Читать книгу Дожди над рекой. В тумане / Кансер / Танцующие на крышах - Антон Пайкес - Страница 5

Проснулся я оттого, что в белёсое стекло, обрамлённое фанерной рамой, кто-то постучал. В комнате было темно, свет я перед сном не включал, так что даже обувь пришлось искать довольно долго. За окном маячила чья-то тень, и я поспешил посмотреть, в чём же дело. Оказалось, что хозяйка, милая женщина, принесла мне на ужин сырников. Она всегда их хорошо готовила – в детстве я ими объедался, и прочие соседские ребятишки от меня не отставали. Пекла она их много и часто, так что вкуснятина появлялась регулярно, правда, моментально пропадала у нас в желудках, не залёживаясь на накрытом во дворе столе.

Я поблагодарил хозяйку, вернулся в комнату и уставился на часы. Было уже одиннадцать вечера. Хорошо, что я никогда не придерживался никаких диет и мог спокойно поужинать в столь поздний час. Как всегда, было вкусно. И немного грустно от того, что это были те самые сырники, и даже вкус остался прежним, но вот воспринимаются они теперь иначе. Разница минимальна, но она есть. Пропало ощущение праздника, преследовавшее маленького меня на протяжении всех моих летних месяцев.

После ужина я накинул ветровку и отправился на улицу. Ближе к полуночи на меня стала накатывать хандра. Я ходил по основной улице городка, и всё мне чудилось каким-то нереальным. Казалось, что я сплю, и что скоро меня разбудит будильник. И я пойду на работу. И, может быть, после этого отправлюсь в кафе, чтобы встретиться с Леной. Вот только Лены больше нет, а от моей души оторвали огромный мясистый кусок и куда-то выкинули. Неожиданно захотелось плакать, но я с детства привык к тому, что не умею этого делать. Мои слёзы всегда трансформируются в злость, и именно она даёт мне силы.

Между тем, ночная улица совершенно не впечатляла. Большая часть фонарей не горела вовсе, остальные еле теплились. Я даже удосужился их пересчитать – всё равно до наступления тумана делать было нечего. Девять фонарей. Девять огромных потерянных маяков, которые с трудом выполняют свою функцию. По ним уже сложно ориентироваться, на них уже нельзя надеяться, можно только радоваться, когда один из них вдруг загорается и на время становится твоим путеводным светом. Где же туман? Где это белое марево, в котором, как в колдовском сне, растворяются ненужные люди, пропадают ненужные мысли, обостряется слух и обоняние? Где он, когда так сильно его ждёшь и желаешь? Может, он задерживается? Но нет, просто на часах ещё минуту назад была полночь. Просто есть ещё время открыть новую пачку и закурить. Есть время дать пару сигарет местному пареньку, идущему навстречу. Есть возможность даже немного перевести дух, сев на ту самую скамейку, где мы коротали часы во время нашей последней встречи. Резиновое время неполноценных людей, живущих лишь памятью, не имеющих стремлений, желаний, мечтаний и даже планов на пару недель вперёд.

Ты слышишь свои шаги? Раз, два, три, несколько метров позади, а ты всё идёшь и идёшь. Потом разворачиваешься, на всякий случай делая вид, что что-то забыл, может, оставил на плите чайник. Снова шаги. Мерные, ровные шаги по разбитой дороге.

Кто здесь?

Это я, твоё сознание. Приятно, когда можно поговорить с умным человеком, правда? Ну и что ты сутулишься? Ах, ноша тяжела. Так скинь её! Избавься от всего! Воспоминания – под нож, ненужные чувства – в ведро. Наклони голову, вытряси мусор через ухо, полегчает. Не хочешь? Почему же?

Почему люди всегда стремятся сохранить свои детские игрушки, хотя давно выросли, почему им так важно хранить фотографии давным-давно чужих людей, с которыми они больше никогда не встретятся?

Ну что ты всполошился? Да, я уговаривал тебя выкинуть Ленино фото. Но ты даже пьяный этого не сделал. И когда-нибудь ты пожалеешь об этом. Когда случайно наткнёшься на него, сядешь на кухонный стол, возьмёшь сигарету и будешь долго изучать черты её лица. Я говорил тебе: избавляйся от старого, новое уже на подходе. И не надо так укоряюще, я не Иуда, на осине не повешусь. На липе, разве что, вон на той, на которой когда-то висела тарзанка.

Точно, здесь висела тарзанка. Её, помню, повесил папа одной девочки, чтобы она больше времени проводила на улице, а не сидела с книжкой в чулане. Было весело.

Ну конечно. Тебе было весело. Почему тебе не было весело на своём выпускном вечере? Почему не было весело в институте, когда все вокруг были доброжелательны, когда в твоей группе училось так много красивых девушек, действительно следящих за собой? Почему единственной, с кем ты подружился, стала именно неряшливая Лена, совсем не от мира сего? Почему тебе было весело раньше, и совсем невесело сейчас?

Не знаю.

