Читать книгу Новый оттенок для элегии - Антон Валерьевич Зоркальцев - Страница 1

Предисловие автора

В данном сборнике я упорядочил стихи, написанные за последние пару лет. Пришлось разделить их тематически.

Раздел «Дань великим» – тексты, изобилующие отсылками к творчеству или признанных мэтров мирового искусства, или современных талантов, которые, очевидно, получат всенародное признание в будущем.

В «Делах сердечных» собраны все любовные стихи, упорядоченные по хронологии. Как показывает практика, именно такие строки особенно близки читателю

«Рекурсивная лира», что не до конца понятно из ироничного названия, включает в себя размышления поэта о самом себе, об особенностях поэтического дара.

Подборка «Разумное, вечное и иногда доброе» – лирика философская, размышления о мире, его устройстве и месте человека в нем. Именно такими размышлениями ведь и наполнена юность. Стихотворение оттуда, кстати, и послужило названием для всего сборника.

Наконец, «Памятные места» – это цикл зарисовок о самых ярких местах, где мне довелось побывать.

Дань великим

Он,

или

Русским классикам

Мир на нас, гостящих, смотрит строго

сотней глаз из под веков-забрал.

И никто не поцелован Богом -

Бог целует тех, кого забрал.

Заглянувший за вуаль при жизни,

впрочем,

предвкушает поцелуй.

И, недораспятый, он повиснет

меж эпох,

похожий на скалу.

Он готов быть повсеместно раздан -

быть для всех;

он даже сам спешит

ни к кому – и в лица всем и сразу -

говорить – кричать – про боль души.

И смотреть в глаза – достиг эффекта? -

и твердить про жадную любовь,

и учить всех стойкости, – по Фету, -

и – подтекстом – звать всех за собой.

Раб толстовского консерватизма,

чеховской иронии – в своём

рабстве

волен он. И до трагизма

одинок перед своим врагом.

Одинок, как Чацкий, как Живаго,

с бременем безрукой чистоты.

Бог – его оплот, его отвага.

Мир и время – тяжкие кресты.

Пророк (А. С. Пушкину)

В пустыне извёстки, духовною жаждой томим,

тащился пророк за тщеславной мечтой быть последним.

Но вместо того, чтоб явиться, бежал Серафим,

змеиные жала раздав не поэтам – на сплетни.

Наполнен мангал, надо думать, углями сердец.

Зеницы орлов превратились в аш-ди-объективы.

Глаголы остыли. Не жгутся. Застрял в бороде

глас Бога, отвлёкшегося на игру примитивов.

Но лёгший как труп вдруг поднимется и проорёт:

"Вернись! И прости меня!", – крикнет, не зная, похоже,

кому: то ли Богу, проклявшему имя "пророк",

а то ли любви, до которой добраться не может.

Смирившись, склонившись, едва ли кого-то виня,

и втайне желая ответа на гордость молчанья,

и, как в трёх соснах, заблудившись в оставшихся днях,

пытается боли придать благородство звучанья.

Ошибся пророк – или просто не смог удержать

ту долю судьбы, что лежит за пределом пророчеств.

Теперь… Что теперь? Как поля в ожидании жатв,

спокоен пророк: понимает, что смерть не отсрочить.

Но хочется верить ему, что, уйдя за черту,

оставит потомкам он голоса божьего рокот.

Не зря кровоточили сердце и лира во рту.

Не зря и Творец каждый век возрождает пророка.

Напиток налит (Иоганну Вольфгангу фон Гёте)

В том правда, что голова больная,

да правда сама – головная боль.

Напиток в чашу с запасом налит,

что не допьёшь, не возьмёшь с собой,

туда, где то ли витки спирали,

а то ли – пропасть, эфирный шум.

Напиток налит, напиток налит,

определяющий русло дум.

Стальная чаша – разбить не выйдет,

рука прикована – пей, и всё,

пей на распятье, пей на корриде,

пей на мели и когда трясёт.

Да, Мефистофель! Кто дна не видел,

но думает, что однозначно сыт,

таким не место, такой пусть выйдет -

к другим корридам разбитых корыт.

