Читать книгу Новый мозг - Дэниель Пинк - Страница 5

Вернемся вместе в чарующую пору недавнего прошлого – в семидесятые годы, эпоху моего детства. Когда я был маленьким, американские родители из среднего класса вываливали на головы детей один и тот же набор советов: получай хорошие оценки, поступай в институт и выбирай профессию, которая обеспечит тебе приличный уровень существования, а если повезет, то еще и престиж. Если тебе хорошо дается математика и естественные науки, становись врачом, если английский язык и история – иди в адвокаты. Если ты падаешь в обморок при виде крови, а язык у тебя не бог весть как подвешен, иди в бухгалтеры. Чуть позже, когда рабочие столы стали украшать компьютеры, а обложки журналов – фотографии директоров фирм, то молодые люди, которым и вправду хорошо давалась математика и естественные науки, ринулись в хай-тек (от high technology – высокие технологии. – Ред.), а другая толпа устремилась в бизнес-школы, полагая, что «успех» и «факультет менеджмента» – слова-синонимы.

Юристы, врачи, бухгалтеры, инженеры и члены правления компаний… Великий Питер Друкер дал этому типу профессионалов несколько неуклюжее, но широко распространившееся наименование «работники знания». Это «люди, которым платят за то, что они используют в работе знания, полученные в учебных заведениях, а не физические усилия или умение работать руками», – писал Друкер. От прочих представителей рабочей силы эту группу отличает «умение получать и применять теоретическое и аналитическое знание». (Иными словами, они преуспели в Л-ориентированном мышлении.) Скорее всего, они никогда не составят большинства, писал Друкер, но тем не менее именно они «будут определять облик, ведущие тенденции и социальную физиономию формирующегося общества»[30].

Друкер, как всегда, попал в яблочко. Работники знания и их стиль мышления действительно сформировали облик, ведущие тенденции и социальную физиономию современного общества. Вспомним о пошлинах, которые приходится платить всякому представителю американского среднего класса по пути в страну работников знания. Вот некоторые из них: PSAT, SAT, GMAT, LSAT и MCAT[31]. Заметили, что две последние буквы везде одинаковые? Все это инструменты для измерения чистого и незамутненного Л-ориентированного мышления. Они требуют анализа и логики и выдают баллы за однозначный, компьютерно-точный и один-единственный правильный ответ. Задания выстроены в линейной последовательности, а их выполнение ограничено во времени. Ты выбираешь один правильный ответ на вопрос. Потом переходишь к следующему, потом – к следующему и так далее, пока не выйдет время. Эти тесты превратились в строгих привратников у входа в меритократический[32] мир среднего класса. Они создали SAT’ократию – устройство, при котором пропуск в достойную жизнь выдается тем, кто умеет рассуждать логично, последовательно и быстро. Так произошло не только в Америке. Большинство развитых стран (вспомним вступительные экзамены в Великобритании и японские школы с их бесконечной зубрежкой) тратят массу времени и средств на производство левополушарных работников знания.

В свое время эта общественная модель привела к поразительным успехам. Она покончила с господством аристократических привилегий и открыла путь к образованию и карьере для представителей самых разных сословий. Она подстегнула развитие мировой экономики и подняла стандарты уровня жизни. Но сейчас дни SAT’ократии сочтены. Нет, Л-ориентированное мышление, детище и наивысшая ценность предыдущей эпохи, не утратило значимости, просто его одного уже недостаточно. Приближается эпоха, в которой от навыков П-ориентированного мышления будет все больше зависеть успех.

Для некоторых из вас это радостная новость, для других – как гром среди ясного неба. Глава, которую вы читаете, предназначена главным образом для вторых – тех, кто следовал родительским советам и набирал высокие баллы по тестам. Чтобы убедить вас в реальности того, о чем я говорю, позволю себе воспользоваться левополушарным, механистическим языком причин и следствий. Следствие: уменьшение относительной значимости Л-ориентированного мышления и, соответственно, увеличение значимости П-ориентированного мышления. Причины: изобилие, Азия и автоматизация.

