Читать книгу Грех - Ася Валентиновна Калиновская - Страница 1

На скамье подсудимых сидела женщина с всклокоченными волосами – глубокая седина отросшего слоя смешивалась со смытым цветом когда-то окрашенных волос, теперь этот цвет был пего-коричнево-серым; лохмы, давно забывшие ножницы парикмахера, были неровными и висели отдельными неряшливыми прядями. Погасшие, мутные глаза бессмысленно блуждали по залу, по присяжным, по сидящим на скамьях людям, ни на ком не останавливаясь, как будто скользили по спокойному, безграничному и пустому морю.

Вдруг она вздрогнула, ее взгляд изменился, в нем промелькнула осознанность, радость, бесконечное удивление.

Взгляды пересеклись – с другой стороны клетки, на крайней скамье сидела молодая, красивая, богато одетая, ухоженная женщина и смотрела на немолодую подсудимую с брезгливой жалостью, с презрением и недоумением.

Встреча была совершенно неожиданной для пожилой и, наверное, ненужной ни той, ни другой. «А вот ведь, пришла на суд, откуда она узнала, кто ей сказал, кто ее нашел?» – думала пожилая, впервые за годы разлуки и неведения увидевшая свою дочь. После содеянного, немыслимо жестокого убийства и ареста, она не произнесла ни одного слова ни в свою защиту, ни в оправдание. Она не проронила ни единого слова.

Женщина смотрела на дочь пристально, не отрывая вопрошающего взгляда, а дочь, не выдерживая этот взгляд, отводила свой, потом снова вскидывала глаза на мать, снова отводила, и наконец, не выдержав этой пристальности, встала и вышла из зала.

Адвокат заметил перемену в поведении подзащитной, отследил ее взгляд, резко поднялся и быстрым шагом поспешил за вышедшей из зала. Догнав ее, он попросил ее задержаться, процесс уже начинался, и он должен был быть в зале суда, но женщина, резко обернувшись, отрывисто сказала:

– Это моя мать. И она убила моего отца. Я ее ненавижу! – так же резко развернулась и пошла к выходу.

Адвокат пытался удержать ее, взял под локоть, но женщина выдернула руку и добавила:

– И не ищите меня! Ни оправдывать ее, ни защищать ее не буду!

Дверь за женщиной резко, с шумом захлопнулась.

Адвокат вошел в зал, судья посмотрел в его сторону с порицанием и удивлением и предоставил слово государственному обвинителю.

Прокурор жестко и четко предъявил обвинение, представив вещественные доказательства, и попутно обвинил подсудимую в нежелании сотрудничества со следствием, в полном отказе от него, добавив, что жестокое преступление было продуманным и хорошо подготовленным.

Но ему самому, видимо, казалось странным, что эта маленькая, щуплая, безучастная ко всему и ко всем женщина могла тщательно подготовиться и совершить невиданное и ужасное преступление.

После выступления прокурора адвокат обратился к судье:

– Ваша честь! Внезапно открылись новые обстоятельства дела, я прошу Вас объявить перерыв и дать мне возможность побеседовать с моей подзащитной.

Все участники процесса с нескрываемым недоумением, ропотом и досадой смотрели на адвоката: какие дополнительные обстоятельства могли возникнуть? Женщина в клетке вскидывала взгляд, в котором вдруг появились осознанность, беспокойство, на адвоката, на судью, на прокурора; руки ее дрожали, она беспокойно шарила ими по коленям, поправляла свои бесформенные лохмы, она как бы начала оживать и понимать, где она и что происходит вокруг.

Адвокат повторил свою просьбу. Судья с видимым неудовольствием – все же понятно, улики представлены, подсудимая свою вину не отрицает, дело практически решенное – все-таки объявил о переносе рассмотрения дела на другой срок.

Прокурор смотрел на защитника, хорошо ему знакомого еще со студенческих лет, не просто с удивлением, а со злым любопытством. Ладно бы деньги ему заплатили огромные или хоть какая-то заинтересованность в исходе дела была бы, а то ведь его назначили защитником сумасшедшей бабки, и ничего, кроме траты времени, этот процесс ему не давал…

Старуха – да какая уж старуха, ей еще до шестидесяти жить да жить! – стала разговаривать с адвокатом.

Первым делом она спросила о дочери: где она? Где живет, есть ли у нее семья, чем она занимается? Ни одному слову Петра перед его кончиной она не верила. А что адвокат мог ей ответить? Что женщина отказалась от матери? Что он не знает, где ее искать, а главное, кого искать? Мать знала только ее имя и фамилию, ту фамилию, что дали ей при рождении ее старшая сестра и ее муж, взявшие у еще не достигшей пятнадцатилетнего возраста девочки тайно рожденную недоношенную крошку.

Это была хоть какая-то ниточка, тоненькая-претоненькая, но все-таки она давала видимость надежды отыскать в огромном мегаполисе человека почти без всяких данных о нем.

Адвокат стал делать запросы по месту проживания ее приемных родителей в Эстонии, где отец дослуживал службу после Белоруссии и Узбекистана; там они и умерли с женою в один день и, наверное, в один час. Жили они тогда уже вдвоем и к той поре пили запойно оба, так и умерли, напившись какой-то паленой водки. Где к той поре была их двадцатипятилетняя непокорная, дерзкая, гулящая приемная дочь, они не знали.

После очередного ее загула вымотанные постоянной тревогой и поисками приемные родители, принявшие теперь уже необходимую очередную «дозу» и вконец измотанные этой тревогой и беспокойством, вдруг в сердцах и в отчаянии объявили ей, что она – подкидыш, что они ее растили оттого, что своего ребенка не могли иметь, что родила ее пятнадцатилетняя младшая сестра матери, а они не сбросили ее в детдом, кровь-то родная, растили и холили, а теперь у них уже больше нет сил терпеть все ее выходки.

Девочка была ошеломлена до такой степени, что замерла с открытым ртом, из которого только что лился поток ругательств, упреков, требований.

– Повтори, что ты сказала? Кто меня родил? – она схватила мать за плечи и стала трясти с такой силой, что голова женщины моталась из стороны в сторону, она почти протрезвела и наконец поняла, что наделала, открыв тайну рождения девочки. Отнекиваться было бессмысленно, ей пришлось повторить:

– Мы с отцом тогда прожили вместе десять лет, я родить не могла. А с младшей сестренкой случилась беда, она забеременела и родила недоношенную девочку, тебя. Мы хотели ребенка взять из детдома, а тут Бог тебя послал, мы тебя сразу на себя записали, любили всей душой и всю жизнь тебе отдали, ты же моя родная кровиночка. А выросла ты гадиной и стервой!