Не знаешь? А я знаю. Ты загнал себя в огромный вольер, который сам же себе и построил. Дверь захлопнулась. Раз, два, три! И ты уже в нём один. Никакая ты не певчая птичка, ты просто загнанный зверь, которому сравнительно повезло оказаться не на вертеле, а в зоопарке, где хоть все на тебя и пялятся, зато дают жрать строго дважды в день. Не ахти какая забота, конечно, но точно не помрёшь. Ладно, ладно, заканчиваю. До тебя не достучишься, да? Ну и ладно. Смотри, вокруг уже туман.

И правда. Туман. Вот он, протяни руку, и она утонет в молочной белизне! А запах! Это что же такое? Точно, белый налив. Душистый, как будто концентрированный. Мне всё интересно. Вдали что-то движется, клубится, я пытаюсь понять, что это, но тщетно – здесь нет законченных образов, только лёгкие наброски, непонятные никому, кроме художника. Волосы на теле встают дыбом, вроде как в грозу. Звуков нет. Только какой-то шорох – это туман ползёт по траве. Трава чувствует его тяжесть, прижимается к земле кошкой, готовой бежать, но бежать не может, её держат бесчувственные одряхлевшие к концу лета корни. Совсем пропал из виду город, я опять один в белом шуршащем безмолвии, и ничто на свете мне уже не нужно. Только бы сюда не проникло ничто чужое, только бы не нарушило красоту и гармонию мира до момента его рождения.

И вдруг я всё понял. Мир ещё не родился. Этот туман – то, что было до всего, в нём ворочаются колёса творения, способные создавать, способные и уничтожать, здесь творятся великие дела, и кто я такой, чтобы пытаться в них разобраться? Но даже мне, червю из червей, дано понять всю красоту этой неоконченности, её змеящуюся дымку, изначальный запах яблок, ощущение близости чего-то столь могущественного, что не хватит никаких слов, чтобы описать это могущество! Яростно молотят по поверхности воды жернова, сидит на камне горбун, принимающий вызовы богов, туманная канцелярия живёт своей собственной жизнью, выдавая распоряжения о скорейшем создании новых туманных сущностей. Я как мальчик, который тайно проник в заводской цех – я ничего не могу понять, но могу громко восхищаться огромными машинами, занятыми своими обыденными, но от этого не менее загадочными делами. Да, я – просто маленький мальчик. Мне совсем немного лет. Я смотрю широко раскрытыми глазами на то, что совсем скоро станет реальным миром, но пока ещё ИМ НЕ ЯВЛЯЕТСЯ.

– Понял, наконец?

– Понял. Только что, наконец, понял.

– Почему так поздно?

– Раньше не мог. Наверное, нужно было, чтобы что-то случилось, разбудило спящее озеро.

– Озеро? Кто бы мог подумать. Ты всё такой же романтик.

– Ну, не такой же. Прошло много лет.

Я обернулся. Туман слегка расступился, чтобы я мог лучше разглядеть свою собеседницу. Разглядеть я её, правда, не смог, слишком всё вокруг призрачное, но разговаривать стало проще – когда знаешь, куда примерно смотреть, всегда проще, даже если глаз не видно. Возможно, просто память меня подводила – я не мог вспомнить, какие у неё были глаза, когда мы последний раз встречались много-много лет назад.

– Ну, здравствуй, – сказала она.

– Привет, – ответил я.

– Вот мы и встретились. Как ты и хотел, в тумане.

– Да, в тумане. Он величественен, правда?

– Наверное. Тебе лучше знать, это – твой туман.

– Разве и не твой тоже?

– Может быть. Но для того, чтобы он считался моим, мне бы неплохо было быть здесь, как бы это сказать, более материально, чем сейчас.

– А сейчас ты где?

– Ой, это сложно объяснить. Не тут. Хотя, ты со мной разговариваешь, значит, наверное, и здесь тоже. Парадокс.

Мы молча побрели вперёд сквозь туман. Потом мы о чём-то говорили, как тогда, давно, и опять слова были лишь фоном. Всё-таки в мире без звуков невозможно долго находиться, и не начать с кем-то говорить. Пусть даже с собой. Пусть даже с неясной тенью, что бредёт от тебя по правую руку.

У меня совершенно неожиданно промокла майка. Я как-то никогда не думал, что туман может быть мокрым, хотя, вообще-то, он состоит из воды. Как сказал мне когда-то какой-то знакомый, туман – это просто испаряющиеся слёзы. Жидкость превращается в лёд при низких температурах, а испаряется при высоких. Слёзы, наверное, тоже могут замёрзнуть или вознестись на небо в виде лёгких как пёрышко частичек завтрашних дождей. Может, я потому и не умею плакать, что мои слёзы превратились однажды в туман, и теперь каждую ночь выходят из далёкого тёмного леса навстречу реке?

– Послушай, – сказала она вдруг, – я хочу, чтобы ты помог одному человеку.

Неожиданная предметность фразы настолько меня удивила, что я на секунду испугался за наш допотопный туман. Вдруг он не выдержит, рассыплется, как карточный домик? Но нет, ничего не случилось.

