей под сумками!

– Алло, – запыхавшись, гавкнула она в трубку.

В ответ послышался красивый незнакомый баритон, от звука которого что-то дернулось и странно заныло у нее внутри.

– Доброе утро. Ирина?

– Да, – она уже успела выдохнуть, успокоиться, подавив при этом внутреннее нытье, и теперь судорожно пыталась сообразить, кто бы был.

Голос в трубке избавил ее от мучений.

– Здравствуйте еще раз. Это Илья Палей. Если вспомните, мы с вами познакомились в музее, на выставке.

– Да-да, конечно. Здравствуйте, Илья.

«Черт, и зачем я давала телефон неизвестно кому? – мелькнула в голове первая мысль, которая, впрочем, тут же сменилась второй. – Надо же, позвонил. Князь. Удивительно интересный мужик. Вот только зачем он мне сдался?» Вслух же она вежливо, насколько позволяла обстановка, тем временем произносила:

– Конечно, я помню. Портрет. Это невозможно забыть, да еще так быстро. Очень рада, что вы позвонили.

– Может быть, я не совсем вовремя? – князь весь был – любезность и внимание, на то он и князь. – Я вас ни от чего не отрываю?

Первой мыслью было – вежливо ответить «Ни в коем случае», бросить веник и пойти на кухню заваривать кофе, второй – попросить князя перезвонить через часок, он перезвонит, он вежливый, а за это время закончить уборку и пойти на кухню заваривать кофе, третьей…

– Ну, если честно, – услышала она собственный голос, – вы оторвали меня от паутины на шкафу. Но оторвать меня от веника вам не удалось, я продолжаю его держать в другой руке. И что вы собираетесь делать в свете этого?

– Вы меня озадачили, – в голосе князя явно слышался смех. – Я собирался побеседовать с вами некоторое время об истории портрета Панаи, но я не уверен, что буду вам интересен, особенно на фоне веника…

– Насчет интереса однозначно сейчас не скажу, – фыркнула Ирина, – но чисто физически я такого расклада не выдержу точно. Я, видите ли, простая русская женщина, рук у меня только две…

– Вы совершенно не простая, в этом можете быть уверены, – отозвалась трубка. – Но я и в самом деле не хочу подвергать вас таким испытаниям. Давайте перенесем разговор на более удобное для вас время.

– Я с удовольствием.

– Ирина, а если так, то, может быть, я пойду дальше и предложу вам перенести его не только на удобное время, но и, так сказать, в более удобную плоскость?

– То есть?

– Я, наверное, неудачно выразился. Я хотел сказать – из виртуальной плоскости в реальную, то есть – поговорим не по телефону, а при встрече. Мы могли бы встретиться?

– Теоретически – конечно, могли бы.

– А практически?

– Практически – всегда сложнее. Во-первых, у меня тут этот веник…

– Это я уже понял. Но после?

– После… – задумалась Ирина. День впереди был хоть и малоинтересный, зато по хозяйству полезный до крайности, и распланированный уже, жаль было рушить. – С после тоже не так все просто… Знаете что, – если проблема не решается с ходу, ее всегда можно отложить на потом. – Вы перезвоните мне часа через два, можно даже на сотовый, – она продиктовала номер. – Я к этому времени немножко сообразуюсь с планами, и тогда уже буду знать. А то это как-то очень, – тут она хихикнула, – внезапно.

– Да-да, я уже понял. Спасибо. Я непременно перезвоню, – он повторил ее номер, удостоверяясь в правильности записи.

– Все верно. Тогда до свидания.

– До встречи.

Трубка уже исходила коротеньким писком гудков, а Ирина так и стояла в прихожей с веником в руке. Почему-то вспомнилась юность – был у нее тогда один такой поклонник, приходивший в гости почему-то исключительно в моменты, когда она подметала пол. Она уж привыкла – как берешь в руки веник, жди звонка в дверь. Она опомнилась, тряхнула головой, нажала на трубке отбой, и, как была, с веником и телефоном, пошла на кухню – заваривать наконец кофе.

