Читать книгу Люди земли Русской. Статьи о русской истории - Борис Ширяев - Страница 5

В преддверии

Мы привыкли упрощенно смотреть на наше прошлое и представлять его себе лишь во внешних, осязаемых формах, исходя из образцов современности. К этому приучили нас ходовые учебники истории, сообщавшие нам факты народно-государственной жизни, в большинстве случаев без связи предыдущего с последующим, отрывисто и почти всегда замалчивая психологическую основу, вызвавшую эти исторические акты действия народа.

Куликовская битва 1380 г., факт грандиозного значения народной жизни, нам рисуется приблизительно так: Великий Князь Московский задумал свергнуть иго Орды, разослал повестки меньшим князьям, произвел мобилизацию и, собрав под Коломной большое войско, двинулся к Дону. А там удачный маневр флангового охвата, проведенный воеводой Боброком, решил судьбу сражения, заодно и всей Русской Земли. Этой «мобилизации», предшествовавшей битве, в ходких учебниках отведено пять-шесть строк, и учившиеся по ним правы, рисуя ее себе лишь механическим и административным действием центральной власти.

Но представим себе народно-государственную жизнь Руси веков, предшествовавших Куликовскому Полю. Нам это будет теперь не так трудно сделать, ибо многое, очень многое из того прошлого осветит нам наша современность.

Государственность и культура южной Киевской Руси были разгромлены дотла. Вместе с ними был разбит и весь обуславливавший их строй народной психики. Веры в свои силы больше не было. Поработитель-татарин непобедим. Его властная воля подчинила себе все проявления жизни народа. Страх, один лишь страх живет в сердцах…

Русскому человеку дореволюционной эпохи было очень трудно представить себе эту картину всеобщего страха, утраты своего «я» целой нацией. Нам – легко. Мы это видели и видим.

Величие нации определяется не столь высотой ее взлета, сколь способностью встать, возродиться после сокрушившего ее удара. И вот, в темных лесах бассейна Верхней Волги, там, где укрылись наиболее жизнеспособные элементы разгромленной Южной Руси, где они выжили в условиях страшной борьбы с окружающим (нам это тоже легко теперь себе представить!), начинается процесс национального возрождения. Поколения, непосредственно пережившие ужас разгрома, отмирают. На смену им приходят последующие. Чувство страха уже ослаблено в их психике, в суровой борьбе со средой выковывается вера в себя, в свои силы…

Силы накапливаются. Этот процесс охватывает все население, все его слои. Золотые ефимки и серебряные гривны оседают в сундуках Ивана Калиты, но и смерду уже есть, что защищать и чем защищать, есть орало для перековки его в нужный момент на меч. Скапливают свои силы новые крепнущие города; Москва сменяет деревянные стены на каменные. Вырастает из Кучкова поместья в национальный центр и стягивает к этому центру высшие ценности – сильных, свободных от оков страха, боеспособных людей. Летописи отмечают немосковское происхождение большинства общественных деятелей того времени: волынцем родом был первый московский митрополит Петр, посвященный в митрополиты Галичины, но самовольно перенесший свой престол в Москву; выходцем из Чернигова был митрополит Алексий, ближайший советник детей и внука Калиты, устюжанином был его энергичный помощник Стефан, ростовским уроженцем – св. Сергий Радонежский, волынцем – воевода Боброк, и этими пришлыми людьми в жестокой борьбе с Тверью были утверждены государственный приоритет Москвы и первенство ее династии: они сохранили великокняжеский престол за восьмилетним Дмитрием Донским. Его дядя и предшественник, сын Калиты Симеон, по праву именовался Гордым. Он мог гордиться и шестью тысячами гривен (3.000 фунтов) серебра, которые нашлись в молодом и бедном княжестве для выкупа его из плена, и теми людьми, которые нашли их в его отсутствие. Осознание своей силы рвало оковы страха. Новые поколения уже чувствовали национальную гордость, что и легло в основу духовной мобилизации, взрыхлившей русскую землю для посева идеи единого национального русского государства.

