Читать книгу Мой Эдем. Стихи и проза последних лет - Артур Аршакуни - Страница 3

Красных сосен шали,

Серый плед осин.

Северные дали,

Выцветшая синь.

Комары да мошка

Дым их не берет.

Ягода морошка

По губам течет.

Повяжи от ветра

Ситцевый платок.

Северная щедрость,

Полный туесок.

Песня в полкуплета,

Тихий голосок.

Северное лето,

Сосны да песок.

Красные сапожки,

Русая коса,

Северная кошка,

Шалые глаза…

Голуби-голубы

По небу летят.

Северные губы

Жгут и холодят.

Стоптаны сапожки.

Догорел костер.

Ягоду морошку

Помню до сих пор.

…Свет в осинах пляшет,

По болотам дым.

Плачем, потерявши

То, что не храним.

Где пронизана светом лазурь после пестрого полога,

Где дорога лесная, устав, полной грудью вздохнет,

Где несут на плечах сосны солнца расплавленный колокол,

Где с деревьев стекает густой бальзаминовый мед,

Окружит травостой, как цыганка, играя монистами,

Там готовит упрямый кузнечик опять свой полет,

Неумелый летун, но в военной своей амуниции,

И, дразнясь, зависает над ним стрекозы вертолет.

Лишь у берега дальнего дрогнет ряска под рыбиной крупною.

И опять тишина.

Лист падет на траву, хрупок, светел и желт.

Только бабочка, крылья сложив, до заката пурпурного

Ждет как будто того, кто здесь был, но недавно ушел.

Я уйду под большой, под сапфировый купол

Под временем траченные цвета парного мяса колонны,

Чтобы ветер не пел панихиду, чтобы дождь меня не оплакал,

И радостно, не в любви и не в страхе, преклоняю колени.

Я уйду в непогоду души под своды барочные сосен.

Я найду себе место в гигантском естественном храме,

Что с течением лет так же юн, так же щедр и та же прекрасен,

Как собор в день постройки в так называемом Риме.

Где молитва – рыданье вотще взалкавшего сердца.

Здесь не нужен псалтирь, бесполезен ваш требник,

Как видения сладострастных дев не волнуют столетнего старца,

Чья перепонка настроена лишь на глас, лишь на трубный.

Как трепещет в ожидании кары отъявленный грешник,

Боясь до икоты обнаружить себя живым, но распятым,

Не ведая, что уже множество лет продолжается суд страшный,

И крючками давно его мозг извлекли через нос парасхиты.

Темнеет уже. Я иду.

Шагом усталым, как после парада.

Этот компас во мне.

Вместе с компасом мы идем, улыбаясь.

Родила меня мать.

Сотворил не отец, а сказалась природа.

Я иду,

и передо мной, за горизонт уходя, дивный храм голубеет.

Ранним утром осенним, студеным

Подойди к ледяному окошку.

Крепко спят обитатели дома,

Человеки, собаки и кошки.

И тихонько, с иронией прежней

Спой про то, что давно отзвучало,

Про безумное время свершений

И свержений богов с пьедестала.

Посвежело под утро до дрожи.

Взять бы шаль, да в окошке так звонко

В синем платьице в белый горошек

Заливается смехом девчонка!

Посмотри на изменчивый облик

И посмейся беззвучно, посмейся!

Смех – отличное средство от боли,

Лишь когда в одиночку, не вместе.

А когда перестанешь смеяться,

Стань опять озабоченно-строгой.

Пятьдесят – это так же, как двадцать?

Шестьдесят – как пятнадцать, ей-богу…

Там, где частит кардиограмма

Шоссе сквозь штрих-пунктиры просек,

Лежит некрупный плоский камень,

В асфальт с годами крепко вросший.

Под ним изъязвлена порода.

В ней влажный мрак и тихий шорох.

Там род невиданных уродов,

Слепых, членистоногих, голых.

Природы равнодушной мена,

Они пугливы и неспешны.

Тот камень – вся их ойкумена,

Вне ойкумены – ад кромешный.

Там смерть с бензиновой одышкой

Исправно собирает жатву.

Их цель – забиться глубже, ниже

Под гнет той каменной державы.

И только ночью лунной жаба,

Забравшись к ним на камень плоский,

Поет фальшиво-величаво

Псалом «В болотах вавилонских».

Апрель! Апрель! И солнца круг

Со мной играет в салочки.

Я берегом топчу икру

Нездешнюю, русалочью.

А это галька в пузырях

Замерзла с прошлой осени,

И я иду, топча, звеня, —

Такое удовольствие!

И так до самых пустырей,

Пока шел берег с галькою.

И для меня с тех пор апрель —

Прогулка музыкальная.

Ах, русское лесное бездорожье!

Грязь непролазная. И дождь рюкзак сечет.

Помимо мышц, желанья и здоровья,

Необходимо что-нибудь еще.

Разгар маразматического «изма»,

Или застоя, как сейчас твердят.

Короче, это было в прошлой жизни,

Еще короче, – тридцать лет назад.

Мы, пара жизнерадостных балбесов,

Средь бревен, пней, строительства среди

Вскопали клок земли по краю леса,

Чтоб там «свою картошку» посадить.