Изобилие

Еще один штрих семидесятых: каждый год в августе мама брала моего брата, сестру и меня, и мы отправлялись закупать одежду к новому учебному году. Всякий раз мы совершали путешествие в Истлэнд-молл, один из трех крупнейших торговых центров в центральном Огайо. Оказавшись внутри, мы обычно заходили в какой-нибудь из общенациональных универмагов, вроде «Сиэрз» или «Джей-Си-Пенни», или местный, например в «Лазарус», где в отделах детской одежды стояло примерно по дюжине стоек. Кроме того, в молле было около тридцати магазинчиков, меньше по площади и ассортименту, которые ютились вдоль простенков. Как и большинство американцев в ту эпоху, мы считали Истлэнд-молл и такие же крытые торговые центры с системой контроля климата вершиной современного изобилия.

Мои дети отнеслись бы к нему без всякого восторга. В двадцати минутах езды от нашего вашингтонского дома находится около сорока огромных торговых центров, величину, богатство ассортимента и размах которых было невозможно представить себе тридцать лет назад. Вот, например, «Потомак-Ярдс», расположенный у шоссе № 1 в северной Виргинии. Как-то воскресным августовским утром мы с женой и тремя нашими детьми отправились «на закупки» к новому учебному году. Начали мы с гигантского магазина в дальнем конце центра. В отделе женской одежды мы выбирали между кофточками и свитерами от Моссимо, блейзерами от Мероны, куртками от Айзека Мизрахи и одеждой для беременных от Лиз Ланж. Отделы детской одежды – такие же огромные и едва ли не такие же шикарные. Итальянский дизайнер Моссимо создал целую линию детской одежды, в том числе комплекты из бархатных брюк и курточек, которые как раз подошли для двух наших дочерей. Ассортимент – фантастически интереснее, ярче и богаче, чем тот, из чего в семидесятые приходилось выбирать мне. Однако было в этих роскошных детских шмотках кое-что еще более примечательное по сравнению со скудным выбором моего детства: одежда стала дешевле. Мы же были не в шикарном бутике. Мы с семьей покупали одежду в «Таргете». Сколько стоит этот бархатный комплект от Моссимо? Пятнадцать долларов. А те женские курточки от дизайнера? Десять долларов. А новая замшевая куртка моей жены от Айзека Мизрахи? Сорок девять долларов. А через несколько рядов продается мебель для дома – ее создал дизайнер Тодд Олдам, а стоит она дешевле той, что мои родители обычно покупали в «Сиэрз». Весь торговый центр – это акры и акры ласкающей взгляд и недорогой продукции.

А ведь «Таргет» – всего один из магазинов для среднего класса в «Потомак-Ярдс». Два шага – и мы уже в «Стейплз» (громадина в двадцать тысяч квадратных метров), где продается семь с половиной тысяч видов канцтоваров для школы и офиса. (В Соединенных Штатах и Европе таких «Стейплз» больше полутора тысяч.) Рядом со «Стейплз – такой же неисчерпаемый «Петсмарт», один из шестисот ему подобных зоомагазинов в Соединенных Штатах и Канаде, каждый из которых в среднестатистический день продает товаров на пятнадцать тысяч долларов[33]. В этом конкретном магазине был даже собственный салон по уходу за животными. Рядом с «Петсмартом» – «Бест-Бай», магазин электроники, где отдел розничной продажи больше, чем целый квартал, в котором стоит наш дом. Отдел, отданный под домашние кинотеатры, – яркая иллюстрация гонки телевизионных технологий: вот плазменные, вот с высоким разрешением, вот с плоской панелью, стартуем с 42-дюймового экрана, и постепенно эскалация напряженности вырастает до 47, 50, 54, 56 и, наконец, 65 дюймов. В отделе телефонов, по моим подсчетам, тридцать девять разных моделей мобильников. А ведь эти четыре магазина занимают лишь третью часть площади всего торгового центра.

Однако самое примечательное в «Потомак-Ярдс» – это то, что в нем нет совершенно ничего примечательного. Такие же уголки потребительского рая можно найти в Америке где угодно, и не только там, они все чаще и чаще появляются в Европе и в некоторых странах Азии. Эти покупательские Мекки – всего лишь одно из ярких доказательств того, что в современной жизни происходят невероятные перемены. Большую часть исторического времени наша жизнь определялась нехваткой материальных благ. Сейчас же определяющая черта социальной, экономической и культурной жизни в большей части мира – изобилие.

Наши левые полушария сделали нас богатыми. Имея в своем распоряжении армию друкеровских работников знания, экономика Информационного века сформировала для большей части развитого мира такие жизненные стандарты, каких и вообразить себе не могли наши предки.