Эта идея была прогрессивной, конструктивной, творческой. Она вырастала на новой почве, в неизбежной борьбе с остатками пережитков, гнездившихся в реакционных уже по тому времени сепаратистских стремлениях мелких феодалов Твери и Ганзейских факторий Пскова и Новгорода.

От этого, предшествовавшего Куликовской битве периода, до нас дошло много договоров Московского центра с периферией – уделами. Часть удельных князей, как например, Белозерские, осознает уже великую национальную идею и добровольно входит в орбиту Москвы, другие, как например, Рязанские, яростно, в своих личных узкоместных интересах противятся ей, подтверждая свою антинациональность, антирусскость тесными союзами то с Ордой, то с Литвой Гедеминовичей.

Но подъем «Симеоновской гордости», укрепление национальной русской идеи неудержимы, ибо они народны. Если тверские сепаратисты поддержаны Ольгердом Литовским, то московские националисты в походе 1375 г. (за пять лет до Куликова Поля) идут на Тверь вместе с ратниками владимирскими, суздальскими, нижегородскими, ярославскими, костромскими, новосильскими, тарусскими, оболенскими и др. В том же составе борется московская рать и против Новгорода. Личный авторитет Великого князя не играет здесь роли. Дмитрий еще слишком молод и ничем себя пока не показал. Это народ, осознавшая себя нация, мобилизует свои силы для решительного боя за самоутверждение.

Куликовская битва не была первым, почти внезапным, столкновением Москвы с Ордою, как это рисуется при поверхностном взгляде на эпоху. Победа над Тверью, тоже периодически получавшей из Орды ярлык на великое княжение, позволяет Москве, обеспечив свой тыл, повернуться всей силой на восток. Поворачивается не одна Москва, с нею вся осознавшая себя нация. Это не только военно-политический, стратегический поворот. Это переворот в государственном мышлении народа, идейная революция. Феодальная раздробленность вытеснена национальным единством. Родовое представление о верховной власти уступает место легитимизму. Дмитрий вступает на престол не как старший Рюрикова рода, но как сын своего отца, будучи лишь восьмилетним, а в своем завещании уже вполне ясно формулирует новый принцип. В нем чувствуется уже дыхание Самодержавия. Родовые связи слабеют: на Куликово Поле вместе с Москвой идут смоленские, брянские и полоцкие Ольгердовичи, но рязанские Рюриковичи ей враждебны…

Зоркий Мамай – личность далеко незаурядная, смелый и ловкий политик, сам захвативший власть над Ордой – видит этот процесс и пытается его пресечь. Но поздно. Высланный в 1377 г. карательный отряд царевича Арапши еще успевает разорить нижегородскую землю, но более крупная экспедиция мурзы Бегича в следующем, 1378 г., разбита наголову у реки Вожи. Русским войском командует в этой битве Андрей Ольгердович, язычник, принявший православие, а позже – схиму. Таков дух века. После этой победы над татарами брат Андрея – Дмитрий Ольгердович добровольно примыкает к Москве, отдав ей свои Трубчевское и Стародубовское княжества, сам же едет ставленником Дмитрия Донского в Переяславль Залесский. Идейная мобилизация национальной Руси выходит за пределы владений Рюриковичей. Близка к завершению и стратегическая, Мамай это знает и заключает союз с Литвой и крымскими генуэзцами. Концентрация сил закончена для обеих сторон.

Русская интеллигенция XIV века

Идея единого русского национального государства рождалась стихийно в толще всего народа; она была его общей, коллективной эмоцией, бродила в его чувстве. Смерд-землепашец воспринимал эту эмоцию от расчищенной, взметанной им лесной поляны, ставшей его полем. Вотчинник – от огороженного частоколом двора, удельный князек – взирая на первые каменные стены Московского Кремля, на крест его первого каменного собора. Все это, и «пал» смерда, и Кремль Великого Князя – была Русская Земля, общая, коллективная защита которой становилась осознанной всеми необходимостью.

Военно-административный аппарат великокняжеской власти осуществлял эту необходимость в своих политических и стратегических действиях. Он практически выполнял требования народного чувства.