– Будьте вы все прокляты! И ты, и твой муж, и моя сопливая мамаша.

Девочка собрала какие-то свои вещички, недобро посмотрела на мать и отца, растивших ее полных восемнадцать лет, отдавших ей и молодость свою, и жизнь, и любовь, и заботу, но так и не сумевших вложить в нее доброту, отзывчивость, ответственность, посмотрела и повторила, теперь уже почти шепотом, но с такой жестокостью и ненавистью, что шепот казался громким криком:

– Ненавижу! Чтоб вы сдохли! А мать свою, сучку-малолетку, я найду. И достанется ей по самое не хочу! Порыдает она у меня, умоется кровавыми слезами.

Дверь захлопнулась. Оказалось – навсегда. Начались новые страдания: любили они свою порочную, наглую и глупую девчонку до глубины души. Поиски собственные и с помощью милиции ничего не давали, девчонка словно сквозь землю провалилась.

И попробуй теперь найти ее, теперь все независимы, теперь все – заграница, со своими законами, своими чиновниками, которые нигде и никогда не почешутся, чтоб быстро откликнуться на чужую беду. И много-много времени, бумаги, а главное, сил тратил адвокат на поиски дочери своей подзащитной.

Судебный процесс приостановили, адвокат убедил подследственную, и та стала давать показания.

Зайнап была последним, шестым ребенком в семье. Мать ее была украинкой, ее родители переселились сюда от голода на Украине, да так навсегда и остались в этих теплых краях. Отец был узбеком. Семья жила дружно и весело в своем, не очень большом доме, со своим двориком, увитым виноградными лозами, на окраине города; держали коз, кроликов, кур; сажали свои овощи, хозяйство было натуральное, кормились с него. Отец работал один, был бригадиром на стройке, зарабатывал по тем временам неплохо, но обуть и одеть восьмерых, купить сахар, какую-нибудь крупу было не просто, и его заработок почти весь без остатка тратился на ежедневные нужды. Новые одежда и обувь покупались только старшим, а младшие донашивали перешитые и залатанные вещички за старшими. Обуви не хватало хронически, она «горела», ремонтировалась и ремонтировалась, и все равно эта проблема была неразрешимой.

Мальчиков отец сам называл узбекскими именами – Сабир и Азиз. А девочек называла мать, и все имена были русскими, кроме последней, поздней, принятой отцом с радостью и счастьем и названной им же – Зайнап, Звездочка. Это была его радость и отрада.

Девочке было шесть лет, когда на отца на стройке упал бетонный блок, и его тело было раздавлено в лепешку, которую собрали, соскребли с плиты совковой лопатой, сложили в гроб и гроб заколотили, не показав останки ни жене, ни детям. Так и остался он в памяти живым, добрым и веселым.

Его же и обвинили в нарушении техники безопасности, вопрос о назначении пенсии повис в воздухе. Обреченная на крайнюю бедность, даже скорее на нищету, семья стала выживать, как могла. Старшая дочь год назад вышла замуж за офицера, жила отдельно в военном городке, расположенном в пяти километрах от Самарканда, не работала, полностью зависела от мужа, который не отличался особой щедростью, деньги считать умел и вовсе не собирался сажать себе на шею полуголодную, и не столько полуголодную (продолжали кормиться натуральным хозяйством, продавали козье молоко, куриные яйца, виноград, а на вырученные деньги покупали муку, сахар, крупу), сколько полураздетую и полуразутую семью. Соне иногда удавалось отсыпать из мужнего пайка каких-то продуктов, но помощь эта была незначительной и не могла помочь матери решить проблемы содержания семьи.

Старший сын, Сабир, очень походил на отца и внешне, и добрым нравом. Он закончил железнодорожный техникум, бросить учебу и идти работать мать ему не позволила – что делать мужчине без образования? Как потом завести семью и содержать ее? Вот и тянула она, чтобы ботинки у него были, да брюки приличные, да пара рубашек на смену. Пиджак приобрести было не на что, донашивал Сабир отцовский, великоват он был и совсем не моден, но деться было некуда.

Две другие дочери, семнадцати и шестнадцати лет, уже невестились, благо были одного размера, по очереди надевали блузки, юбки, а кофты и свитера мать всем вязала из козьей шерсти, выкрашивая ее в разные цвета.

Азизу было двенадцать лет, он бегал в выцветших сатиновых шароварах и только в школу надевал брюки, мать из отцовских перекроила, да штопаные-перештопаные башмаки с Сабира.

Зайнап же вообще от матери не видела обновок, с апреля по октябрь бегала босиком в каком-то ветхом сарафанчике. Только при поступлении в школу ей впервые купили новую форму и новые башмаки. Ножка у нее была небольшая, но растоптанная вширь, как лягушачья лапка, все пальцы были растопырены, а первый и второй еще и длиннее остальных, трудно было на эту лапку обувь подобрать, спрятать эти несуразные пальцы.

Соня иногда, с разрешения мужа, брала Зайнап к себе на несколько дней, играла с нею, подкармливала; девочка была ласковая, добрая и послушная. Сонин муж был старше ее на пятнадцать лет, он воспринимал девочку не как сестренку, а почти как дочку, но привязываться к ней не хотел, ждал своих детей, вот и не разрешал ребенку появляться у них слишком часто.

Да и обязанности у Зайнап были в родительском доме, как и у всех остальных, ну, чуть в меньшем объеме, но выполнять она их должна была. С ранней весны до самой осени дети должны были работать в огороде, ухаживать за виноградником и заготавливать траву для домашней живности. Город разрастался, обступая так называемый частный сектор со всех сторон. Дойти до дикой сочной травы было не близко, мать поднимала детишек с восходом солнца и определяла, кому куда идти и что где сделать. Стакан козьего молока, ломоть лепешки – завтрак, и – на работу.

Зайнап – старшие называли ее Зайкой – должна была нарезать мешок травы, с нее саму размером, потом мать отпускала ее побегать со сверстниками, иногда, в сопровождении старших – на арык, где дети купались и кувыркались в мутной теплой воде.

Иногда мать брала кого-то из детей на базар; молоко, яйца, летом – виноград складывали в трехколесную тачку и везли продавать. Когда на базар попадала Зайнап, восторгу ее не было предела – столько интересного и необыкновенного видела она вокруг! Что только не продавали на этом базаре! Серебряные кувшины и подносы, золотые серьги и браслеты, глиняные горшки и тарелки, бусы и яркие ткани, фрукты, арбузы, дыни, овощи. Разноцветье, шум и гам! И люди были разные: чинные и богатые горожане, скупающие за бесценок старину и золото; ремесленники, сбывающие тяжелым трудом и талантом изготовленные вручную поделки; офицеры с золотыми погонами и их жены в красивых шелковых платьях и туфлях на высоком каблуке. Это яркое, шумное зрелище завораживало Зайнап, она распахивала свои серо-зеленые огромные глаза, молча удивляясь всей этой красоте, иногда дергала за руку мать, показывая ей глазами на что-то, удивившее ее, глаза становились от восторга огромными, как горные озера.