Вот детали, характеризующие нашу эру изобилия:

• Более половины двадцатого столетия основную часть американского среднего класса вдохновляла мечта о собственном доме и собственном автомобиле. Сегодня больше чем две трети американцев владеют теми домами, в которых живут. (Около тринадцати процентов домов, которые сейчас покупают, – это второй дом для семьи[34].) Что же касается автомобилей, то на сегодняшний день в США их больше, чем лицензированных водителей, – а это значит, что у всякого, кто умеет водить, как правило, есть своя машина[35].

• Self-storage (бизнес, основанный на хранении лишнего барахла) стал в США индустрией с годовым оборотом в 17 миллиардов долларов – это больше, чем в киноиндустрии. Более того, в некоторых странах эта индустрия растет еще стремительнее[36].

• Если вещей у нас так много, что их совсем уже некуда девать, мы их просто выбрасываем. Как отмечает исследовательница бизнеса Полли Ла-Барре, «Соединенные Штаты расходуют на мешки для мусора больше, чем девяносто других стран – на все остальное. Иначе говоря, вместилище наших отходов стоит дороже, чем все товары, которые покупают в половине стран мира»[37].

Однако изобилие привело к парадоксальному результату: триумф Л-ориентированного мышления снизил его ценность. Процветание, созданное им, поставило во главу угла способности менее рациональные и в большей степени П-ориентированные: красоту, духовность и эмоции. Бизнесу уже недостаточно сделать что-то, что будет стоить разумных денег и прилично работать. Изделие должно быть еще и красивым, неповторимым, должно обладать значимостью и удовлетворять тому, что Вирджиния Пострел называет «эстетическим императивом»[38]. Возможно, самая яркая примета этого сдвига, которую мы увидели во время семейного выезда в «Таргет», – одержимость среднего класса дизайном. Дизайнеры с мировым именем, вроде тех, кого я упоминал раньше, а также таких титанов, как Карим Рашид и Филиппе Старк, создают любые товары для самых что ни на есть среднестатистических магазинов для средних американцев из среднего класса. «Таргет» и такие же магазины уже продали три с лишним миллиона единиц полипропиленовых мусорных корзинок «гарбо», созданных Рашидом. Мусорная корзина от дизайнера! Попробуйте объяснить это своему левому полушарию.

А как вам ершик для унитаза, который я тогда же купил в «Таргет»?

Ершик для унитаза, созданный одним из известнейших в мире архитекторов и промышленных дизайнеров – профессором Майклом Грейвзом, преподавателем архитектуры в Принстонском университете. Цена ершика – около шести долларов. Только на пике изобилия может возникнуть ситуация, когда так много людей хочет купить красивые корзины для мусора и ершики для унитаза. Обыденные, утилитарные вещи превратились в предмет вожделения.

В эпоху изобилия уже недостаточно учитывать лишь рациональные, логичные и насущные потребности. Инженеры должны придумать вещь, которая будет хорошо служить. Но, если она не будет радовать глаз, если не западет в душу, ее никто не купит. Ведь нам есть из чего выбирать. Дизайн, эмпатия, игра и другие, более «деликатные» на первый взгляд качества – вот что сегодня в первую очередь важно, чтобы услуги и товары стали узнаваемыми на перенасыщенном рынке.

Эпоха изобилия выдвигает на первый план П-ориентированное мышление в отношении еще одного важного аспекта. Когда я буду лежать на смертном одре, то вряд ли, окинув мысленным взором свою жизнь, я скажу: «Да, я совершил немало ошибок, но все-таки в 2004 году мне удалось отхватить один из тех грейвзовских ершиков для унитаза». Изобилие наполнило нашу жизнь красивыми вещами, однако широкий ассортимент товаров вовсе не гарантирует нам счастья. Парадокс процветания состоит в том, что уровень качества жизни неуклонно повышается десятилетие за десятилетием, представления же о самореализации – духовной, семейной, человеческой – не меняются. Вот почему так много людей, освобожденных процветанием, но не удовлетворенных им, реагируют на этот парадокс духовными исканиями. Эндрю Дельбанко из Колумбийского университета пишет: «Самая поразительная черта современной культуры – неутолимая тоска по трансцендентному»[39].