Но кто же составлял промежуточное звено между нереальным, невесомым чувством и реальным, фактическим действием? Кто воспринимал первое, претворял его в твердые формы мысли и направлял ими второе – активность государства? Кто был этим мостом между народом и властью? Не только мостом, но и мыслительным аппаратом всего народно-государственного коллектива?

Летописи довольно ясно рисуют нам характеры первых поколений гнезда Калиты. Это были, прежде всего, твердые, упорные практики, трезвые, целеустремленные политики, работники военной неизбежности, но не мыслители, не герои, не воспламеняющие на подвиг вожди. Они неуклонно и повседневно, буднично строили свое Народное Государство, так же, как смерд выкорчевывал и взметывал выжженный лесной участок, так же, как вотчинник ставил в бревенчатой ограде свои клети и амбары.

Кто выполнял тогда функции современных философов, историков, публицистов, журналистов, художников – формовщиков мысли народа, его интеллигенции?

В. О. Ключевский в ответ на этот вопрос называет три имени: «присноблаженную троицу, ярким созвездием блещущую в нашем XIV в., делая его зарей политического и нравственного возрождения Русской Земли» – митрополита Алексия, сына черниговского боярина, Сергия Радонежского, сына ростовского переселенца и святителя Стефана, сына бедного причетника из г. Устюга. Все трое не были коренными москвичами, но стеклись к Москве с разных концов Русской Земли. Все они принадлежали к различным социальным группам. Они были образованнейшими людьми своего века.

Про одного летописец сообщает: «всю грамоту добре умея». О другом – «всяко писание Ветхого и Нового Завета пройде». Третий – «книги гречески извыче добре». Все трое «возвеличены к святости» мнением народным и канонизированы Церковью.

Это были светочи, вожди русской национальной интеллигенции XIV в. В «Троицком Патерике» числится свыше ста учеников св. Сергия, также прославленных народом и причтенных Церковью к сонму святых. На какой же недосягаемой для современного человека высоте стояла эта «элита» русской национальной интеллигенции XIV столетия, века всенародного возрождения и подвига! По терминологии современных персоналистов, эти люди стояли на высшей ступени «иерархии личности», приобщая свое бытие, свою направленность к служению высшим ценностям мира, духовно раскрывая свое «я». Это доступный человеку предел. Выше лишь Бог, Абсолют Добра, Любви, Красоты, Истины.

В. О. Ключевский сообщает, что за время 1240–1340 гг. возникло менее 30 монастырей, но в период 1340–1440 гг. – более 150, причем пятьдесят – треть их, основаны личными учениками св. Сергия Радонежского. Следовательно, не страх, не приниженность и духовная бедность первых после разгрома поколений гнали людей в стены обителей, но нарастающее накопление их морально-психических сил.

Он отмечает и другую характерную черту этого массового всенародного движения. Прежние монастыри, строились близ городов, феодальных центров и центриков, словно боясь оторваться от них. Теперь иноки смело идут вглубь неведомых земель, несут Слово Божие, русский дух, русскую культуру и государственность, приобщая к ним новые племена. Их представление о «своей земле», «своем народе» неизмеримо шире отживших удельных верхов. Они уже не волынцы, не куряне, или путивляне, и, тем более, не древляне, не поляне или кривичи. Они – русские, и русская под ними земля! Они народны, национальны и прогрессивны в своем мышлении. От Соловецкой, убогой тогда, обители до славной Киево-Печерской Лавры! От валаамской купели до пермских глухих лесов! Едины в вере, любви и мышлении. Едины в целях и действиях. Они – духовный костяк нации. Создавая его, интеллигенты Руси XIV в. выполняли и выполнили свою миссию, свой долг перед народом. В этом их национальность, почвенность, истинность.