Увядшая в постоянной работе и заботе о прокорме детей, о содержании дома, к своим сорока с небольшим годам мать выглядела много старше. Ранняя седина, грустные, озабоченные глаза, морщинистое лицо, изуродованные тяжелым трудом руки со сломанными ногтями, бедная одежда не придавали ей привлекательности.

Но всегда отстиранные добела тряпочки, которым она прикрывала свой свежий добротный товар, привлекали покупателей. А если с нею была очаровательная дочурка, смотревшая на все и на всех с распахнутым удивлением и восхищением, покупатель за ценою не стоял и не торговался, а еще шутил и улыбался. Зайнап была счастливым талисманом, и мать покупала ей в награду карамельного петушка, сладкого и ароматного.

Шли годы. У Сони детей не было. Сабир стал работать на железной дороге, семье стало житься полегче. Сабир был влюблен в девушку, он бы женился на ней, но видя, как мать выбивается из сил, ее тщетные попытки залатать все дырки в бюджете, отложил свою женитьбу, чтобы помочь поставить на ноги младших.

Однажды он ушел работать в ночную смену, а утром не появился, к обеду тоже не пришел и не принес долгожданную зарплату. Мать пошла на станцию; подходя все ближе, она все больше замедляла шаг – ноги не несли, почуяло материнское сердце беду, беду страшную. Действительно, Сабира нашли в заброшенном тупике, в вагоне, зарезанным. Наверное, он еще жил некоторое время, кровавый след тянулся метра на два, видно, пытался он доползти до выхода, да сил не хватило, истек кровью.

Горе сгорбило неутешную мать, стала она старой старухой, только Зайнап, ее Звездочке, иногда удавалось развеселить ее, вызвать улыбку. Девочка танцевала и пела под виноградным шатром, подражая кому-то из увиденных в кино артистов, а мать любовалась ею и сердце ее оттаивало.

Старшие дочки вышли замуж, одна была счастлива, другая мыкала горе и бесконечно рожала детей, которые через одного умирали, не дожив и до года. То ли наговор, какой навела свекровь, ненавидящая невестку за то, что не чистая узбечка, что нищей в дом пришла да хилой, по хозяйству не помогает – сил у нее не хватает. Да и муж ее поколачивал, не глядя на беременность. А может, дети, зачатые не в любви, а в пьяном злом угаре, просто не хотели жить?

Она редко приезжала к матери, и ее приезды еще больше отнимали силы. Мать жалела худую, печальную дочку, ее слабеньких детишек, но ничем особенным помочь не могла, только выслушать могла да по голове погладить. Ну и сумки нагрузить…

Богатая тоже редко появлялась, она жила другой жизнью, среди других людей, и ей вовсе не хотелось видеть бедность своей семьи, которой она стеснялась; не хотелось ей слышать от матери жалобы и просьбы, хотя мать их почти не высказывала. Иногда, редко-редко, она покупала то туфельки, то платьице, то конфеты Зайнап – эту девочку даже она любила!

Азиз подрос, надоела ему эта бедная жизнь, не хотел он всю жизнь горбиться в огороде и со скотиной, простора ему хотелось, денег. Вот услышал, что на Севере нужны люди, что там деньги лопатой гребут, и поверил, подрядился и уехал. Он время от времени пересылал какие-то небольшие деньги, но о себе писал скупо, трудно было понять, где и кем он работает. А потом он совсем пропал, на материнские письма не отвечал и сам весточки не слал…

Годы шли. Была жаркая поздняя весна, Зайнап уже заканчивала семилетку, они с матерью думали, что делать дальше. Доучиваться в десятилетке, куда переходили дети из хорошо обеспеченных семей, возможности не было. Значит, или техникум, или ФЗО. Второе было выгоднее – выдавали форму, обувь, бесплатно кормили. «И профессию можно получить такую, что можно будет подрабатывать, браться за частные ремонты квартир. Или швеей-мотористкой? Набьешь руку, научу кроить – и можешь постепенно стать модисткой», – так мать говорила Зайнап. Посоветовались с Соней, та никак не соглашалась, чтоб Зайнап фэзэушницей стала, пообещала понемногу помогать и посоветовала в педучилище идти: или учительницей будет, или воспитательницей в детском саду – это уважаемые профессии, и всегда в тепле. Да и стипендию, если будет стараться, будет получать.

Зайнап себя учительницей представить не могла – как она, такая маленькая, сможет учить детишек? Станут ли они ее слушаться? Но девочка сообразила, что всю жизнь просидеть над швейной машинкой или работать на стройке – летом на солнцепеке, а зимой стыть на пронизывающем ветру, ей вовсе не хочется. Ей хотелось петь и танцевать, стать артисткой, такой же красивой, веселой и богатой, каких она видела в кино.

«Вот закончишь педучилище, будет у тебя верный кусок хлеба – иди, учись на артистку», – мать потрепала по голове свою любимицу, единственную еще оставшуюся с ней из всей большой семьи.

Сдала Зайнап последний экзамен, радостная, веселая прибежала из школы и стала у матери отпрашиваться в гарнизон, к подружке, с которой с первого класса сидела за партой:

– Ну, мамочка, только на выходной! А потом я буду в училище готовиться, некогда будет. У них там в парке карусели построили, качели. И на арык сходим, покупаемся!

– Нет, Звездочка, по дому много работы у нас, дом белить надо, в огороде сорняки выше помидоров повырастали. Когда-нибудь в другой раз поедешь к подружке, а сейчас помоги мне, что-то спину мне ломит, и руки сильно болят. Коз надо подоить, кроликов накормить, а травы только на вечер и на утро, надо бы еще нарезать.

Не отпустила мать. Зайнап нахмурилась, ножкой притопнула, но не ослушалась, пошла дела делать, приговаривая:

– Чтоб вы, козы, ушли куда-нибудь! Вот завтра уведу вас к траве, не привяжу, идите, куда глаза ваши растопыренные глядят! А вам, кролики прожорливые, завтра ядовитой травы нарву, вот вы все и поумирате!

Козы смотрели на девочку, размахивающую руками, и не понимали, чего от них хотят, только еще больше смотрели их удивленные глаза в разные стороны.