Сидя на любимом диванчике с чашкой кофе – веник валялся рядом, Ирина судорожно пыталась успокоиться и обмыслить, что же с ней такого произошло. Главной задачей было прийти к выводу, что не произошло ничего.

Подумаешь, разговорилась в музее с приличного вида человеком. Опять же, разговор был об искусстве. Тяга к высокому объединяет. Совершенно нормально.

Ну, опять же – подумаешь, человек попросил телефон, а она дала. Зря, конечно, вообще-то незачем это – раздавать телефоны незнакомым людям, не девочка уже, но – человек был приличный, а телефон она дала как бы и по делу. По работе, можно сказать. Да, по работе. У нее такая работа – она по ней, по работе, должна – должна! – разговаривать с разными людьми. В том числе и по телефону. Домашний, конечно, зря дала, лучше б мобильный. Хотя она и мобильный тоже дала, вот только что. И это тоже – совершенно нормально.

Идем дальше. Ну, приличный человек – исключительно приличный, даже благородный, то есть – благородного происхождения, князь, – ей перезвонил. По телефону, который она сама дала. По делу, о котором они договорились. На то он и приличный человек, чтоб перезванивать. Это тоже совершенно нормально. Обычное дело. Ничего тут нет такого. Никакого. Отчего только руки-то трясутся?

И да, самое главное-то! Она же Сашке все рассказала! Там и рассказывать-то было нечего, но она рассказала, еще тогда же! И про князя, и про телефон. Потому что – обычное дело, деловой контакт, у нее таких тысячи. Ну ладно, сотни. Ну, десятки – десятки-то уж точно, тоже неплохо. И она Сашке тут же рассказала, они вместе смеялись. И нечего чашкой о зубы стучать.

Ирина взбодрилась. Нащупала где-то под собой телефон и позвонила мужу. Тот, ясное дело, был страшно занят, буркнул в ответ на ее вопрос, приедет ли он обедать, чтобы не приставала с глупостями, и отключился. Ирина не обиделась. Она и сама знала, что не станет он никуда приезжать, что вопрос у нее дурацкий и что Сашка занят по горло. Тем более – не рассказывать же ему сейчас было, что ей позвонил князь из музея.

Совсем успокоившись, она подобрала веник и пошла продолжать уборку.

Они с Сашкой были женаты семнадцать лет, у них была общая жизнь и двое детей. Это был, пожалуй, во всех отношениях ровный, равный и счастливый брак. Конечно, счастье было не таким, от которого сводит челюсти, ломит зубы, в глазах взрываются молнии, голову сносит напрочь, а вокруг рушится все живое. Так у них, наверное, и не было никогда, разве что с самого-самого начала, которое было так давно, что о нем все забыли. Но всего этого, от которого сносит, если честно, совершенно не нужно для нормальной семейной жизни. Да, пожалуй, и для любой нормальной жизни вообще. Это совершенно другое счастье – не случайный пожар в степи, а спокойный домашний очаг. Даже, если угодно, газовая горелка. Оно согреет, если замерзнешь, вскипятит чайник, если хочется пить, сварит кастрюлю супа, если ты голоден. А самое главное – оно есть всегда и отзывается при первой потребности, без всяких неожиданностей, стоит только спичку поднести. Всей и заботы о нем – следить, чтобы спички не кончались.

Сашка в их союзе отвечал за, так сказать, устройство внешнего мира – как и где жить, чтоб были деньги на хлеб с маслом и крепкая крыша над головой. Она, Ирина – за мир внутренний, мир семейный – чтобы под крышей было тепло, хлеб покупался бы вовремя, а спички бы эти самые как раз не кончались. Воспитание и образование детей, книжки, общение, образ жизни – это было ее. Расклад был вполне гармоничен – и это успешно работало. Главное, в чем проявлялся успех, самое лучшее и реальное его мерило, как считала Ирина, были дети. Именно по детям можно (и должно) судить, есть ли порядок в семье, правильно ли и счастливо она живет. Если все хорошо, то дети счастливы, то есть благожелательны, нормально себя ведут и хорошо учатся. Не надо думать, что счастливые дети постоянно и непреложно являются ангелами (это уже совсем другая песня), дети есть дети, с ними случается всякое, но тенденцию, тем не менее, можно проследить. Если же с детьми что-то постоянно не так, если они нервны, огрызаются, уходят из дому, молчат, оглушают всех музыкой или красят волосы в синий цвет, в общем, тем или иным доступным способом проявляют свое несчастье – проблемы не в воспитании, а в семье. Просто дети слишком наивны или честны, чтобы прятать внутренний дискомфорт за вежливой внешней ровностью.