Русское иночество XIV, XV, XVI вв. чрезвычайно пестро по своему социальному и племенному признаку. Патерики и Жития повествуют нам о принявших постриг князьях, боярах, купцах, но равно и о простых «воинах каликах», «смердах»-крестьянах. Они рассказывают об уроженцах южной Руси, волынцах, черниговцах, ушедших на далекий север, о западных новгородцах, прошедших на восток за Пермь, за Волгу, и, наоборот, о северянах, устремившихся к святыням Киева и Почаева. В этом тоже черты всенародности этого движения. Достигая определенного уровня духовного строя, и князь, и крестьянин стремились приобщиться к иночеству. Предсмертное пострижение становилось тогда традицией Великих князей. Схима иноплеменника, бойца и полководца князя Андрея Ольгердовича не была выходящим из ряда вон явлением. Оно соответствовало духу века, в котором подвиг служения Родине и подвиг служения Богу гармонично сливались. Столь же созвучно духовному строю тех поколений было и «прикомандирование» св. Сергием иноков Пересвета и Ослябя к войску Великого князя Дмитрия. Можно предполагать, что таких было не два, а много больше. Ведь кто-то же служил молебны и обедни для этих 150.000 ополченцев? И где были эти служившие Богу, в первой, стадии битвы, при отступлении русских за линии своего обоза? Несомненно, они влились в ряды бойцов и вдохновили их на мощный контрудар. Так монахи – интеллигенты того времени, выполняли свои общественные и даже чисто военные функции.

Уходя на служение высшим, надпсихическим, духовным идеалам, они не порывали своей связи с жизнью всего народа, подобно отшельникам и столпникам, византийского Востока. Фиваида и Синай не заселялись мирянами, а в русской аскезе мирянин, по выражению В. О. Ключевского, «цеплялся» за уходившего в леса аскета и шел вслед за ним, оседая при его обители. Так народ шел за своей интеллигенцией по ее материальному и надматериальному пути. Она вела, он следовал и одному и другому примеру.

Пустынножительский подвиг учеников св. Сергия возглавляет титаническую творческую инициативность всего народа. Его ученик, знатный москвич Павел, по благословению, т. е. по совету-приказу Святителя, уходит в дикий Комельский лес, и там на реке Грязовце долго живет один «в липовом дупле, яко птица». Но получив там последователей и заложив монастырь, идет дальше вглубь страны и основывает вторую обитель – Обнорскую, на реке Нурме, за Вологдой. Другой ученик – Авраамий, – закладывает четыре монастыря на северной границе теперешней Костромской области. Эти монастыри с необычайной быстротой обрастают целыми «иночьими городками», а преподобный Кирилл создает на Белом озере целое «пятиградие».

Они – очаги духовной и материальной культуры. Обе эти формы прогресса плотно связаны и гармонично слиты в среде иноков-интеллигентов. Через 80-100 лет этот Кирилло-Белозерский монастырь уже знаменит богатством своей библиотеки. Спасо-Андрониевский монастырь рождает замечательную школу художников-иконописцев. Из Кирилло-Белозерского источника общественной мысли вытекает мощное течение «заволжских старцев», возглавляемое мыслителем Нилом Сорским, стройная система религиозно-морально-общественного мировоззрения.

Так по национально осознавшей себя Руси грядет могучая армия ее народной, почвенной, религиозной интеллигенции. Впереди – сотни святителей и подвижников, а во главе их – Божий Угодник и Чудотворец русский – Святой Сергий Радонежский.

Светоч мысли и чувства нации

Первое жизнеописание св. Сергия Радонежского составлено диаконом Епифанием, его близким учеником, прожившим вместе со Святым 17–20 лет. Этот монах был высокообразованным человеком, много путешествовавшим, знавшим языки, талантливым писателем своего века. Написанное им житие – свидетельство очевидца, чем оно выгодно отличается от многих других жизнеописаний, составленных иногда через 100–200 лет после кончины святых и уже несвободных от неминуемо возникающей вокруг их имен легенды.

Св. Сергий, в мире Варфоломей, родился в семье выходцев из Ростова Великого. Там его отец был близок к князю, вероятно, знатен, но после переселения в село Радонеж, близ Москвы, живет просто: мальчиком Варфоломей гоняет коней на пастбища. Но он ходит и в церковную школу. Религиозное чувство владеет всей семьей. Позже отец, мать, два брата из трех и их племянник примут постриг. Но это будет позже, а пока отрок Варфоломей живет в народной толще и лишь стремление к чтению духовных книг выделяет его из общей среды.