Через неделю в школе были торжества: дети получали свидетельства о своем первом образовании. У Зайнап в документе были почти одни пятерки, очень директор ее хвалил и благодарил ее мать, что она одна, без мужа, сумела поставить на ноги детей, особенно хвалил за Зайнап:

– Хорошая девочка, умненькая, ей бы десятилетку заканчивать надо; да ничего, техникум закончит, профессию получит, а дальше можно и заочно доучиться, вот только замуж не выскакивай!

Все весело засмеялись – как такой еще ребенок, такой цветочек может о замужестве думать?! Всего-то ей четырнадцать лет исполнилось…

На следующий выходной уговорила Зайнап свою маму:

– Ну, мамочка моя золотая, ну, добрая моя, любимая моя, отпусти меня к Ларисе, они с мамой на базар приедут, на обратном пути меня заберут, я у них денечек побуду. Ты же знаешь тетю Катю, и наша Соня с нею дружила, ты бы меня к Сонечке отпустила, правда? На один денечек, а завтра к обеду я буду дома, и работу всю сделаю и заниматься начну, ну отпусти!

И так ластилась, так в глаза заглядывала – не устояла мать, отпустила:

– На арык не ходите, вода там еще холодная и поток сильный. Погуляйте, может, в кино сходите, если Катя разрешит.

Если бы провидение подсказало, что от этой поездки беда начнется, беда, длиною во всю жизнь, если бы…

Днем девочки были дома, шушукались, веселились, фотографии детские рассматривали и удивлялись, в каких смешных платьицах они ходили, какие ножки у них тоненькие и кривые и косички с бантиками.

– А у тебя «это» уже есть? Я так испугалась в первый раз, а мама сказала, что это у всех женщин бывает каждый месяц и всю-всю жизнь. Вот ужас какой, скажи? Так живот болит, и грязь эта, все время мыться нужно и трусики менять. Ненавижу эти дни, – Лариса с вопросом в глазах смотрела на подружку.

Девочка засмущалась от такой откровенности, покраснела, произнесла тихонько:

– У меня это уже почти полгода. Мама меня научила, что нельзя есть в эти дни, так легче проходит.

– А знаешь, моя мама говорит, что если будет ребенок, ну, если так произошло, ну, с мужчиной, то это прекращается. Но от всех мужчин нужно держаться подальше.

Подружек позвали к обеду, разговор прекратился.

Ближе к вечеру жара стала спадать, девочки пошли погулять. На площади, возле парка были установлены качели, огромные лодки раскачивались и взлетали почти до самого неба, прямо дух захватывало, было и страшно, и весело, и уходить не хотелось.

На «пятачке», летней танцплощадке, заиграла музыка, девочки бросились туда.

Танцевало много народу, даже пожилые – им уже точно по тридцать было! – и молодежь. К девчонкам подчалили два молодых лейтенанта, заговорили о том о сем, о погоде, предложили лимонаду.

– Или барышни мороженого хотят? В военторг завезли, можно угоститься.

Девочки засмущались, стали отказываться, но один из парней быстро исчез, так же быстро вернулся с двумя стаканчиками розового мороженого и почти насильно вручил каждой девочке по стаканчику. Мороженое уже почти растаяло, превратилось в жидкую липкую массу, палочкой поддеть его было нельзя, и Зайнап стала его просто пить из начинающего уже промокать бумажного стаканчика. У нее от этого питья образовались молочные усики, и на носу тоже повисла розовая капелька.

Всем стало ужасно смешно, Лариса тоже «выпила» свое мороженое; один из парней вытащил из кармана вовсе несвежий носовой платок, предложил. Выбирать было не из чего, утерлись им.

– Я возьму его, постираю, потом вам отдам.

– А кому ты отдашь? Давайте хоть познакомимся, я – Петр, а друга моего Виктором зовут. А вас как зовут? Чем вы занимаетесь?

Маленьким дурочкам так хотелось быть хоть чуточку взрослее, что, переглянувшись и назвав имена, они придумали, что учатся одна в педучилище, другая в медучилище и уже на втором курсе.

Молодые офицеры пригласили девушек потанцевать; те, страшась, что кто-нибудь из знакомых их увидит и расскажет Ларискиной маме, все же не удержались, вышли на «пятачок».

Зайнап никогда не приходилось танцевать вот так, по-взрослому, ее смущала и пугала близость мужчины, его сильные руки, удерживающие ее на виражах танца, его глаза, с прищуром и легкой насмешкой, прожигающие ее насквозь. Но музыка завораживала и уводила куда-то далеко-далеко…

Первый танец, второй… Все, как во сне! Лариска опомнилась первой, испуганно поискала глазами Зайнап, махнула рукой, мол, пошли, уже поздно, мама будет сердиться. Девочки схватились за руки и бегом помчались домой, а парни вслед им громко захохотали и присвистнули.

Ругать их сильно не стали, но все-таки мама Лариски сказала обидные слова:

– Сопливые еще по вечерам гулять! – и добавила еще несколько унизительных словечек.

Девчонки вымыли запыленные ноги, умылись и быстренько шмыгнули в кровать. Накрывшись с головою одеялом, они стали рассказывать о своих ощущениях, перебивая друг друга и громко хихикая, пока мать не заглянула в комнату и не прикрикнула на них.

Утром они пошептались, придумывая, как бы на следующий выходной снова попасть на площадь, снова встретить этих лейтенантов и потанцевать с ними.

И Зайнап вприскочку помчалась домой, благо что город расстраивался и разрастался, уже почти слился с военным городком, бежать было километра полтора-два, а там можно было проскочить в автобус и одну остановку проехать без билета (пока толстая кондукторша протиснется от одной двери до другой, она успеет выскочить).

Жаркая, веселая прибежала девочка домой, закружилась по двору в танце, припевая и прихлопывая ладошками. Мать с улыбкой смотрела на свою Звездочку и приговаривала:

– На качелях перекачалась, что ли? А кто дела будет делать? Да за травой, хоть и по жаре, а идти надо, кроликов совсем кормить нечем. Немного ботвы с огорода дала, а им мало.

Зайнап, продолжая пританцовывать, переоделась в повседневное платьице, напялила разношенные, совсем почти рваные сандалии (их уже сапожник совсем отказался ремонтировать), подоила коз, разлила молоко по банкам, снесла в погреб. Нашла самый острый нож, мешок и так же, припевая и пританцовывая, отправилась искать место, где еще можно было нарезать сочной травы. Раньше хоть с козами было проще, отгоняли их метров за двести-триста от дома, вбивали колышек, привязывали рогатеньких, они и щипали травку до самого заката. А теперь высокие дома, асфальтированные дороги заняли почти всю округу, животных приходилось держать в клетях или рано-рано вести по городским улицам на выпас. Корм добывать становилось все труднее.