Своими детьми Ирина была довольна, можно даже сказать – гордилась. Она редко высказывала это вслух, и – чтобы не хвастаться, и – чтобы не сглазить, но в душе – безусловно гордилась. Старший, Лешка, через год заканчивал школу, учился прекрасно (ему прочили медаль, но Ирина не хотела загадывать), говорил свободно на трех языках (кроме английского успел за годы их странствий выучить еще и немецкий), собирался поступать на мехмат университета, занимался в кружках, играл в теннис… В общем, мечта любой матери, да и не только, если судить по участившимся за последнее время девичьим звонкам…

Мишка, мелкий, девятилетний серьезный бутуз, сходными достижениями в силу возраста пока похвастаться не мог, но надежды подавал ничуть не меньшие. Вот если б только они не мутызгали друг друга при каждом удобном случае, а то спятить же можно, когда они оба дома, не говоря уже о попытках творческой работы, но дети есть дети… С ними дом – бедлам, без них…

В общем, если судить по показаниям «детского барометра благополучия», в семье было все нормально. Но главным для Ирины было даже не это. Хотя гармония в семье и детское счастье было для нее главнее всего на свете, самым важным в их с Сашкой отношениях она все же считала то, что и теперь, спустя семнадцать лет совместной жизни, им было интересно разговаривать друг с другом. Они рассказывали друг другу все – ну, или по крайней мере, все то важное, что происходило в жизни каждого из них. Ирина была в курсе дел на фирме, знала каждого из партнеров и сотрудников, если не в лицо, то по имени точно, была в курсе намечающихся прорывов и даже – что более важно – изредка, но случающихся неудач. Сашка же, в свою очередь, знал не только про детские достижения в школе и успехи в многочисленных «активитиз», но и читал большинство Ирининых статей, давал ей иногда вполне даже дельные советы, освещающие «мужскую» точку зрения, помнил, как приблизительно зовут ее знакомых редакторш, и кто из них стерва, а кто – ничего, и покупал ей, возвращаясь из командировок, удачные духи. Почти всегда. Между прочим, большое достижение, учитывая то, что Ирина и сама не всегда могла выбрать себе удачные духи.

Они даже внешне красиво смотрелись вместе. Ирина, среднего роста светлая шатенка с голубыми глазами, и Сашка, кряжистый крепкий кареглазый брюнет, чем-то похожий на Довлатова (так, по крайней мере, часто говорили Ирине в редакциях, когда она показывала семейные фотографии). «Красивая пара», – часто говорили о них, особенно когда они только что поженились. Что и неудивительно – Ирина тогда была сама по себе так красива, что в паре с ней кто угодно был бы неплох. Да, Сашка, допустим, особенно ей подходил, что и было доказано всей их дальнейшей совместной жизнью, но кто же тогда-то об этом знал… Тогда она как-то не задумывалась о таких вещах. Впрочем, что, наверное, было к счастью – она и о красоте своей тогда не сильно задумывалась, даже, может быть, не вполне ее сознавая. Нет, она, конечно, понимала, что хорошенькая, но что уж такая… Что она была – такая, она поняла только сильно спустя, когда, уже за тридцать, уже с двумя детьми, уже вернувшись из Америки, случайно нашла где-то на даче старый альбом своих фотографий от детских до студенческих лет.