«Наша страна»,

Буэнос-Айрес, 13 сентября 1952 г

№ 139, с. 4–6

* * *

Он уходит в пустыню, только освободившись от обязанностей сына, долга, который свято чтит, и уходит туда не постриженным иноком, но лишь готовящим себя к этой ступени раскрытия личности путем аскезы – преодоления низших эмоций, развития своей воли к добру.

Этот путь тяжел. Пошедший с ним в пустыню, в лесное уединение, брат не выдерживает и уходит. Варфоломей остается наедине с Богом.

Напряженная внутренняя борьба со злом неизбежна на пути аскета. Она сопровождается искушениями, видениями концентрированного в образе бесов зла. Не избегает их и Варфоломей, но характерно, что уже здесь народное чувство преобладает в нем над личным. Бесы являются к нему не в образах соблазнительных женщин или в виде обильной еды, как аскетам византийского Востока, но в виде литовских воинов, которые в то время очень часто нападали на московские земли и прорывались даже к самой Москве. Народу они были столь же враждебны, как и татары. Быть может, даже более.

Чувствуя себя подготовленным, Варфоломей принимает постриг от зашедшего к нему монаха Митрофана, но в монастырь не идет, а остается в одиночестве. Скоро к нему притекают другие, стремящиеся к тем же духовным целям. Образуется община объединенных мыслью и чувством, но это еще не монастырь: все живут розно, в своих «одриных хизинах», питаясь каждый своим, и даже вступая меж собой в материальные взаимоотношения. Инок Сергий выполняет для других братий плотничьи и иные работы, беря за это плату. Но он сам настаивает на минимальности этого вознаграждения: он требует тех гнилых хлебных корок, которые никто уже не ест, он вводит свой труд также в область духовного совершенствования, преодолевая им личную корыстность. Чисто русская черта. Позже она разовьется в широкое движение богомольцев-трудников и выкристаллизуется на Соловках в формуле: «В труде спасаемся». Народность этой черты столь сильна, что даже подсоветское безвременье не вытравит ее, но лишь перелицует в «трудовой энтузиазм», проявления которого очень часто совершенно искренни.

Община оформляется в монастырь, и инок Сергий единогласно избран игуменом. Но он всеми силами противится этому. Почему? Он видит во власти прежде всего служение подвластным и не уверен в том, что сможет выполнить его. Это представление о сущности власти рисуется еще в завещании Владимира Мономаха. Позже оно охватит всю духовную жизнь нации от «самодержавного служения» царей (вплоть до жертвенного подвига Царя-Мученика) до «мирской службы» деревенских сотских, «от которой отказа нет»… «послужить миру»…

Здесь следует отметить одну внешнюю, но очень существенную черту св. Сергия. Иконописная традиция изображает его обычно в образе иссушенного немощного старца-аскета. Это только символ. Жизнеописатель современник говорит ясно: «Силы в нем было на двух человек». Аскетический подвиг, скудное питание, лишения не отразились на здоровье этого русского богатыря духа и плоти.

Приняв бремя власти, игумен Сергий несет его во всей полноте. Здесь он также отражает дух века, прогрессивную направленность формирующейся нации. Полное единство – ее цель. Он первый вводит в русском монастыре общежитие, т. е. общее, коллективное хозяйство. Но это не «уравниловка». Параллельно организуется вся внутренняя жизнь монастыря, создается иерархия подвижничества. Исторический этап жизни нации-государства находит отзвук в аскетической общине, тесно с ним связанной, слитой.

Монастырь не отрывается от народной жизни. Слава св. Сергия растет и вместе с нею ширится и поток приходящих к монастырю со своими духовными, а порой и материальными запросами. Никто не остается без ответа, свидетельствует Епифаний, и эти ответы удовлетворяют приходящих. Будь иначе, их движение к св. Сергию не росло бы. Служение братии игумена Сергия преображается уже в служение прозорливца, высшего духовного советника.