– Кому? – Спросил я и долго ждал ответа. Она молчала не потому, что не знала, как ответить, она хотела, чтобы я сам догадался. – Тебе?

– Мне, – она отвернулась.

– Как я тебя найду? – спросил я.

– Уж найди как-нибудь.

Я подождал, – может, она даст хоть какую-то подсказку, но она отвернулась от меня, и, казалось, смотрела в сторону. Знакомые мне когда-то черты её лица стали отчётливо вырисовываться только сейчас. Я начал вспоминать, какой у неё был подбородок, и туман вокруг него немного рассеялся. Вспомнил тёмные брови, длинные волосы цвета кофейной гущи, маленький аккуратный носик, и всё это постепенно проступало, заново рисуя мне её портрет. Я достал из кармана пачку сигарет и закурил. Когда свет зажигалки на секунду ослепил меня, она сбежала, и я остался в тумане один. Наверное, сама попытка вспомнить всё напугала её, и она поспешила удалиться, пока память полностью не восстановила её лицо в мельчайших подробностях.

Тогда я побрёл куда-то, тихо ступая по земле, стараясь не спугнуть этот неожиданно потускневший, но всё ещё неизмеримо прекрасный мир. Туман тревожно, но вовсе не угрожающе загудел, принимая новые правила игры.

– Здравствуйте, – раздался голос у меня за спиной. Я резко обернулся и недовольно кивнул. Этого человека я не знал. Передо мной за столом (что может быть безумнее, чем стол посреди дороги?) сидела старуха, горбатая, смотрящая на меня какими-то рыбьими пустыми глазами. Готов поклясться, что только что её здесь не было. Если бы не туман, я бы, наверное, смог различить свои следы на дороге. Ни старухи, ни стола здесь быть не могло – я же мгновение назад здесь проходил. И кому вообще пришло в голову поставить огромный офисный стол прямо посреди городской улочки?

– Я вас знаю? – задал я единственный вопрос, который пришёл мне в голову.

– А какая, в сущности, разница? – удивилась она. – Теперь знаете.

– Вообще-то, верно. Чем могу вам помочь?

– Хотела попросить вас больше не звонить по тому номеру. – Она, конечно, говорила о Ленином мобильном, я это сразу понял.

– А почему, собственно?

– Да просто, не звоните, и всё.

Всё происходящее напоминало дурной сон. Я даже ущипнул себя за ногу, но от этого только стал глупо выглядеть. Эффекта не было. И тогда я разозлился не на шутку. Достал из кармана трубку и быстро набрал Ленин номер, по памяти, за несколько секунд. Поначалу было тихо. А потом где-то совсем рядом раздался звонок. Turn Back Time. Древняя мелодия, которая так нравилась моей мёртвой любовнице. Женщина за столом посмотрела на меня так, как обычно смотрят скучные взрослые люди на того идиота, который, будучи сорокалетним, воодушевлённо радуется цирковому медведю, катающемуся на велосипеде. Медведь всё катается, человек всё радуется, улюлюкает, и не замечает, что публика постепенно перестаёт смотреть на диковинного зверя, найдя новое потешное зрелище.

– Какая оригинальная мысль, – сказала вдруг женщина, показывая мне мобильный телефон, дрожащий в её костлявой руке, и её голоса я не узнал. Точнее, наоборот, узнал, и голос принадлежал вовсе не ей. Именно его я услышал в трубке спрашивающим меня, сколько мне осталось жить. Именно он предрекал Лене гибель. Скрипучий, как петли несмазанной двери, противный до отвращения, и пугающий, как сова в ночном буреломе.

– Что вы такое?

– Я – ничто. И даже никто, коли тебе будет угодно, невежа. Я просто звоню. Когда надо и куда надо. Для этого я и сижу здесь, в этом дурацком тумане.

Я подошёл к старухе и наклонился над ней, пытаясь заглянуть ей в глаза и понять, о чём она думает. Не вышло. В глубине её глаз колыхалась речная вода, и прожилки ряски были единственными свидетелями бездны во всей её безжалостности.

И тогда старуха засмеялась чудовищным смехом. Вовсе не таким, как показывают в кино, он был отвратительным, захлёбывающимся и задыхающимся. Так должны были смеяться закованные в испанские сапоги ведьмы, замурованные заживо любовницы царей, так должен был смеяться открываемый отмычкой ночного убийцы дверной замок, конечно же, догадывающийся о судьбе вверенного ему спящего. Этот тошнотворный смех вызвал во мне давно забытое чувство звериного ужаса, я попытался ударить по столу, со всей силы, чтобы старуха наконец заткнулась, но вдруг стол исчез, исчезло это мерзкое создание, и я рухнул вперёд, не найдя опоры.

Туман неожиданно испарился. Вдали над лесом показался первый луч оранжевого рассветного солнца. Я стоял по колено в воде, и река непонимающе смотрела на неожиданно решившего в ней искупаться ранним утром дурака.

Я промок до нитки. А ещё ощущал себя смеющимся над милым катающимся на велосипеде медведем старым зрителем, купившим билет на последние карманные деньги.