Нет, ребенком, пожалуй, она не была такой уж красивой. Немногие поблекшие детские карточки предъявляли сначала голого младенца неопределенного пола, лежащего попой кверху на застеленном пеленкой столе (в каждом детском альбоме обязательно есть подобная фотография), потом пухлую девочку с гладкими щечками, в чепчике, завязанном под подбородком бантом из ленточек. Забавно, что Ирина даже помнила этот чепчик – он был красный, шерстяной и противно кусался. Три года. Пять лет. Еще страница – и появлялось голенастое тощее существо с торчащими коленками и растрепанными светлыми кудряшками над немного слишком выпуклым лбом и худеньким личиком. Семь лет. Девять. Десять. Этакий гадкий утенок.

Ганс Христиан Андерсен, если вдуматься, писал свои сказки вовсе не для детей. Только и исключительно для взрослых. Вот тот же «Гадкий утенок» – ведь ни утки, ни даже лебеди там совсем ни при чем. И вообще – это никакая не сказка, это совершенно реальная, просто иносказательно представленная история девочки, даже не одной девочки, а многих, определенного сорта, девочек. Целого слоя. Явления, если угодно. Это же самое явление потом так мастерски уловил и описал Набоков в своей нашумевшей Лолите. В отличие от стыдливого Андерсена он не стал прятаться за афористическим занавесом, а честно описал все, как есть. Препарировал, как бабочку, наколол на булавку, разложил по полочкам… Или, вернее, наоборот – снял с полочек все нужное, перемешал, слепил, обернул красивым бантиком, то есть фантиком, приписал название – конфетка. Или – нимфетка.

Трудно сказать, была ли Ирина собственно той самой нимфеткой, потому что фотографий соотвтествующего возраста – с одиннадцати до четырнадцати – почему-то в альбоме не обнаружилось. Наверное, нимфетки, воздушные создания вроде эльфов, не фиксируются на банальной пленке. Впрочем, еще вероятнее, этому существует и еще какое-нибудь, гораздо более прозаичное объяснение.

Зато потом… Чуть более поздних, пятнадцати, шестнадцати, семнадцатилетних фотографий было много. Что неудивительно – представленной на них особе явно страшно нравился процесс запечатления. Потому что – была красавица. Без дураков и оговорок красавица. Шелковые волосы до плеч, огромные глаза, четко очерченные губы, юная грудь и осиная талия…

«Господи, это что же – я была такая красивая? – спрашивала она всех подряд, в каком-то детском отчаянии тыча пальцем в поблекшую фотобумагу. – Почему мне никто не говорил? У меня бы вся жизнь могла по-другому пойти!»

Тут Ирина, конечно, слегка кривила душой. Ну или, изящно выражаясь, кокетничала сама с собою – ей не нужна была никакая другая жизнь, ей нравилась та, что у нее была, да и на внешность ей даже сейчас, в тридцать семь, жаловаться не приходилось. Конечно, яркость и безупречность юности ушли, но на смену им – что не всегда бывает – пришли ухоженность и четкое, выверенное с годами понимание, что ей идет, а что – нет. Нет, Ирина выглядела еще очень и очень, а если к тому же была в настроении, то рассыпала искры глазами так, что могла при случае дать фору и тем, кто помоложе. Другое дело, что ей это было как бы не нужно. То есть она, конечно, получала удовольствие от того, что хорошо выглядела, но – исключительно для себя, а не для использования по прямому назначению, то есть тому, чтобы нравиться окружающим мужчинам.

Если же окружающие мужчины оказывали ей знаки внимания, что случалось не так уж и редко – не на необитаемом же острове она жила, особенно в последние годы, в связи с работой, – то в ответ они получали улыбку, забавную шутку, легкую отповедь. В крайнем случае, до которого, впрочем, доходило нечасто, – строгое Иринино: «Я замужем». Старомодно, возвышенно, смешно или как угодно – но у нее за всю супружескую жизнь на самом деле не было не то что романа, но даже сколько-нибудь серьезного флирта с последствиями на стороне. Как-то так повелось, что она обходилась без этого, обходилась легко, естественно, само собой, без тяжкой внутренней борьбы и самоограничений. И дело даже было, возможно, не только и не столько в семейной гармонии, хотя и она, безусловно, свою роль сыграла, сколько в том, что Ирина просто была брезглива. Внутренне, если угодно, душевно брезглива. Все эти сальные взгляды и пошловатые, признаться честно – что уж тут говорить, шуточки никогда не вызывали в ней никаких ответных желаний. Ну, разве что желание рассказать все вечером мужу и посмеяться вместе. Заодно и ценить будет выше – никому не чуждо ничто человеческое!