Подвижник-прозорливец не ищет возвышения, расширения своего духовного авторитета. Он решительно отвергает все внешние иерархии: отказывается принять в дар от митрополита Алексия золотой наперсный крест, столь «нище и убого» одет, что пришедший издалека крестьянин отказывается признать в нем прославленного Святого, путешествует ради нужд народа только пешком, совершая очень большие переходы (Москва – Нижний). Он продолжает свой подвиг служения человеку во имя любви к нему, но растущий поток этих человеков, приходящих к нему в поиске любви превращает, расширяет ее в любовь ко всему народу. Тесная дружба, глубочайшее взаимное понимание и общая духовная настроенность связывают св. Сергия с двумя другими светочами духа: митрополитом Алексием и св. Стефаном, просветителем Пермского края, т. е. всего тогдашнего Заволжья. Их духовное созвучие сливается с чудом: они ощущают друг друга на расстоянии; жизнеописатель св. Сергия свидетельствует о взаимном поклоне св. Сергия и св. Стефана, находившихся за десять верст один от другого.

* * *

Дальнейшее раскрытие духовной личности Святого на пути подвига его служения народу оформляет этот подвиг в служении нации-государству. Творческие усилия национально организующегося народа выражаются в личной действенности его духовного подвижника в его общественном служении. Св. Сергий выполняет особо важные дипломатические поручения национального центра – Москвы. Так идет он пешим к ее непримиримому врагу Олегу Рязанскому и «кроткими глаголами», – повествует летописец, – этот «старец чудный» склоняет «суровейшего» князя на мир с нею. Но в нужных случаях подвижник применяет и всю силу своего морального авторитета: устанавливая справедливый мир между двумя враждующими в Нижнем Новгороде партиями спорящих за власть в нем князей, св. Сергий своим святительским приказом затворяет все церкви города и принуждает этим спорящих к соглашению. Высший взлет подвига служения нации св. Сергия неразрывно связан, слит с кульминацией напряжений всей этой молодой еще нации в ее подвиге самоутверждения – Куликовской битве.

Всмотримся в стратегическую обстановку того времени и увидим, что шансы русских на победу были очень сомнительны. Войско Мамая численно превышало силы князя Дмитрия и, кроме того, включало в себя шесть тысяч лучшей тогда генуэзской колониальной пехоты с «огневым боем» (вероятно, артиллерией). С тыла неминуемо угрожал удар очень сильной литовской рати Ягелло, к которой безусловно присоединились бы державшие вооруженный нейтралитет рязанцы. Примкнувшие к Дмитрию брянские и смоленские Ольгердовичи были ненадежны в силу их родственных связей с Ягеллой. Не очень надежными были и новгородцы, спекулировавшие в своей политике на соперничестве родов Рюрика и Гедемина. Вдобавок ко всему этому еще не увядший ореол непобедимости татар. Стратегический штаб Москвы во главе с князем Дмитрием имел все основания колебаться и смотреть на сбор войск под Коломной только как на вооруженную демонстрацию, но не как на волю к бою, решающему судьбу нации.

Каково же должно было быть сверхчеловеческое напряжение личности, выразившей эту волю, принявшей на себя всю ответственность за жизнь и судьбу народа-государства-нации?

Этой сверхчеловеческой надвременной личностью стал св. Сергий Радонежский, Угодник Божий, Русский, Российский Чудотворец, благословляя на бой князя Дмитрия и тихо шепча ему: «Ты победишь».

В этот момент земного жития Святого его «прозорливость старца» восходит уже к «дару пророчества». Его личная человеческая душа сливается с духом нации, возносится вместе с ним над временем, над земной краткосрочностью жизни, выходит за предел доступного человеку разумения. Происходит чудо. Начало его в убогой тогда церковке Свято-Троицкой обители. Конец, виденный современниками, – меж Доном и Непрядьвой. Мы видим уже больше. Мы видим непрерывное творчество этого чуда жизни нации на протяжении 572 лет (1380–1952). Но и это еще не конец.

«Наша страна»,

Буэнос-Айрес, 20 сентября 1952 г.,

№ 140, с. 5–6

«Маковица»

Сознание современного, ограниченного и размельченного рационализмом человека утратило живое представление о чуде Господнем, но его подсознание (или надсознание) жадно рвется к чудесному, пытаясь найти в нем освобождение, выход из замкнувшей его темницы материализма. Возникает поиск компромиссного, внебожеского получуда: в атеистическом Париже зарегистрировано 10.000 гадателей, ясновидящих, медиумов, магов и пр. Все они имеют заработок. Следовательно?