В дороге счастье нащупал Фауст,

но век ограждает нас от дорог,

и брошен якорь, и рвётся парус,

стремясь покинуть край недотрог.

И оком бури нависла старость,

фаталистический верный рок -

за всё, что было и будет, кара

с добром упорно равняет порок

и все попытки искореняет

прийти к ответу – куда, мол, полез…

…В том правда, что голова больная,

что правда любая со счастьем вразрез.

И в том ещё, что напиток налит,

и что его не допить никак;

что, если мы и впрямь на спирали,

то, может, и вовсе – у родника.

Мюнгхаузен (Рудольфу Эриху Распе)

Остановить… Притормозить… Запаузить…

На передышке барабанной дроби

должно всегда ведь как-то осенять.

Хочу быть как… Хочу быть как Мюнгхаузен:

поднять себя за волосы из топи,

держа ногами правду, как коня.

А дальше как – перекрестившись, в полымя,

опять в бега за восьминогим зайцем,

иль косточкой стрелять по тишине?

Чтоб с ветками, от ягоды тяжёлыми,

в рогах пришёл олень – кому на зависть,

кому – на счастье, может быть, и мне.

И, изнурённый баечными фразами,

желающий объятий и баталий,

мир проверять устав на глубину,

хочу быть как… Хочу быть как Мюнгхаузен:

фитиль в себе поджёгши из мечтаний,

лететь из пушки страсти на луну.

Рыба (Эрнесту Хэмингуэю)

Пучки восклицаний – "спасите!", "поймите!" и "дайте!" -

и нервов пучки, словно леска, в тугом кулаке;

и вновь рыба-меч повлечёт меня на поводке,

но меч ранит небо в укромном, в закрытом мирке,

и рыба-победа окажется рыба-предатель.

Целительным императивом себя поднимая,

другие слова придержу – отзовутся потом

мне тенью незрелости; преобразится в "ничто"

заветное "всё"; так же старого гения том

в сменившемся мире едва ли достоен вниманья.

Хотя – не всегда. И Эрнест престарелый рисует

в рыбалке, как вечно сожительствуют страсть и смерть,

сомнений зыбучая топь и духовная твердь;

и выделены – еле зримо – всегда "жизнь" и "верь" -

с такой предпосылкой чуть больше останется в сумме.

С такой предпосылкой всегда остаёшься невинным,

пусть руки по локоть всосала кровавая муть.

Но кровь – арифметика, зря её лить ни к чему.

…Раз есть рыба-меч, то тогда, может, мне самому

стать рыбой?

Едва ль прежде видели

рыб-херувимов.

В плаще (А. П. Чехову)

Всех молодых наш мир усердно старит.

Лик в бороде, как статуя в плюще.

Как много чеховских "людей в футляре",

и мало как ничьих людей в плаще.

Футляр ( – хитин – скорлупка – упаковка – ) -

он, пряча, всё же облекает суть.

И суть в нём гибнет. Остаётся корка.

И корку на компост эпох несут.

Но плащ – он атрибут средневековья,

окутан тайной мрачной красоты,

порой запачкан пылью, или кровью,

иль сажей, если сожжены мосты,

хранит следы дорог, и, что чудесней,

хотя всегда закрыт и нелюдим,

открыться может, обнажая честность,

как амулет на кратере груди.

Бордельский быт – открыться всем и сразу,

а Человек (с заглавной "Че") – в плаще,

как пройденное им, многообразен,

и без сумы – несёт лишь смысл вещей.

Князю Мышкину (Ф. М. Достоевскому)

Бывают дожди на душе, если книги как тучи.

(Естественно, дождь – обновление, манна небес.)

Но редкий герой в них библейским примером научен,

однако ж наученный отдан несчастной судьбе.

Дитя Достоевского, верная чуткость несчастья,

князь Мышкин; и было б с ним можно вступить в разговор…

…Князь Мышкин, а часто ль встречать нам Аглаю с Настасьей?

И как выбирать нам, чтоб смерть не нашла никого?

Как руку для денег не сунуть нам в пламя – и дальше,

и в чей-то карман, и в сюжеты подстроенных сцен?

и можно ли сделать уют, как в семье генеральши,

и в высший – в поверхностный – свет не попасть, словно в плен.