Так что теперь даже ей самой было совершенно непонятно, отчего красивая, ухоженная, устроенная и самодостаточная взрослая женщина Ирина так – до дрожи в руках – вдруг разволновалась от звонка малознакомого, пусть и благородно-княжеского происхождения, но совершенно на фиг не нужного ей симпатичного знакомого из музея. Глупо до ужаса. Ей не нужны никакие приключения – у нее их и не случится. Меньше надо со стульев прыгать, вот и не будет внутри ничего дергаться.

Так что когда приличный во всех отношениях князь и человек перезвонил ей на мобильный через два часа – она как раз выбирала морковку в супере – Ирина совершенно спокойно и уже без всяких внутренних содроганий договорилась с ним о встрече. Нет, сегодня у нее не получится. Завтра. Нет, лучше даже послезавтра (завтра день не занят, но надо, наконец, написать проклятую колонку). Да, так послезавтра, в пятницу, лучше пораньше (чтобы успеть пройтись по магазинам и вернуться до вечерних пробок, но об этом князю знать необязательно). Отлично, в двенадцать часов. В центре города.

Только засев, наконец, за компьютер с твердым намерением написать долгожданную колонку, Ирина в полной мере осознала, во что ввязалась. Раньше она всегда писала по настроению, без заказа, ну или в крайнем случае это выглядело так: знакомая редакторша звонила ей и ненавязчиво спрашивала: «Ирочка, ты не напишешь нам про любовь, например? Тысяч этак семь-восемь? Когда? Ну, через недельку…» Ирина, опять же по настроению, соглашалась – или отказывалась. Чаще, конечно, соглашалась, потому что так раз откажешься, два откажешься, а на третий уже и не позвонят, но все равно, какая-то свобода выбора, пусть даже ее иллюзия, присутствовала всегда. А теперь она всерьез и без игрушек подписалась – и договор подписала – раз в месяц, вынь да положь, писать для чертова «Глянца» эту самую колонку. И все, птичка, – хочешь не хочешь, есть у тебя настроение, нет его – а писать надо. Почет положено отрабатывать.

Ирина вздохнула. Мыслей не лезло в голову ни одной. А так ведь придется двенадцать раз, как минимум, – контракт у нее был подписан на год. Может, я вообще через год умру, уныло подумала она, и тут же ответила сама себе вместо главной редакторши «Глянца», подтянутой и всегда блестящей, словно тоже глянцевой, дамы без возраста, «железной жабы», как втихаря звали ее девочки в редакции: «Будешь умирать, дорогая, напиши нам тогда остальные колонки заранее». Да она бы рада, только вот что там писать… Как это говорила редакторша: «Ну, что-нибудь такое легонькое, твое, о том, что кажется с виду такая фигня, а на самом деле для всех важно…» Что же это такое, чтобы для всех-то? Да еще важно? По-настоящему важных для всех вещей не так уж и много, всего-то две – секс и деньги. Ну, еще если производные ближайшие взять, получатся личные отношения и пожрать, то есть кулинария… Это да, вечные темы, которые всегда всем интересны, особенно если написать этак живенько… Но это четыре, а надо… Господи, да это какая-то Голгофа просто, мысленно взвыла Ирина. Сизифов труд… Нет, не сизифов, он там просто камни в гору катал, а тут другое… Это как у которого двенадцать подвигов… Каша еще такая есть – Геркулес. Геракл то есть. Точно – двенадцать подвигов Геракла. Он тоже их не по своей воле совершал.

Ирина воспряла духом. Ну, по крайней мере, она не одна такая несчастная, были и другие исторические примеры, есть на кого посмотреть. Еще немного подумала – и застучала по клавишам компьютера.