Картошка?!

Горсть зеленого гороха!

Глядели мы, невзгодам вопреки,

И стали хохотать, смеяться, охать, —

Ведь плачут малыши и старики.

В литавры август бил тарелок медных.

В конце концов, картошка или нет?!

Пускай над ней задумается Мендель

И в гневе отвернется Карл Линней.

Мы жилистых соседей подозвали,

Суглинистых, как земляная плоть.

Они, уставясь в землю, постояли,

Вздыхая тихо: вот, послал Господь…

Итак, мы отсмеялись.

Ну, а после

Ушли под парусиновый покров.

С сосны пичугой нам сладкоголосой

Все лето пела песенку любовь.

Утром повисло под веткой сосновой

Облачко красной пыльцы.

Ветер чуть тронул зеленую крону

И удалился на цы…

Замерло все в первобытном покое —

Пух облаков, жемчуг трав.

И, отогнув занавеску рукою,

Тихо шепну тебе:

– Здрав…

И серьезный, и усталый

По аллее шел щенок.

Он пыхтел и громко лаял

И старался со всех ног.

Шутка?

Нет. Какие шутки

С грузом бегать на прогулку!

Что за груз?

Давай вдвоем

Досконально разберем.

Пара умных черных глаз —

это раз.

Уши, морда, голова —

это два.

А еще четыре лапы,

Мокрый нос и хвост лохматый.

Сколько ж это?

Как же так?

Это не щенок, а танк!

Сколько было?

Сколько стало?

Надо начинать сначала.

Среди елок и берез

По аллее по осеней

Танк пыхтел, как паровоз,

И на танке был ошейник,

Карабин и поводок,

Красной кожи ремешок.

А конец у поводка —

У Василия-Васька.

Танк и лает, и рычит,

И назад бросается:

На ходу Василий спит,

Вот танк и старается!

Знает танк наверняка,

(Он ведь очень умный),

Что в кармане у Васька

Булочка с изюмом!

Верный танк в конце прогулки

Получил кусочек булки.

А обратно по аллее,

Чтобы было веселее

Закадычные дружки

Мчатся наперегонки.

Выйди на крыльцо и опьянись

Лишь глотком метельной круговерти.

Там в сопровождении оркестра

Джазовый играет пианист.

Словно голливудское кино:

Все преувеличенно и сочно.

И февраль транжирит щедро все, что

На конец зимы припасено.

Утром же в морозной тишине

Нет и полсловечка о метели:

Сосен перламутровые тени

Лягут на сиреневый на снег.

Льва – по когтям.

В гримерной часто вздрагивал,

Пил корвалол, рядился в макинтош.

И лишь под утро —

Вот он, выход трагика:

Шуршал и шелестел по крыше дождь.

Ночью светлой до зари над рекой

Говорят, не умолкают лады.

Неохота помирать стариком.

Так бы жил себе и жил молодым.

Так бы жил себе да песни играл.

Только грустных я б ни разу не спел.

И всегда б за мной закат догорал,

А восход передо мной пламенел.

Чтобы шла со мной царица-душа,

Зелены глаза да брови вразлет.

Все глядел бы на нее, не дыша,

И ломал бы тишины хрупкий лед.

А потом, обняв за плечи рукой,

У черемухи в цвету, у воды,

Спел бы грустную, как ночь над рекой

Говорят, не умолкают лады.

Есть в русском языке такое слово,

И до сих пор в почете и в чести,

Хамелеон и пятая колонна,

И я его вам назову: ПОЧТИ.

Одно оно вполне миролюбиво,

Но стоит лишь с другим его связать,

Оно оскалит когти, зубы, бивни,

И вам от смысла больше ни аза.

«Ты ел?» – «Почти».

«Ты худ» – «Почти».

«Ты едешь?» —

«Почти», – и распаковывай багаж.

С таким партнером путного не слепишь,

Тем более нетленки не создашь.

И ловок до чего агент секретный!

Все тихой сапой, господи прости…

Пример.

Допустим, что на пачке сигаретной:

«Курение опасно. Ну, почти…»

Иудушку словесного не купишь.

В какие чувств анналы отнести:

«Котеночек, скажи, ты меня любишь?» —

«Конечно, курочка моя. Почти»

И было бы ужасно интересно

ПОЧТИ в язык компьютера вложить,

Пошел бы дым из электронных чресел,

И кончится компьютерная жизнь!

Чиста от злыдня береста, папирус,

И лишь бумаге суждено краснеть.

Ведь «да» – есть «да» всегда, а «нет» есть «нет»,

А что меж ними, есть траянский вирус,

Сферический конь в вакууме синус

Мохнатый монополь, перцовый минус,

(Где фразу мне закончить?), красный бред.

Пора призвать предателя к ответу

И пригвоздить к позорному столбу!

А нарушителям сего запрета

Писать ПОЧТИ фломастерам на лбу.

Я требую, чтоб строгий суд поэтов,

Таких, как Пушкин, Лермонтов и Блок,

Но не таких, как Быков или Летов,

Нам преподали чистоты урок,

И осудили б злобного клеврета

На справедливейший тюремный срок.

