Читать книгу Большие надежды - Чарльз Диккенс - Страница 1

Фамилия отца моего была Пиррип, а имя, данное мне при св. крещении, Филипп. Из этих-то двух имен еще в детстве вывел я нечто среднее – Пип, похожее на то и на другое. Так-то назвал я себя Пипом да и пошел по белому свету. – Пип да Пип, меня иначе и не звали.

Что отца моего действительно звали Пиррипом, в этом я могу сослаться на двух свидетелей: надпись на его надгробном камне и сестру мою, мистрис Джо Гарджери, вышедшую замуж за кузнеца. Так как я не помнил ни отца, ни матери и никогда не видал их изображений (они жили еще в дофотографическую эпоху), то детское воображение мое рисовало их образы, бессмысленно и непосредственно руководствуясь одними только их надгробными надписями. Очертание букв отцовской надгробной навело меня на странную мысль, что отец мой был плотный, приземистый и мрачный человек, с курчавыми черными волосами. Почерк надписи: «Тожь Джорджиана, жена вышереченного» привел меня к детскому заключению, что матушка моя была рябая и болезненная. Пять маленьких плит, по полутора фута длиною каждая, окружали могилу моих родителей и были посвящены памяти пяти маленьких братьев моих, умерших в раннем возрасте, не испробовав сил своих в жизненной борьбе. Этим маленьким могилкам я обязан убеждением, религиозно мною хранимым, что все они родились лежа на спине, заложив руки в карманы, и в продолжение всей своей жизни никогда их оттуда не вынимали.

Страна наша была болотистая и лежала вдоль реки, в двадцати милях от моря. Первое живое, глубокое впечатление… как бы сказать, пробуждение в жизни действительной, сколько я помню, я ощутил в один мне памятный, сырой и холодный вечер. Тогда я впервые вполне убедился, что это холодное место, заросшее крапивой – кладбище; что здешнего прихода Филипп Пиррип и Тожь Джорджиана, жена вышереченного, умерли и похоронены; что Александр, Варфоломей, Абрам, Тобиас и Роджер, малолетние дети вышереченных, тоже умерли и похоронены; что мрачная, плоская степь за кладбищем, пересекаемая по всем направлениям плотинами и запрудами, с пасущимся на ней скотом – болото; что темная свинцовая полоса, окаймлявшая болото – река; что далекое, узкое логовище, где рождались ветры – море, и что маленькое существо, дрожащее от страха и холода и начинавшее хныкать – Пип.

– Перестань выть! – раздался страшный голос и в то же время из могил близь церковной паперти приподнялась человеческая фигура. – Замолчи, чертёнок, не то шею сверну!

Страшно было смотреть на этого человека, в грубом сером рубище и с колодкой на ноге. На голове у него, вместо шляпы, была повязана старая тряпка, а на ногах шлёпали изодранные башмаки. Человек этот был насквозь промокший, весь забрызган грязью, обожжен крапивой, изрезан камнями, изодран шиповником; он шел прихрамывая, дрожал от холода, грозно сверкал глазами и сердито ворчал. Подойдя ко мне, он схватил меня за подбородок, щелкая зубами.

– Ай! не убивайте меня, сэр! – упрашивал я, в ужасе: – Ради Бога не убивайте меня, сэр.

– Как тебя зовут? – сказал человек: – живей!

– Пип, сэр.

– Повтори-ка еще, – сказал человек, пристально глядя на меня. – Не жалей глотки!

– Пил, Пип, сэр.

– Говори: где живешь? – сказал человек. – Укажи: в какой стороне?

Я указал на плоский берег реки, где виднелась наша деревня, окруженная ольховой рощицей и подстриженными деревцами, в расстоянии около мили от церкви.

Он поглядел на меня с минуту, потом схватил меня, довернул вверху ногами и вытряс мои карманы. В них ничего не оказалось, кроме ломтя хлеба. Он так сильно и неожиданно опрокинул меня, что в глазах у меня зарябило, все окружавшие предметы завертелись и шпиль церкви пришелся, как раз, у меня между ногами. Когда церковь очутилась за прежнем месте, я сидел на высоком камне, дрожа от страха, а он жадно уничтожал мой хлеб.

– Ах, ты, щенок! – сказал он, облизываясь: – какие у тебя, брат, жирные щеки.

Я думаю, они действительно были жирны, хотя в то время я был мал не по летам и некрепкого сложения.

– Черт возьми! отчего бы мне их не съесть? – сказал страшный человек, грозно кивая головой: – да, я, кажется, это и сделаю.

Я выразил искреннюю надежду, что он этого не сделает, и еще крепче ухватился за камень, за который он меня посадил, частью для того, чтоб не упасть с него, частью, чтоб удержаться от слез.

– Ну, так слушай! – крикнул он: – где твоя мать?

– Вот, здесь, сэр, – сказал я.

Он быстро взглянул в ту сторону, отбежал немного, приостановился и оглянулся.

– Вот, здесь, сэр, – несмело пояснил я: – «Тожь Джоржиана». Это моя мать.

– А! – сказал он, возвращаясь. – А это твой отец похоронен возле матери?

– Да, сэр, – сказал я: – он тоже был здешнего прихода.