Уже бы извела мать и коз, и кроликов, но это же были и мясо, и молоко. И деньги. Козьего молока на рынке становилась все меньше, и хоть оно дорогим было, все равно люди уже не хотели горбатиться, в дерьме ковыряться. Да и участковый уже не раз приходил, говорил – жалуются на вас, воняет с вашего подворья. Мать давала ему и мясо, и брынзу, и яйца. И вина домашнего наливала. Мужик незлобивый был, понимающий, уходил, приговаривая:

– Все, Галина, последний раз тебя предупреждаю – убери скотину свою, люди требуют, – да ведь и он не всесильный был, действительно, подходило время убирать со двора животину.

Неделя пролетела, как одно мгновение. Зайнап безотказно помогала матери, делала дела по дому и по хозяйству без напоминаний, без понуждения. Эта маленькая девочка умела делать все. И все время она улыбалась и напевала, а услышав танцевальную музыку по радио, вспоминали те движения, которым учил ее молодой лейтенант; вскидывала руки как будто бы на плечи партнеру и вальсировала, вальсировала…

Мать с удивлением смотрела на свою дочурку: прожив долгую жизнь, пережив в этой жизни столько бед и несчастий, разных событий и даже трагедий, она нутром своим почувствовала, что с девочкой происходит что-то новое и ранее неведомое. Но ничего не спрашивала – о чем же спрашивать? Отчего ты веселая? Отчего тебе радостно? Только один разговор затеяла, что лето нужно им продержаться, а в осень кроликов и коз сдадут на мясо, а на полученные деньги купят Зайнап новую одежду и обувь, ведь в училище будут разные студенты, нельзя, чтоб она была хуже всех одета. Купить же предстояло все: платья, пальто, ботики. О себе эта, совсем еще молодая женщина, забыла навсегда, ей бы Звездочку свою в люди вывести…

Подошла пятница, Зайнап опять заговорила о военном городке, что им с Лариской нужно вместе позаниматься, что таких качелей нет даже в городском саду, что новое кино показывать будут. Она и травы уже свежей нарезала на три дня вперед, и в доме все блестит, и все сухие ветки с деревьев и винограда она спилила и в сарайчик снесла – будет, чем печку зимою растопить.

– Что тебе там, медом намазали, что ли?

– Ну, мамочка, ну, цветочек мой, ну, пожалуйста! В понедельник я засяду за учебники, мы с тобою съездим, сдадим документы в педучилище, отпусти меня на выходной!

Мать смотрела на девочку с удивлением – что ее так тянуло в военный городок? И с пониманием – что дите видит во дворе? Коз, кур, кроликов, их бесконечное кормление и чистку клетей? Бесконечное выдергивание сорняков в огороде? Уступила, но с оговоркой:

– Брынзу я сделала, яиц собрала, кроликов утром забью и с утра пораньше поедем на базар, сама я тачку не дотащу. После можешь бежать в городок, денег на автобус и кино дам. Кате отвезешь молока, яиц.

Глаза девочки засветились таким счастливым ожиданием, что матери на мгновение стало страшно: что же так сильно влечет ее дочку в городок? Конечно же, не занятия с Лариской.

Утром с самым рассветом поднялись, Зайнап коз подоила, мать товар в тачку уложила – и поплелись они с этой тяжелой поклажей через весь почти город на базар.

Мать торговала, а Зайнап снова с любопытством рассматривала людей, снующих в поисках нужного товара. Особенно ее привлекали неторопливо и несуетно рассматривающие дорогие поделки и украшения богатые покупатели, нарядные женщины, украшенные серьгами и перстнями, с высокими прическами, в нарядных шелковых платьях. Как же ей хотелось надеть такое же платье, большущие серьги в уши и надеть на каждый палец по перстню с огромными драгоценными камнями! Ее малюсенькие сережки уже как будто бы срослись с ее ушками, их и не видно было. А у этих теток были такие серьги! Закрыв глаза, Зайнап представила себя, идущую в шелковом платье, на высоких танкетках, с серьгами, висящими до самых плеч, с перстнями на всех пальцах, и обязательно под руку с этим, «своим» лейтенантом! У нее аж под ложечкой засосало, в ушах зазвенело и из глаз искры засверкали!

Мать отпустила девочку, велела завтра до обеда вернуться, дала немного денег. Девочка не стала ожидать автобус, стремглав пустилась домой – нужно было переодеться в единственное нарядное платьице и втиснуть свои растоптанные ножки в туфельки, взять гостинцы для тети Кати. К обеду Зайнап уже была в городке, встретили ее радушно, обедом накормили и отпустили с Лариской погулять, на качелях покататься. Девочки стали отпрашиваться в кино, фильм был заграничный, новый, и сеанс был вечером. Не хотелось Ларискиной матери их отпускать, но они так красочно рассказывали о фильме, так убеждали, что мать уже и сама с ними собралась пойти. А вот это уже было совсем ни к чему!

– Ну, может быть, и не так интересно, может, мы и не пойдем, нагуляемся, на качелях покачаемся и вернемся пораньше домой, – отступая от прежних убеждений, застрекотали девочки.

Уж так им хотелось хоть один-два танца с лейтенантами оттанцевать! Помчались они к площади, но качели их сегодня вовсе не интересовали. Мороженого в киоске не было, купили леденцов и лимонаду, уселись на скамейке поближе к танцплощадке и стали с нетерпением ожидать «своих» лейтенантов. Ждали-ждали, уже третий танец закончился. А тех все не было.

– Будем ждать, пока кино не кончится, – Лариска решительно не собиралась отступать.

Сеанс закончился, народ из клуба стал выходить на площадь, обсуждая фильм. Девчонки хоть краем уха пытались уловить, о чем кино, – вдруг мать расспрашивать начнет.

Примчались и быстренько спать улеглись. Но не до сна им было, опять принялись шептаться да гадать, отчего же это лейтенанты сегодня не пришли?

– Меня мама в следующий выходной уже не отпустит, дел у нас много и к экзаменам нужно готовиться. Точно не отпустит!

– Да ладно, я пойду, там возле штаба или возле Военторга погуляю, может, кого-нибудь из них встречу.

– И что, подойдешь? Заговоришь сама? Лариска, это же страшно! О чем ты говорить будешь?

– Ну, я просто поздороваюсь, может, они сами разговор начнут. Если спрашивать будут, что сказать? Если «твой» о тебе спросит?

– Не знаю. Но не говори, где я живу, что мы коз и кроликов держим, ну… ну, что мы бедные.

Девочка тихонько всхлипнула и вдруг – от переживаний, ожидания, да и встала она ни свет ни заря – заснула на полуслове.