Загляните в любой уголок благополучной жизни в какой угодно развитой стране, и вы обнаружите там, помимо колоссального потребительского ассортимента, тот самый поиск духовности в действии. Начиная с таких практик, как йога и медитация, прежде бывших экзотическими, а теперь вошедших в массовый обиход, и заканчивая внешними знаками духовности на рабочих местах и евангельской тематикой в литературе и кино, – поиски цели и смысла стали неотъемлемой частью нашей жизни. Внимание людей во всем мире сместилось от повседневного жизненного текста к более широкому контексту. Разумеется, материальное благосостояние коснулось не всех обитателей развитого мира, не говоря уж о множестве людей в менее развитых странах. Но все-таки эра изобилия избавила сотни миллионов людей от борьбы за выживание и, как писал Роберт Уильям Фогель, лауреат Нобелевской премии по экономике, «превратило духовные искания из занятия крохотной части населения в дело едва ли не всего человечества»[40].

Ну а если я вас еще не убедил, позвольте привести еще один – лучезарный – пример. Сто лет назад электрическое освещение было редкостью, теперь же оно есть у всех. Лампочки стоят дешево. Электричество – везде. Свечи? Да кому они нужны? Но оказывается, их покупает масса народу. В Соединенных Штатах свечной бизнес достигает оборота в 2,4 миллиарда долларов в год[41]. Этот феномен не объяснить рациональной потребностью в осветительных приборах, его причины – жажда красивого и трансцендентного, появившаяся недавно и характерная для процветающей страны.

Азия

Когда собирал материал для книги, я познакомился с четырьмя программистами из Индии.

Все они являются живой иллюстрацией этики работников знания, которая описана в начале этой главы. Как и большинство умных детей, выходцев из среднего класса, они последовали родительским советам: хорошо учились в школе, поступили в хорошие университеты и выучились на инженеров и программистов. Теперь все они работают в крупной компании по производству программного обеспечения, где помогают писать компьютерные коды для североамериканских банков и аэрокомпаний и, выполняя высококвалифицированную работу, получают не больше пятнадцати тысяч долларов в год.

Работники знания, знакомьтесь со своими новыми конкурентами: Шривидья, Лалит, Кавита и Камал из города Мумбаи в Индии.

Немногие темы в последние годы вызывали больше споров и беспокойства, чем аутсорсинг. Эти четыре программиста и их коллеги из Индии, Филиппин и Китая до смерти перепугали программистов и других левополушарных специалистов в Северной Америке и Европе и подняли волну протестов, бойкотов и политических деклараций. Работа, которую они выполняют, не самая сложная на свете, но она востребована мультинациональными корпорациями и до недавнего времени делалась чуть ли не исключительно в Соединенных Штатах, где обеспечивала приятную для «белых воротничков» зарплату в семьдесят тысяч долларов в год и выше. Сейчас эту работу делают двадцатипятилетние индусы, делают так же качественно, если не лучше, так же быстро, если не быстрее, а получают за нее столько же, сколько несмышленыш, торчащий за прилавком в «Тако-Белл»[42]. А их зарплата, мизерная по западным стандартам, примерно в двадцать пять раз выше той, что получает среднестатистический индус. Эти деньги позволяют вести жизнь, характерную для верхушки среднего класса, покупать квартиры и регулярно ездить в отпуск.

Программисты, с которыми я познакомился в Мумбаи, – всего лишь четыре высокообразованных капельки глобального цунами. Каждый год колледжи и университеты Индии выпускают около трехсот пятидесяти тысяч специалистов с инженерным образованием[43]. Именно поэтому половина компаний, фигурирующих в рейтинге «Fortune Global 500», переводят свои подразделения в Индию[44]. Примерно сорок восемь процентов программного обеспечения «Джэнерал электрик» производится там. На эту компанию работает астрономическое число индусов – двадцать тысяч (а в индийских офисах висят объявления: «Посторонним вход опасен: вы будете наняты на работу»). На «Хьюлетт-Паккард» работает несколько тысяч индийских программистов. «Сименс» уже нанял в Индии три тысячи компьютерщиков и выводит за границу еще пятнадцать тысяч таких же рабочих мест. У «Оракла» пятитысячный индийский персонал.