…Да, эти вопросы, конечно, не ваша забота,

ведь знай вы ответ – не пришлось бы пролить столько слёз.

Князь Мышкин, когда у нас в моду войдут идиоты?

Князь Мышкин, когда нами править начнёт князь Христос?

Бисер (Герману Гессе)

Вплоть до циферблата всё напомнит

о неумолимости процессов,

и заставит немо звать на помощь,

проклянув нехватку интереса.

Чудеса! зелёный снова рыжий,

благо, срок прошёл не одинаков.

…К трубам в дыме, к подзамшелым крышам

будто прикрепился мыслей якорь.

Он всегда цепляется за что-то,

вроде бы, за что не ожидаешь,

ставит крест на внутренних полётах,

не спасая от земных страданий.

Узелок на нитке, на которой

должно бы нанизать ровный бисер,

как в романе, полуиллюзорный

плод исканий, дум, бесед и писем.

Впрочем, нынче в бисер не играют,

бисер нынче разве только мечут.

Свиньи ключевые в этой драме,

в этой суматохе, в этой сече.

Знать, не сопоставить до поры нам

разных сфер алмазные находки.

…Ладно, можно и слепым порывом,

лишь бы в чём-то оставаться кротким.

Наверно,

или

Зелёное море (Муслиму Магомаеву)

Да, сердцем стареть не нужно – нельзя жалеть ни о чём.

Уж пара крыльев жемчужных готовится на подъём.

На взлёте проводишь взглядом один из знакомых домов,

где – помнишь – тебе были рады, где след от любовных слов.

Внизу – ни тайги, ни песен; наверно, не тот настрой…

А, кстати, ведь в каждой пьесе декор меняют порой.

Да только не каждый геолог – нелёгок иным переезд.

С тоской под гитарное соло вниз смотришь – не надоест.

Домашним – беречь самолёты, а ты – свой дом сбереги,

пускай любопытно, что там, где кажется всё другим.

…И легче грохнуться с кручи, тропу выбирая на вкус,

а лётчик гораздо лучше найдёт тебе точный курс.

Жизнь, не мелкай (Джеку Лондону)

Жизнь, не мелькай! ты оставляешь лишь

мешки у глаз и тень синдрома Идена -

не дашь понять, что ты для счастья выдана,

маня наверх, в межоблачную тишь.

Нет, вся ты – здесь: спокойствие лучей,

что оттеняют силуэты города,

и светофор, стремителен и короток,

и аромат метро – не перечесть

того, что память наполнять могло б.

Увы, над ней, однако же, не властны мы -

когда пора открыться для прекрасного,

вернётся память, обратясь в озноб.

Воспоминанье, два – и ты замёрз

от ощущенья страшной отстранённости,

боясь, что не живёшь – нельзя жить полностью,

где правила игры диктует Морз,

и оттого так хладнокровна Руфь,

когда ты изнемог от муки творческой,

и, в лихордаке перед книгой скорчившись,

ещё зачем-то ждёшь касанья рук.

…Здесь даже солнцу предречён позор,

здесь в гнусности плодятся Хиггенботтемы,

здесь худшие творения распроданы,

здесь лучшим быть звучит как приговор.

…Но, поперёк сюжету, под водой

страшнее страха жизни страх конечности,

и тело испугается, замечется -

взнесётся вверх, приотложив покой.

Лучи (Н. С. Гумилёву)

Можно ведь в любом пейзаже разглядеть благую весть,

в позолоте, в отраженьях, в лабиринтах из стволов.

Нет нехватки ощущений – ясности нехватка есть,

тупость есть и бессловесность, и беспомощность без слов.

Был бы тот, кто ключ бы дал мне к сокровенному всему,

славя дух инфантилизма, силы дав покой хранить.

Ведь скучаю я, пожалуй, не по людям – по тому,

кем я сам был рядом с ними, отражая их огни.

"Мир – лишь луч от лика друга". Позволяю всем лучам,

сохраняя каждый образ, сердце памятью залить.

И друзья мне будут судьи, вспоминаясь по ночам,

одобряя, осуждая, даже будучи вдали.