И будет тот вердикт суров, но верен!

К тому же подтверждаться будет тем,

Что в текстах судей – можете проверить —

ПОЧТИ не обнаружите совсем.

…Проходят времена, линяют нравы.

Грядущий век, галантен и учтив,

Вновь с остальными сделает на равных

Хитрющее зловредное ПОЧТИ.

Черемухины холода

Всегда нежданны и всегда

Неповторимы.

А у природы свой расклад:

В начале лета каждый сад —

Невест смотрины.

И вот настала эта ночь

И облака умчались прочь.

Луна – как блюдо.

А по земле – тумана плед,

Над ним – дрожащий зыбкий свет.

Ну, что-то будет!

Гляжу в окно: туман.

Но вот

Плывет деревьев хоровод

Гусиным шагом.

Луны бесовский медальон

И рядом – паж, вихрастый клен.

Мундир и шпага.

Ты помнишь этот благовест?

Кипенье белое окрест,

Девичий праздник.

Ночная ярмарка невест,

Таких нагих, таких прелест-

ных,

Очень разных.

Груш царственная красота,

Черешен тонкая фата,

А вишни, вишни!

Сад – как дворец.

И слуги в нем,

Все окна осветив огнем,

Палят излишки..

И пелерины тонких слив,

Бегущих, ноги оголив,

Таких счастливых…

Потом туман в кусты уполз.

Потом пришел и стал мороз

И умертвил их.

В окне зима?

Скорей, эскиз

Зимы. А попросту, предзимье.

Нет ожидаемой тоски

В разрывах туч, по-майски синих.

К обеду все заволокло.

Подкрашен белой краской задник.

Глядим мы радостно в окно

На наш помолодевший садик.

И вот готова декора-

Ция до самого утра.

В лицо метельный взрыв хлопуш-

Ки, музыка играет туш.

Стоп, стоп!

У нас не буффона-

Да, вязь реальности и сна.

А мы пока в окно глядим

И улыбаемся, и шутим.

Все это будет впереди,

Все это еще только будет!

Предзимье – тонкая игра,

Когда живут томленьем нервы,

Как ждет завзятый театрал

Давно обещанной премьеры.

Прозрачна пьеса и легка.

В ней нет ни примадонн, ни автора.

И если верить облакам,

Премьера будет послезавтра

Там, где кончается забор

И начинается кустарник,

Стоит жиган и честный вор,

Владыка пустырей, татарник.

Жилет зеленый, ирокез,

В обтяжку латаные джинсы,

Фиксатый рот, во взгляде бес,

Как говорят, поди подвинься.

За ним стеной у самых ног

Настороженною ватагой —

Лопух, крапива, василек,

Пираты грядок и бродяги.

А за забором в двух шагах,

Во влажной духоте теплицы

Растут с улыбкой на устах

Жеманницы и озорницы.

Цветы не ведают забот,

Зимы и северного ветра.

Они уверены: вот-вот

Садовник их придет проведать.

Воды живительной глоток

Направит в клапаны и фильтры

И кислород подаст в чертог

Через систему трубок хитрых.

Устав от трюма корабля,

Они зевают от Америк,

Им грезится Лазурный берег

И Елисейские поля.

Прилизан каждый лепесток

И одуряющ пряный запах…

Вдруг показалось: это – Запад,

А где татарник – там Восток,

Восток с дикарской простотой,

Наложниц визгом, бурей пыльной,

С бескрайностью и теснотой

И горечью степной ковыли.

Татарник же – бунтарь, изгой —

Стоит уверенно, степенно,

Как хан Чингиз, готовый в бой

Послать послушные тумены.

Цветы, татарник и забор —

Мне кажется, что это символ

Того, как бесконечный спор

Ведет сама с собой Россия.

На парковой скамье сидит старуха.

Она сидит так каждый божий день.

Не замечая, слякоть или сухо,

Как будто у нее нет больше дел.

Она сидит, прямая, как напильник.

На голове чудовищный берет.

На ботиках ухоженных ни пыли,

Ни пятнышка за уйму долгих лет.

А пальцы у нее как корни сныти.

Писать, такими? Шить? Избави бог.

Такими можно только, извините,

Толочь картошку да лущить горох.

Из не-пойми-чего – цыплячья шея.

Не шуба, нет, – доха?

Нет-нет, – салоп

Из богом позабытого музея.

Он в три обхвата, как цыганский гроб.

Она сидит упрямо и безмолвно

И не мигая смотрит лишь вперед.

В руке платок. Мужской. С каймой лиловой.

И сжатый рот характер выдает.

Да, много повидали эти руки.

Но шуба! Но берет! Осанка! Взор!

В них прошлое страны, а не старухи,

Как в стуке костылей – бряцанье шпор.

Что держит ее здесь? Какая жила?

Конец не страшен. Страшен лейтмотив.

Она своих давно похоронила,

Теперь совсем одна. И не уйти.

Она встает внезапно, с силой новой.

Тверда нога и вытянут носок.

И с дерева за нею лист кленовый

Слетает вниз и чуть наискосок.