«Випро», огромная индийская компания по IT-консалтингу, наняла около семнадцати тысяч программистов, которые работают на «Хоум Депот», «Нокию» и «Сони». Этот список можно продолжать. Генеральный директор «Джэнерал электрик» в Индии сообщил лондонской газете «Файнэншл Таймс»: «Любая работа, которой на рынке труда занимаются англоязычные страны – США, Великобритания и Австралия, – может быть сделана в Индии. Единственный предел – границы вашего воображения»[45].

И правда, буйство воображения уже вывело ассортимент того, что делается в Индии, за пределы компьютерного программирования. Такие консалтинговые фирмы, как «Леман Бразерз», «Биэр Стирнз», «Морган Стэнли» и «Джей-Пи Морган Чейз», заключают с индийскими экономистами контракты на статистические подсчеты и финансовый анализ[46]. Несложные редакторские работы для службы финансовых новостей «Рейтер» выполняются за границей. В любой части Индии можно найти дипломированных экономистов, которые минимизируют налоги для американских компаний; юристов, которые штудируют американские судебные прецеденты для обеспечения американских судебных процессов; радиологов, которые читают томографические сканы для американских больниц.

И дело тут не только в Индии. Самые разные Л-ориентированные работы, которые привыкли делать «белые воротнички», эмигрируют в другие части мира. «Моторола», «Нортел» и «Интел» ведут разработку программного обеспечения в России; «Боинг» перенес туда же львиную долю работ по аэрокосмическому инжинирингу. Фирма «Электроник Дата Системс», этот титан компьютерного сервиса, производит программное обеспечение в Египте, Бразилии и Польше. Тем временем венгерские архитекторы разрабатывают основные блюпринты для дизайнерских фирм в Калифорнии, филиппинские экономисты – аудит для «Кап-Джемини Эрнст и Янг», а у голландской фирмы «Филипс» около семисот инженеров в Китае – стране, где университеты выпускают каждый год почти столько же инженеров, сколько и в Соединенных Штатах[47].

Основная причина – деньги. В Соединенных Штатах не самый высокооплачиваемый дизайнер зарабатывает семь тысяч долларов в месяц, а в Индии – около тысячи. В Соединенных Штатах среднестатистический специалист по аэрокосмической технике получает около шести тысяч долларов в месяц, а в России его ежемесячная зарплата ближе к шестистам пятидесяти долларам. И если американский экономист может получать пять тысяч долларов в месяц, то экономист в Филиппинах будет получать триста долларов, что весьма неплохо в стране со среднегодовым доходом в пятьсот долларов[48].

Для армии работников знания во всем мире такой мировой порядок – осуществление заветной мечты. Но для европейских и американских «белых воротничков», левополушарных тружеников, она оборачивается кошмаром. Примером служит следующее.

• Каждое из десяти американских рабочих мест в области компьютерной техники, программного обеспечения и информационных технологий будет перенесено за границу в течение двух ближайших десятилетий. Каждое четвертое рабочее место в сфере IT окажется за океаном к 2010 году[49].

• По оценке консалтинговой фирмы «Форрестер ресерч», к 2015 году «как минимум три и три десятых миллиона рабочих мест „белых воротничков“ и сто тридцать шесть миллиардов долларов заработной платы уйдет из США в страны с более низким уровнем жизни – Индию, Китай, Россию и т. д.»[50].

• Такие страны, как Япония, Германия и Великобритания, тоже будут терять рабочие места. Одна только Великобритания в течение ближайших лет лишится около двадцати пяти тысяч мест в сфере IT и от тридцати тысяч – в сфере финансовой деятельности в пользу Индии и других развивающихся государств. К 2015 году около одного и двух десятых миллиона рабочих мест уйдет из Европы в офшоры[51].