Предугадан

Не первым, не последним встал я рядом

с мостом – мостом из досок строк чужих,

в которых весь я узнан, предугадан,

и от которых всё внутри дрожит.

Вернулись журавли – сомненью предал

я крови сердца стелющийся след.

"Не до…", "не до…" – как исповедь и кредо;

но жить зачем иначе на земле?

Дышу раскисшей ото сна страною,

тянусь за хулиганами к звезде.

В словах любви, не сказанных не мною,

нащупываю светоч без гвоздей.

Со мной дыханье в такт – всё ближе, ближе,

но счастье – нашим копиям, а мы,

мы – "не забуду" рядом с "не увижу",

мы эхо, эхо за порогом тьмы.

…Я вижу Бога, выйдя на подмостки, -

жду, чтоб сказал он: "жги сердца, пророк",

ведь за туманом следовать так просто,

и нет мудрее средства от тревог.

Не терпится узнать, а кто же судьи,

и умереть в рубашке за грехи.

Не терпится дойти до самой сути,

всё помня, даже старые стихи,

понять, как всё-таки смешны потери,

и так пойти с улыбкой на костёр.

Пускай погибну безвозвратно – верю:

строка травой из сора прорастёт.

Как загнанная лошадь, в мыле, в пене,

я всё же рвусь в конец – в итог – пути.

Так дай же, круг неверья и сомнений,

мне этот мост, как поле, перейти.

Комментарий автора: в данном стихотворении использовались строки и идеи следующих авторов: Юрий Левитанский ("Второе тревожное отступление", "Иронический человек"), Владимир Маяковский ("Облако в штанах", "Необычайное приключение…"), Владимир Высоцкий ("Прерванный полёт", "Купола", "Баллада о любви", "И снизу лёд, и сверху…"), Булат Окуджава ("Грузинская песня"), Валентин Гафт ("Хулиган"), Константин Бальмонт ("Слова любви, не сказанные мною…"), Noize MC ("Вселенная бесконечна"), Андрей Вознесенский ("Сага"), Роберт Рождественский ("Эхо любви"), Борис Пастернак ("Гамлет", "Во всём мне хочется дойти…"), Александр Пушкин ("Пророк"), Юрий Кукин ("За туманом"), Юрий Визбор ("Ночная дорога"), Александр Грибоедов ("Горе от ума"), Сергей Есенин ("Мне осталась одна забава…", "Письмо к женщине"), Борис Гребенщиков ("Пускай погибну безвозвратно"), Анна Ахматова ("Мне ни к чему одические рати…").

Уход (В. С. Высоцкому)

"Ребята, всё не так…" Однако

теперь – совсем нараскоряку.

Наверное, пора.

В безвременьи нет места страху.

Но клаузулу век размаха

вдруг мной решит сыграть?

Или хотя бы даст представить

себя мессией прежней яви,

последним из людей.

И песня вырвется с надрывом,

не в духе нового "красиво",

но – как у лебедей.

…Уход со сцены – мир изведан.

Гремят шаги. Трясётся ветошь.

Трясётся шар земной.

И то ли мир простится с веком,

чьим слепо предан я заветам,

а то ли век – со мной.

Дмитрию Мозжухину

(солисту группы «Дайте танк (!)»)

Нельзя творить в кромешнейшей аскезе,

а можно ли, жуя запретный плод?

Пока не прерван род хороших песен,

но в каждой – нашей юности уход.

Вассалы, не вассалы – все мы в марше,

курьеры с лишним солнцем на руках.

И – вуаля – так скоро стали старше,

любуясь на зверушек в облаках.

Из глаз едва ли мы увидим искры

такой любви, что ей названье грех.

Чума на пир пришла к нам слишком быстро.

Спасатель утонул – а нам лишь смех.

Мы – авторы; бессмысленны страницы

истории, где наши имена.

У матрицы иссякли единицы,

синицу не достанешь ни хрена.

Вот цвет фигуры ты, допустим, выбрал,

а бросить кубик – просто страх берёт.

Натурхозяйство тянется к верлибрам,

кумирам дня совсем теряя счёт.

Так много эха в этом перезвоне,

что в панцире сидеть, пожалуй, честь.