Утром Зайнап по привычке проснулась с восходом солнца, тихонько оделась, чмокнула спящую подружку в щеку и бесшумно выскочила за порог.

Прошла еще неделя, Зайнап с мамой съездили в училище, сдали документы. Оказывается, там еще и конкурс есть! Нужно хорошо готовиться, чтобы поступить и чтобы стипендию дали. Девочка в приемной комиссии понравилась всем, и отметки у нее в свидетельстве об окончании школы были хорошие, всего две четверки. Но все равно готовиться нужно серьезно. Днями забежала Лариска, мать ее и отец решили, что она должна закончить десятилетку, а потом поступать в институт, вот ездили в новую школу, документы сдавали.

Лариска училась слабее Зайнап, вообще, если бы они сидели на разных партах, ей бы не у кого было списывать домашнее задание и диктанты. А на контрольных Зайнап сначала делала задание для нее, по ее варианту, а потом успевала сделать все для себя.

Зато Лариска была доброй, всегда делилась с подружкой завтраками, ей мать бутерброды с сыром и колбасой делала. А иногда или ленточку, или заколку дарила. И иногда не смеялась, что Зайнап в обносках ходит. Дружба у них была хорошая, независтливая – с самого первого класса.

Лариска влетела в калитку, увидела подружку и ее маму и застрекотала:

– Здравствуйте, тетя Галя, вам мама привет передавала и спасибо за гостинцы. Как вы вкусно брынзочку делаете, никто так не умеет. Мама на базаре покупает, она мокрая и вонючая, папа ее не ест, и мне не нравится. А вашу мы за два дня съели, спасибо, тетя Галя!

И потащила Зайнап за калитку, и нашептывать стала, что видела тех лейтенантов, они с какими-то взрослыми девушками были. Но когда вдруг увидели Лариску, подошли к ней и стали спрашивать, где это мы пропадаем?

– Мой меня под руку взял, а твой все спрашивал, где ты? Я пообещала, что мы в субботу к началу танцев придем, они нас будут ждать.

– А эти взрослые девушки? Они красивые? А какие у них платья? А серьги какие?

– Да было мне время их рассматривать! Главное, что наши парни будут нас ждать! Давай придумывай что-нибудь, чтоб мать тебя отпустила!

– Лариса, Зайнап, идите сюда, девочки, где вы там спрятались? – голос матери прервал разговор.

– Ой, тетя Галя, у нас в воскресенье будут гости, мама просила, чтобы вы свежую брынзочку сделали, а Зайнап в субботу привезет. Мама деньги заплатит.

– А чего ж до субботы ждать. Бери сегодня, я как раз свежую сделала, она спокойно два дня пролежит, а денег никаких не нужно. Погоди, я сейчас из погреба достану.

– Нет-нет, тетя Галя! У нас такие важные гости будут! Нужно все свежее, еще и кролика мама просила забить, – девочка врала так истово и так прямо смотрела в глаза, что не поверить ей было нельзя.

– Хорошо, – согласилась мама Зайнап, – я перед субботой собью свежую брынзу и кролика приготовлю, пусть твоя мама гостей с почетом принимает.

Лариска от восторга наступила своей сандалией на босую ножку Зайнап, та от боли взвыла, но тут же все простила своей подруге, и они вместе захохотали и закружились, взявшись за руки.

Исполнилось желание, Зайнап мчалась в городок, укорачивая путь – прямо по горячему песку, босиком. Когда ножка наступала на кустик чудом проросшей травки, ощущение прохлады приятно щекотало ее ступни, которые, несмотря на беготню босиком, оставались нежными и розовыми.

Очень Катя удивилась щедрому и неожиданному подарку, деньги Зайнап по маминому велению никак не стала брать. Подумала Катя и придумала: что-нибудь надо из нарядов Лариски подарить Зайнап. Стали примерять, все ей подходило, во всех платьицах она была как цветочек – то полевой тюльпанчик, то звонкий колокольчик, то скромная незабудка.

Лариске, глядя на нарядную подружку, вдруг стало жалко отдавать свои красивые вещи, она загрустила, опустила голову и вышла в другую комнату, а Зайнап, стягивая с себя яркий штапельный сарафанчик, устыдившись желания получить подарок, застенчиво сказала:

– Не нужно мне, тетя Катя, мне мама обещала купить.

Стыд за свои старенькие, отстиранные почти до бесцветности платьица и за скудность своей одежды, за то, что ей приходится принимать подарки-подачки, пунцовым цветом залил и лицо, и шею, и все тело ее запылало.

Позже Лариска пришла в себя, стала просить, умолять подружку взять хотя бы этот сарафанчик, дело даже до слез дошло.

– Мне мама не разрешит надеть чужую вещь. Скоро Соня приедет, тоже какую-нибудь обновку привезет. Спасибо, тетя Катя, спасибо, Лариса, – тихо, но очень твердо произнесла Зайнап.

Ладно, помирились, поцеловались. Нужно же было выполнять намеченное, идти на встречу с лейтенантами. И тут Лариска не растерялась:

– Мамочка, тогда мы пойдем погуляем, на качелях покатаемся, мороженого поедим, а то Зайнап такая печальная!

Ах, качели, вы качели! Так высоко они взлетали, что дух захватывало! Легонькие платьица то наполнялись ветром и казались маленькими парашютиками, то плотно облепляли стройные фигурки.

Вдруг снизу, с земли, раздался резкий заливистый свист, девчонки стали высматривать, кто же это их освистывает, и обнаружили своих золотопогонных знакомых.

Качели уже не раскачивались так сильно, а вот и совсем остановились. Галантные кавалеры подали девочкам руки, помогая выйти из «лодочек», удивив их тем, что они как бы перепутали девочек.

Так на самом деле и было, Петр уговорил друга уступить ему Зайнап, на что были две причины: во-первых, она ему понравилась, он все время вспоминал ее серо-зеленые распахнутые глаза, пухлые губы и ее застенчивость. Во-вторых, он очень хорошо понимал, что связываться с Лариской, дочкой старшего офицера, опасно, не только погоны папаша снимет, а башку оторвет, ежели что. А Виктор никаких крамольных мыслей не имел, он сопровождал своего приятеля. Ему черненькая тоже понравилась, но на что ему эта малолетка, если только потанцевать. А танцевать все равно с кем.

Начались танцы. Петр уверенно взял за руку Зайнап, кивком указал приятелю на Лариску, и они все вместе вышли на «круг». Петр крепкой рукой обвил талию девочки, прижал ее к себе и заговорил: «Славненькая ты и, видно, совсем не испорченная, да не бойся ты, не дрожи, не съем я тебя», – и еще крепче прижимал девчушку к своему крепкому мускулистому телу.