Б. К. Зайцев в своей замечательной работе о св. Сергии определяет чудо, как «победу сверх-алгебры, сверх-геометрии над алгеброй и геометрией школы», как подчинение известного нам маленького низшего закона закону большому, высшему, неизвестному нам. Против такого определения чуда вряд ли сможет возразить и сколь либо свободный в своем мышлении рационалист. Не может же он утверждать, что возможность познания человека ограничена школьным учебником? Но это еще не вера в Божеское чудо. Верующий сам, уважаемый Б. К. Зайцев, минует в своем определении (по непонятной для меня причине) основу чуда – Господню Волю.

Жизнеописатели св. Сергия повествуют о множестве чудес в земной жизни Преподобного. Одна часть их совершена по его молитве, при участии его воли. Эти чудеса всегда направлены к благу народа, пришедших к нему, к благу народа, но не к личному прославлению самого Преподобного. Таковы насыщение голодающих, открытие источника для потребы жаждущих исцеления больных и великое чудо воскрешения ребенка. Таковы его прозорливые советы и предсказание победы на Куликовом поле, давшее его благословению (одобрению) силу приказа, веления Божия, которого не мог уже ослушаться осторожный в действиях князь Дмитрий. Другая часть чудес совершается помимо его личной воли, без его просьбы о них, неожиданно для него самого. Таковы со-служение с ним Ангела Господня и явление ему Пресвятой Богородицы. Св. Сергий сам страшится этих проявлений Милости Господней лично к нему и требует от видавших их вместе с ним молчания, тайны.

Внедрять в сознание понятие о реальности чудес Господних – дело служителей Церкви. Я же только суетный мирской журналист и позволяю себе лишь напомнить читателям, что этой реальности чудес св. Сергия верили Лесков, Достоевский, Лев и Алексей Толстые, Ломоносов, Менделеев, Ключевский, Павлов и ряд других сверхмощных, рационально мыслящих интеллектов, способных в своем мышлении шагнуть за узкие рамки рацио, за «жалкие пределы естества», по выражению Н. С. Гумилева, также веровавшего.

О чудесах, произошедших по кончине русского национального чудотворца, повествуют записи Троице-Сергиевской Лавры и память народная. О них в иных выражениях говорят и историки. «Есть имена, – пишет В. О. Ключевский, – выступившие из границ времени, когда жили их носители, потому что дело, сделанное таким человеком, далеко выходило за пределы века… превращалось в народную идею; становилось практической заповедью, заветом, тем, что мы привыкли называть идеалом… таково имя Преподобного Сергия». Процесса этого превращения рацио определить не в силах. Это тоже чудо, лишь не названное своим именем, хотя оно реально в своем выражении.

Житие Преподобного сообщает нам, что, отыскивая место для своего подвига, Варфоломей (еще не Сергий) избрал лесистый пригорок «Маковицу». В этом избрании было уже чудесное предначертание. «Видяху на том месте прежде свет, а инии огнь, а инии благоухание слышаху», сообщает летописец. На этом месте Преподобный строит свою первую убогую церковку во имя Пресвятой Троицы, как тоже указано свыше. Здесь же он дает внушенное свыше же благословение-приказ кн. Дмитрию и всей первой всероссийской национальной рати; страшный для дающего, судьбоносный приказ, определяющий всю дальнейшую жизнь нации.