Не строим крепость – вдруг как в Вавилоне?

Альтернатива есть? Пожалуй, есть.

Про то, что не было, забыть подавно.

Не видеть зла, не говорить о зле.

И золото, чтоб было неповадно,

оставить для сороки на столе.

Три четверти всех слёз скорей отплакать,

дождаться на качелях всех друзей,

и слушать ретро под мороз и слякоть,

и не бояться любящих людей.

Если (Р. Киплинг, перевод)

Если спокоен ты, когда повсюду

все не свои и в том винят тебя,

если в сомненьях слушаешь рассудок,

тем, кто в тебя не верит, не грубя,

если ты можешь ждать, не уставая,

и честным быть, когда тебе солгут,

и не гневиться, ненависть встречая,

и внешне жить притом, как все живут,

если мечтаешь, не прельщаясь тенью,

если в раздумьях помнишь: мысль не цель,

если, познав победу и паденье,

ты равными признаешь их в конце,

если готов увидеть, как меняют

плуты твою же правду под капкан,

как мир плоды всех дел твоих ломает,

и если не опустится рука,

если ты сам готов рискнуть плодами

всех дел своих и, всё же проиграв,

о пораженьи не держать и память

и заново начать, задрав рукав,

если пред ликом смерти скажешь телу:

"Служи", чтоб каждый подчинился нерв,

одною силой воли – властно, смело,

всё натянув в себе, как по струне,

если с толпою говоришь ты так же,

как с королём, с достоинством и в такт

если тебе не больно, что ни скажет,

ни сделает твой друг иль худший враг,

если в любой минуте не хоронишь

любой секунды неизменный бег

то мир весь твой, и все, что в нём и кроме,

и, что важнее, сын, ты – человек.

Ворон (Э. По, перевод)

Как-то раз бессонной ночью

я тонул в кругу порочном

мыслей, странных и неточных,

о забытом мной теперь;

понемногу забывался,

но внезапно стук раздался -

кто-то в дверь мою стучался,

кто-то мне стучался в дверь.

"Видно, гость, – пробормотал я, – гость в мою стучится дверь,

гость, и только, хоть проверь."

…Точно помню: это было

в декабре смурном и стылом,

искры ветром уносило

призраками в темень штор.

Ждал утра – под ночи тенью

в книгах я искал спасенья,

тщетно я искал спасенья

от печали по Ленор -

по погибшей светлой деве, небом названной Ленор,

здесь – безвестной до сих пор.

Каждое движенье шторы

представлять давало взору

страхи тайные, которых

я не видел и во сне.

И, чтоб сердце успокоить,

я твердил одно простое:

"Это гость, за дверью стоя,

просится войти ко мне -

поздний гость, за дверью стоя, просится войти ко мне.

Больше ничего и нет.

Я сказал, забыв сомненья

и не медля ни мгновенья:

"Сэр, или Мадам, прощенья

я у вас прошу, но вот

веки уж мои смежались,

вы ж так тихо постучались,

что не понял я вначале,

сути звука самого."

Дверь открыл я – тьма одна лишь у порога моего,

тьма, и больше – ничего.

Взглядом тьму не отпуская,

я стоял, боясь, не зная,

что же ждать мне, размышляя,

вглядывался в коридор.

Тишь была неразрушимой,

темнота – неумолимой,

Только вдруг – необъяснимо -

слово тихое: "Ленор",

И шепнул в ответ я эхом слово тихое: "Ленор".

Столь был краток разговор.

В комнату, откуда вышел,

я вошёл; душа полышет;

вдруг – опять я звуки слышу,

громче, чем в минувший раз.

"Точно, – говорю я, – вот как,

это звук из-за решётки,

ну-ка, гляну, чтобы чётко

знать, чего мне ждать сейчас,

чтобы тайну обнаружить для своих усталых глаз.

Верно, ветер в поздний час."

Распахнул я резко ставни -

за окном гнездился плавно

из времён из стародавних

гордый ворон. Он влетел,

как меня и не заметил,

и почтеньем не приветил,

но с величьем, словно в свете,

он на бюст Паллады сел -

сел на бюст – чуть выше двери; неизвестно, что хотел -