Страшно стало Зайнап, страх переходил в ужас, и не дотерпев до окончания танца, она вырвалась из рук мужчины, подскочила к Лариске, потянула с танцплощадки, в панике оглядываясь, не догоняет ли ее Петр.

Лариска хотела потанцевать, но ей было очень обидно, что кавалеры их поменяли, не спросив их самих, она разозлилась на Петра, потому что уже считала его «своим» – он ведь в прошлый раз так к себе прижимал, так на нее смотрел! А Виктор просто двигался в такт музыке, даже не разговаривал ни о чем, просто никакого внимания к ней не проявлял. И покрасивее Петр был, и повыше – очень он Лариске понравился!

Домой девчонки шли молча: Зайнап от испуга, Лариска от обиды на Петра, которая плавно переходила на Зайнап-разлучницу.

Попили чаю, улеглись, Помолчали-помолчали, потом Зайнап зашептала:

– Он меня так сильно к себе прижимал, по-взрослому, как в кино. И дрожал. Мне отчего-то страшно стало.

– Он и меня в прошлый раз прижимал. А чего тебе было страшно? Что он мог с тобою сделать на танцплощадке? Там опасно, если знакомые увидят и родителям расскажут, а так что может случиться? Но уж гулять с ним вечером точно не стоит! И чего это он меня бросил, на тебя поменял? Ты что, красивее меня?

– Ну что ты, Ларисочка, конечно, нет, и одета ты лучше, и беленькая вон какая. А я уже загорела, мама говорит, скоро на негру буду похожа. Ты, конечно, красивее. Да я вообще больше на эти танцы не пойду, не нравится мне это. Я теперь не скоро к тебе приеду, лучше ты ко мне, мама твоя пусть на базар едет, а мы с тобой и попляшем, и попоем.

Чуть свет Зайнап вскочила, чмокнула подружку и тихонько выскользнула за порог. Она припустилась домой, зная, как много дел ей предстоит переделать, бойко шлепая босыми ножками по еще прохладному песку.

Зайнап успешно сдала все экзамены, ее зачислили в училище, теперь она выучится и станет учительницей начальных классов. Она все время проводила дома, радуя свою маму безотказностью, добротой и заботой – сильно стали у матери руки болеть и спина, да на сердце она стала чаще класть левую руку, будто уговаривала его биться ровнее и не болеть. Соня все обещала, но так пока и не приехала, а мать очень нуждалась и в помощи ее, и в советах.

Так случилось, что Зайнап решила на весь день отогнать коз к самому арыку – и наедятся, и травы она впрок нарвет, и накупается. Рано-рано утром, еще только зорька занялась, она привязала коз на веревку и, пока еще город не проснулся, повела свое стадо на дальний выпас, на сочную травку возле самого арыка. Там и кустики росли, и деревца невысокие, тень от них была хоть и не густая, а все же солнце не так пекло.

Вбила девочка колышек в землю поглубже, привязала коз, принялась траву резать, почти полный мешок набила, притомилась. Сняла с себя платьице – место дикое, никого не было, и стесняться было некого, накупалась в арыке. Потом съела кусок лепешки, запила молоком прямо из бутылки, привалилась к спрятанному в тени мешку со свежей, душистой травой и задремала.

Оттого она встрепенулась, что носу и губам было щекотно, сквозь сон отмахнулась раз, другой, открыла глаза и с ужасом увидела сидящего рядом с нею лейтенанта, только он сейчас без формы был, в простых брюках и в тенниске. Вскочить хотела, платьице натянуть, да крепкая рука придержала ее, не дала подняться.

– Ну что, бегунья? Спряталась от меня? Что это ты на танцы не ходишь? Козы не отпускают? – насмешливо спрашивал парень. – Я вот из города возвращаюсь, искупаться хотел, а тут ты, сладенькая, лежишь.

Девочка задергалась, пытаясь вырваться, но силенок у нее было мало. Парень навалился на нее, выдохнул густым перегаром и стал целовать извивающуюся в попытках вырваться девушку. Вдруг он впился в ее пухлые губки умелым, натренированным поцелуем, одна его рука придавливала Зайнап к земле, другая шарила по ее шейке, по упругим грудкам, по животу. Он стянул, разорвал ее трусишки, навалился всем своим весом на девочку, она извивалась и плакала, а распалившийся еще больше насильник грубо раздвинул ее ноги и вдруг как будто пригвоздил ее к земле, вонзив в нее что-то большое и твердое…

Зайнап лежала растерзанная, обессиленная, слезы ручьями стекали из плотно закрытых глаз, ей было стыдно и очень больно, но она не проронила ни одного слова и не сделала ни одного движения.

– Ладно, не реви! Ну не нужно было сегодня мне под руку подворачиваться, так уж вышло. Такая ты сладенькая, такая аппетитная, да еще почти голышом, не удержался я. Ну не реви, – повторил он. – Давай подрастай, женюсь на тебе, а пока помалкивай, никому ничего не говори. Ну, я пошел?

Козы смотрели на них своими растопыренными глазами, кажется, что они осуждали насильника и жалели несчастную девушку.

Мерзавец застегнул штаны, затянул ремень, отряхнулся и пошел в сторону городка. Издали, обернувшись, он крикнул:

– А хочешь, приходи завтра вечером, я тебе лимонаду и пряников куплю, сладенькая моя, Змейка моя! – громко засмеялся и пошел дальше.

Растоптанная, униженная девочка продолжала молча плакать. Встала и пошла неверной походкой к арыку, вошла глубоко-глубоко на быстрое течение и ушла с головой под воду. Стала захлебываться и задыхаться, и как будто на самом деле, мамины руки вытолкнули ее из глубины, как будто мамин голос звал ее:

– Зайнап, Звездочка моя, а как же я? Иди домой, доченька, иди, я жду тебя!

Девочка сидела на берегу арыка, уставившись взглядом в одну точку, не чувствуя, что солнце уже сжигает ее кожу. Потом по-старушечьи, опершись на руку, встала боком, натянула платьице, отвязала коз и пошла с ними домой.

Так она и шла, не видя ничего, прямо по мостовой и по тротуару, шарахались от нее и ее коз и пешеходы, и водители. Благо уже был полдень, большинство народу отсиживалось или отлеживалось в тени, на сквознячке. Но те, что оказались на улице, смотрели на девочку с козами с немым удивлением и даже не кричали на нее и не ругались, настолько она казалась странной и потерянной.

Мать сильно удивилась, что Зайнап возвращалась по самому солнцепеку, спросила:

– Что ты так рано? Надо было жару переждать, пусть бы козы до вечера траву пощипали. А мешок где? Трава где? – но взглянув на дочку, резко замолчала.