В своих опасениях мы зачастую опережаем события. Разумеется, мы все не станем с завтрашнего дня безработными. В краткосрочной перспективе вокруг аутсорсинга поднимают слишком много шума, но в долгосрочной перспективе его недооценивают. Сейчас связаться с противоположной точкой земного шара можно чуть ли не бесплатно, а развивающиеся страны продолжают выпускать миллионы высококвалифицированных работников знания, а значит, трудовые биографии жителей Северной Америки, Европы и Японии изменятся радикальным образом. Если Л-ориентированные работы, сводящиеся к стандартным операциям и алгоритмам (такие виды работ, как финансовый анализ, радиология или компьютерное программирование), можно сделать намного дешевле в других странах, а результаты этих работ в мгновение ока доставить клиентам по оптоволоконному кабелю, то такие рабочие места неизбежно уйдут за границу. Для многих этот процесс окажется болезненным, но в сущности он мало чем отличается от трансформаций, которые нам приходилось переживать раньше. То же самое в свое время произошло с рутинной работой в сфере промышленного производства, которая уплыла за океан во второй половине двадцатого столетия. И подобно тому как заводским рабочим пришлось перепрофилироваться и научиться ковать пиксели вместо железа, многим из теперешних работников знания тоже придется освоить ряд новых навыков. Им надо учиться тому, что не смогут сделать так же хорошо заграничные специалисты, и пускать в ход П-ориентированные способности. То есть: устанавливать контакты, вместо того чтобы осуществлять транзакции; разрешать нетривиальные проблемы, вместо того чтобы следовать алгоритмам; синтезировать целое, вместо того чтобы анализировать единичные компоненты.

Автоматизация

Хочу представить вам двух человек. Один – символ, который, быть может, когда-то и существовал в реальности. Второй – реальный человек, который, сам того не желая, превратился в символ.

Первого обессмертила американская почтовая марка. Большинство американских школьников расскажут вам, что Джон Генри был бурильщиком. Привыкший чуть ли не с рождения держать в руке молоток, Джон Генри был наделен невероятной силой и выносливостью. (К сожалению, никто не знает точно, существовал ли он на самом деле. Многие историки предполагают, что когда-то он был рабом, а после Гражданской войны работал на железной дороге. Реальность его существования так никому и не удалось доказать.) Джон Генри с командой рабочих пробивал в горах туннели, через которые потом прокладывали рельсы. Джон Генри был необыкновенным человеком: по силе и скорости работы он не знал себе равных, и о его доблести сложили легенду.

Как-то раз, гласит легенда, в лагерь рабочих прибыл торговец, который держал в руках паровой бур. Этот бур, сказал торговец, работает лучше самого сильного бурильщика. Джон Генри презрительно усмехнулся, когда услышал, что шестеренки и машинное масло могут соперничать с человеческими мускулами. Он предложил устроить состязание: кому удастся быстрее проложить в скале туннель – человеку или машине.

На следующий день состязание началось: паровой бур справа, Джон Генри слева. Сначала машина вырвалась вперед, но Джон Генри не пал духом. Во все стороны летели обломки камня, пока соперники прорубались сквозь гору. И вот Джон Генри стал догонять машину. До окончания гонки оставались считаные секунды, он сделал мощный рывок и первым оказался с противоположной стороны. Рабочие устроили ему овацию, а сам Джон Генри рухнул на землю. Он надорвался от нечеловеческих усилий и вскоре умер. История Джона Генри широко распространилась. В балладах и книжках его поражение стало притчей об Индустриальном веке: машины в чем-то могут заменить людей, и это серьезный удар, если учесть чувство человеческого достоинства.

А теперь познакомьтесь со вторым персонажем. Это гроссмейстер Гарри Каспаров, лучший шахматист своего времени, а может быть, величайший шахматист всех времен и народов. Это Джон Генри нашей эпохи – ведь его, наделенного едва ли не сверхчеловеческими способностями, тоже победила машина.

Свой первый чемпионат мира по шахматам Каспаров выиграл в 1982 году – примерно в то же время несколько исследовательских групп работали над шахматными компьютерными программами. За следующие десять лет Каспаров не проиграл ни одной партии. А в 1996 году он выиграл, состязаясь с самой мощной на тот момент шахматной компьютерной программой.

Но в 1997 году Каспаров вступил в схватку с еще более мощной машиной под названием «Дип-Блу» – суперкомпьютером IBM весом в 1,4 тонны. Их матч, состоявший из шести партий, кто-то назвал «последней битвой человеческого мозга»[52]. К удивлению многих, Дип-Блу одержал верх над Каспаровым, а последствия этого поражения были лапидарно сформулированы на обложке шахматного журнала «Инсайд Чесс»: «АРМАГЕДДОН!»[53] Горя желанием отомстить (и за себя, и за всех Л-ориентированных существ из плоти и крови), Каспаров организовал матч-реванш против «Дип-Джуниора», еще более мощного израильского компьютера, трижды выигравшего чемпионаты мира по шахматам среди компьютеров.