Через 230 лет, в другой глубоко трагичный момент исторической жизни России, когда вся ее территория заполнена врагом и беззащитна, это освященное свыше место становится тем центром, откуда идет излучение воли к жизни всей нации. Учет и пути развития этой воли духа недоступны методам и уровню рационалистической мысли. Свершается реальный процесс, идущий вопреки, в нарушение всех законов логики. Государство разгромлено до основания. Враги господствуют на всей его территории. Национальной власти не существует. Моральное состояние народа стремительно катится вниз, и в верхах, и в толще его. Полное разложение. Гибель неизбежна… Но горсть монахов и мужиков чудом (другого слова нет!) отстаивают обитель св. Сергия против организованного, обладающего техникой войска. Послания (прокламации) этих защитников последнего атома нации (число этих посланий, конечно, ничтожно… десятки… две-три сотни!) растекаются, по всей стране, несмотря на отсутствие путей и средств сообщения. Их воздействие на массы необычайно по своей силе… Воля нации возрождается. «Ничто» становится реальной решающей силой. Существует ли для подобного исторического процесса иной термин, кроме «чуда»?

Мы, современные, духовно раздробленные, размельченные люди, не хотим видеть чудес, творящихся в нашей текущей, повседневной жизни. Мы маскируем их от самих себя пошлыми формулами уже опровергнутых понятий. Будем честны и признаемся: немногие из нас осмелятся вслух назвать «Промыслом Божиим», «Его Волею», невероятные происшествия с нами самими, имеющие место в жизни почти каждого из нас теперь, в диком, кровавом хаосе наших дней. Мы говорим: «случай», «удача». Столь же боимся мы видеть чудесное и в жизни нашего народа, нашей нации. Но мы, жившие «там», видели, знаем и тайные моления, и скрытые совершения Таинств переодетыми «засекреченными» священниками и бурный взрыв религиозного чувства народа во время войны (охранительные молитвы в карманах красноармейцев, у меня хранится один такой список; возобновление храмов, их наполнение, крещение комсомолок, венчание фактических, но не венчанных супругов и т. д.). Побывавшие в Советской России иностранцы единогласно свидетельствуют об этом высоком, чистом религиозном подъеме. Советские газеты сообщили о массовом «мракобесии» – произошедшем в Саратове крещенском омовении многих в ледяной купели Волги. Все это – факты. Можно ли разъяснить их каким-либо рационально обоснованным законом, при сверхмощном, всестороннем давлении на религиозное сознание нации и при учете двухсотлетнего разложения этого сознания тоже всестороннею «работой» «прогрессистов»? Волей-неволей приходится сказать – чудо!

Чудо и в том, что Сталин был принужден не только допустить молящихся в храмы, но восстановить религиозный центр Троице-Сергиевской Лавры – «Маковицу», чудесно возвещенную Преподобному Сергию. Что из того, что приставленные к ней сторожа лживы и продажны? Но ведь притекающие не к ним, а к Святыням Русским, к «Маковице» Преподобного чисты в своей вере и молитве. В них – сила. Они стержень нации. В них дух ее, – он не угас. Не чудо ли это, чудо, длящееся в веках по молитве Игумена Русского Сергия?

«И в наши дни люди всех классов русского общества притекают ко гробу Преподобного со своими думами, мольбами, упованиями», – говорил В. О. Ключевский в день 500-летия кончины Святого (1892 г.). – «Этот поток внутренне не изменялся в течение веков, несмотря на глубокие перемены в строе и настроении, русского общества. Творя память Преподобного, мы пересматриваем свой нравственный запас, пополняем произведенные в нем траты». «Ворота Лавры Преподобного Сергия затворятся лишь тогда, когда мы без остатка растратим этот запас, не пополняя его».

Совершается ли сейчас этот пересмотр самих себя и пополнение самих себя в недрах российской нации?

Да, – можем ответить мы, видевшие внешние проявления этого беспрерывного в шести веках чуда св. Сергия, ощущающие и творящие сами этот «пересмотр» в наших собственных душах, – духовная «Маковица» русского народного национального самосознания, чудесно воплощенная и оземленная великой любовью Игумена Русского Сергия, стоит и будет стоять, устоит, как устаивала против всех врагов, полонявших Русскую Землю всеми видами и формами зла. Устоит! «Инин видяху на том месте свет, а инии огнь, а инии благоухание слышаху». Чудо св. Сергия длилось в веках. Оно длится в наших днях. Оно – жизнь Народа Российского, Великого и Единого.

«Наша страна»,

Буэнос-Айрес,

27 сентября 1952 г., [3]