Сама загнала коз в тенистую клеть, дала им воды. Наполнила корыто теплой водой из бочки:

– Иди, Звездочка, я тебя выкупаю. Что случилось? Расскажи. Тебя кто-то обидел?

Девочка руками закрыла лицо и отрицательно покачала головой.

– Доченька, кто, кроме матери, тебя поймет? Кто пожалеет? Скажи, что-то случилась?

– Потом, мама, потом. Можно я немного полежу. А потом тебе все расскажу.

Как могла маленькая еще совсем девочка рассказать о том, что с нею случилось?

– Полежи, кизим, полежи, отдохни, вон как устала на жаре!

Мать нутром чувствовала беду, с утра места не находила, а увидела дочку, поняла – случилось что-то страшное, но не стала ни кричать, ни допросы устраивать. Знала, что доченька ее сама ничего плохого совершить не могла, что она успокоится и расскажет, что ее так сильно испугало. И не пришла ей мысль, что беда была страшнее страшной…

Уже стемнело, Зайнап попросила мать не включать свет, они сидели в задней комнатке, мать сидела возле стола, а девочка забилась в самый уголок кровати – она не могла смотреть в материнские глаза. Чистая девочка, не видевшая ничего плохого ни у себя дома, ни у Сони, ни в Ларискином доме – а где она еще бывала? Самое нескромное – поцелуй на экране и сцены любви в книгах, вот и все, что она знала. В те времена целомудрие было нормой, а уж в их доме, где мужчин не было вообще после смерти отца и Сабира, что могла узнать девочка? Кроме участкового, в дом ни один мужчина не вошел, мать сама чинила клетки, забор, сама вбивала гвозди, мазала и белила дом. Никого в помощники не звала и не впускала.

И девочка, просвещенная только Лариской, рассказывавшей ей об «этом», до смерти испугавшаяся близости с мужчиной на танцплощадке, интуитивно почувствовавшая опасность, стремглав сбежавшая от нее, эта девочка безбоязненно ходила за травой в безлюдные места, а мама не предупредила ее, что может случиться беда, не предупредила, потому что никогда ничего подобного в этих местах не происходило. А может быть, и случалось, но никто и никогда об этом не говорил…

Девочка сидела в полной темноте, даже лучика света нигде не было видно. Мать спросила спокойно, без угрозы, без злобы:

– Что случилась, Звездочка? Расскажи. Не бойся, все рассказывай.

Почти шепотом, запинаясь и всхлипывая, девочка начала рассказ от того момента, когда они с Лариской впервые побывали на танцах, как потом она перестала бегать в гарнизон, и не потому, что мама не отпускала, а потому, что ей стало отчего-то страшно. Она не могла объяснить, она сама не понимала, что это было животное чувство самосохранения, опаска того, о чем она в своей жизни не имела никакого представления. Тогда она избежала беды, а сегодня эта беда подкралась среди бела дня и в самом неожиданном месте. Девочка сбивчиво рассказывала, как все случилась и что с нею сделал лейтенант.

Железным раскаленным обручем сжало сердце матери, сдавило, обожгло. Она резко и шумно вздохнула, сползла со стула и рухнула на пол.

Зайнап вскочила, зажгла свет, подбежала к матери, стала трясти ее и кричать громко и пронзительно.

С соседнего подворья подошли люди, засуетилась, побежали к телефону, вызвали «скорую помощь», которая приехала очень быстро. Врач определил – инфаркт. Мать бережно уложили на носилки, она была в беспамятстве, и ее увезли. Девочка цеплялась за носилки, кричала, просила поехать с мамой. Врач строго сказал:

– Везем в реанимацию, туда все равно не пустят. Да и довезем ли, тяжелая она. Оставайся дома. Есть кто-нибудь взрослый?

– Да нет, они вдвоем живут, другие дети – кто где. Мы ее сегодня к себе заберем, или наша старшая дочка с нею переночует, а завтра уже сообщим родственникам. Поезжайте, дай ей бог выжить, девочка еще совсем маленькая, а кому она будет нужна, кроме матери? – ответили соседи врачу.

Наутро Зайнап побежала в ближайшую больницу – никто не знал, куда ее мать отвезли. Матери в этой больнице не оказалось.

Медсестра сначала отвечала строго, потом увидев потерянность и ужас в глазах девочки, сжалилась, отложила свои дела, позвонила в «скорую», выяснила, куда доставили поздним вечером больную женщину; и туда перезвонила, все узнала и сказала девочке:

– В краевой больнице мама твоя, в реанимации. Состояние у нее тяжелое, но она пришла в сознание. Врачи обещают ее выходить, но сейчас к ней не пустят, не езди попусту.

А потом объяснила девочке, где эта больница находится и как туда можно добраться.

Зайнап пришла домой, разыскала конверт с Сониным адресом, решила написать ей письмо. Соседка подсказала, что письмо долго идти будет, затеряться может, а телеграмма точно дойдет.

Две другие сестры Зайнап жили в Самарканде, они с матерью никогда к ним не ходили, те сами навещали их – одна редко, через силу, все боялась, что мать помощи будет просить. Другая бывала почаще, являлась после очередного семейного побоища со своими всегда голодными детишками, плохо одетыми и пугливыми; эта не просто ждала, а просила помощи и денег, и винограда, и вообще всего, что дадут. И каждый ее ребенок от бабушки что-то нес: кто авоську с овощами, кто забитого кролика, кто виноград, а мать их яйца несла сама, чтоб не перебили по дороге.

Где их искать, знала только мать. Соне телеграмму отправили – ответа не последовало. Отправили вторую – Сонины соседи телеграфировали, что Соня с мужем отдыхают в санатории.

Через несколько дней матери стало полегче, ее перевели в палату, и теперь Зайнап не уходила от нее, пока ее не выпроваживали. Девочка ухаживала за матерью, приносила ей свежий бульон, молоко, овощи и фрукты и чистое белье.

Мать очень переживала, что все дела по дому и по хозяйству легли теперь полностью на хрупкие плечики маленькой девочки, что мать ничем не может ей помочь, не может утешить ее, умерить ее страдания, успокоить – ни слов, ни сил на это не было.

А девочка, в свою очередь, во всем винила себя, это она, только она стала причиной тяжелой болезни матери.

Мать гладила склоненную голову Зайнап, ласкала и говорила тихим, обессиленным голосом:

– Ничего, доченька, не плачь. Я обязательно поправлюсь, как же ты без меня будешь? Поправлюсь, мы продадим всех коз и кроликов, пойдем в магазин, купим тебе новые платья, туфельки, будешь ты у меня красавицей, будешь учиться, потом сама станешь ребятишек учить.