– Гм! – пробормотал он в раздумье. – У кого же ты живешь – может быть, я тебя оставлю в живых, на что еще не совсем решился?

– У сестры, сэр, мистрис Джо Гарджери, жены кузнеца, Джо Гарджери, сэр.

– Кузнеца, гм! – сказал он и взглянул на свою ногу.

Мрачно посмотрев несколько раз то на меня, то на свою ногу, он еще ближе подошел ко мне, схватил меня за обе руки и тряхнул изо всей силы. Глаза его были грозно устремлены на меня, а я беспомощными взорами молил его о пощаде.

– Ну, слушай, – сказал он: – дело идет о том: оставаться тебе в живых или нет? Ты знаешь, что такое напилок?

– Да, сэр.

– Ну, и знаешь, что такое съестное?

– Знаю, сэр.

После каждого вопроса он меня снова встряхивал, чтоб дать мне более почувствовать мое беспомощное положение и угрожавшую мне опасность.

– Достань мне напилок – и он тряхнул меня. – Достань мне чего-нибудь поесть. – И он тряхнул меня. – Принеси мне то и другое. – И он тряхнул меня. – Или я у тебя вырву сердце и печенку. Он опять тряхнул меня.

Я был в ужасном страхе, голова кружилась; я припал к нему обеими руками и сказал:

– Если вы будете так добры, позвольте мне стоять прямо, сэр: меня не будет тошнить и я лучше вас пойму.

Тут он меня кувырнул с такой силою, что мне показалось, будто церковь перепрыгнула через свой же шпиль, потом приподнял меня за руки в вертикальном положении над камнем, и продолжал:

– Завтра рано поутру ты принесешь мне напилок и пищу. Все это ты принесешь туда, на старую батарею. Ты сделаешь, как я тебе приказываю и никогда никому об этом словечка не промолвишь; никогда не признаешься, что ты видел такого человека, как я, и тогда я оставлю тебя в живых. Если ты в чем-нибудь меня не послушаешь, хоть на самую малость, твое сердце и печенку у тебя вырежут и съедят. Я тебе еще скажу, что я не один, как ты, может, это думаешь. У меня есть молодчик, перед которым я ангел. Этот молодчик слышит все, что я тебе теперь говорю. У него есть особый секрет, как добираться до мальчишки, до его сердца и печенки: напрасно мальчишка будет прятаться от этого молодчика. Напрасно мальчишка будет запирать дверь своей комнаты; ложась в теплую постель, напрасно будет кутаться с головой в одеяло: он будет думать, что он в покое и вне опасности – как бы ни так, мой молодчик потихоньку подползет; подкрадется – и тогда беда мальчишке. Я теперь удерживаю этого молодчика, чтоб он тебя не растерзал, и то с трудом. Ну, что же ты скажешь на это?

Я отвечал, что я ему достану напилок и все, что сумею достать съестного, и все принесу на батарею рано утром на следующий день.

– Ну, скажи: «убей меня Бог!» – сказал человек.

Я побожился, и он снял меня с камня.

– Ну, – продолжал он: – так помни же, за что ты взялся, и не забывай моего молодчика. Отправляйся домой.

– По… покойной ночи, сэр, – сказал я дрожащим голосом.

– Очень покойной, – сказал он, окидывая взором холодную и сырую равнину. – Будь я лягушкой или угрем!

И, обхватив руками свое дрожавшее от холода тело, словно опасаясь, чтоб оно не развалилось, он поплелся, прихрамывая, в низкой церковной ограде. Я смотрел ему вслед. Он шел, пробираясь между крапивой и кустарником, которыми заросла ограда; мне казалось, будто он избегал мертвецов, которые высовывались из могил, стараясь ухватить его за пятку, чтоб затащить к себе.

Когда он добрался до низкой церковной ограды, он перелез через нее, как человек, у которого ноги были как палки, и потом еще раз оглянулся на меня. Увидев, что он смотрит на меня, я пустился бегом домой. Пробежав немного, я оглянулся: он продолжал идти к реке, поддерживая себя руками и пробираясь с своей больной ногой между большими каменьями, набросанными здесь и там по болоту, для удобства переходов, на случай больших дождей или прилива.

Болото показалось мне длинной, черной полосой на горизонте, когда я снова остановился и поглядел ему в след; река являлась другою такою же полосою, только темнее и уже; небо представляло ряд длинных, багровых и черных, перемежавшихся полос. На берегу реки я только мог различить два предмета, поднимавшихся над поверхностью земли: веху, поставленную рыбаками в виде шеста, с изломанным бочонком наверху, очень некрасивую штуку вблизи, и виселицу с болтавшимися на ней цепями, на которой во время оно был повешен морской разбойник. Человек этот пробирался к виселице, как будто он был тот самый разбойник, восставший из мертвых, чтоб снова повеситься. Эта мысль произвела на меня страшное впечатление; смотря на скот, который поднимал головы и глядел ему вслед, я задавал себе вопрос: «не ужели и скот думает то же?» Я осмотрелся во все стороны, думая, не увижу ли где страшного молодчика, но не было и признаков его. Мне опять стало страшно и я побежал без оглядки домой.