Во многих отношениях шахматная игра – квинтэссенция левополушарной деятельности. Она оставляет относительно мало пространства для эмоций и основана главным образом на памяти, рациональном мышлении и жестком расчете – то есть на том, что компьютер умеет делать лучше. Каспаров говорил, что, глядя на доску, он за одну секунду просчитывает от одного до трех вариантов следующего хода. Увы, но показатели «Дип-Джуниора» внушительнее: в течение одной секунды он анализирует от двух до трех миллионов возможных ходов. И все-таки Каспаров считал, что у человека есть свои преимущества – они-то сравняют их шансы на поле из шестидесяти четырех клеток.

И вот в воскресенье Суперкубка 2003[54] Каспаров торжественно появился в элитарном нью-йоркском атлетическом клубе, чтобы вступить в еще одну эпическую битву человека и машины – матч из шести партий с призовым фондом в миллион долларов, за которой сотни фанатов наблюдали вживую. Миллионы людей следили за игрой по Интернету. Каспаров выиграл первую партию, вторая закончилась вничью. Третью партию он начал уверенно, но буквально в шаге от победы попался на одну из ловушек, подстроенную «Джуниором», и проиграл. Четвертую партию Каспаров играл неуверенно и с трудом добился результата вничью: допущенная в третьей партии оплошность настолько потрясла его, что он, по собственному признанию, «не мог заснуть и потерял уверенность в себе»[55]. Пятая партия завершилась так же – еще одна ничья, и, таким образом, исход всего матча должна была решить последняя, шестая партия.

Каспаров быстро взял инициативу в свои руки. Так позже было написано в одной из статей издания «Ньюсвик»:

«Играя против любого человека, Каспаров добился бы победы благодаря напористой, агрессивной манере игры. Но его соперник не был человеком». Шахматист начал колебаться и сделал ничтожный промах, что ввергло его «в плохое эмоциональное состояние, в котором никогда не оказалась бы не умеющая чувствовать машина. Хуже того: упустив инициативу, он не мог рассчитывать (как это было бы с противником-человеком), что его хорошо запрограммированный соперник тоже когда-нибудь ошибется и тем самым даст шанс восстановить преимущество. Это осознание парализовало даже великого Каспарова и преследовало его всю оставшуюся часть поединка»[56].

В конце концов он добился результата вничью – в шестой партии и во всем матче[57].

У людей масса всевозможных достоинств, но в том, что касается шахмат (и все большего числа других видов деятельности, требующих жесткой логики, расчета и последовательного мышления), компьютеры попросту работают быстрее и эффективнее. К тому же компьютеры не устают. У них не бывает головных болей. Они не утомляются от перенапряжения и не расстраиваются из-за проигрышей. Их не волнует, что о них подумает публика и напишет пресса. Они не тянут время. Им не приходится зевать. И все это заставило смириться даже великого гроссмейстера, знаменитого своей самоуверенностью. В 1987 году Каспаров – «enfant terrible» шахматного мира тех лет – хвастался: «Компьютеру никогда меня не победить»[58]. Сегодня Каспаров, современный Джон Генри, говорит: «У нас осталось всего несколько лет. А потом они будут выигрывать все матчи, и нам придется сильно постараться, чтобы победить хотя бы в одной партии»[59].

В прошлом столетии машины доказали, что могут заменить человеческие мускулы. В нашем столетии новые технологии доказали, что могут выполнять функции левого полушария человеческого мозга. Великий гуру менеджмента Том Питерс великолепно сформулировал это, назвав компьютерные программы «удлинителем разума». Нет, компьютеры не захватят все левополушарные работы. Просто многие из них станут ненужными, а оставшиеся будут трансформироваться. Любая алгоритмизированная работа – та, что сводится к определенному набору правил или может быть разбита на серию повторяющихся шагов, – попадает в зону риска. Даже если вашу работу не отберет дипломированный экономист из Индии, работающий за пятьсот долларов в месяц, это сделает «Турбо-Такс».

Возьмем три в высшей степени Л-ориентированные специальности: компьютерный программист, врач и юрист. «В прежние времена, – пишет специалист по компьютерным наукам Венор Винж, – работу программиста мог получить всякий, кто обладал умением действовать по алгоритму. Теперь все изменилось. Рутинные функции все чаще препоручаются машинам»[60]. Действительно, небольшая английская компания «Апплидженикс» разработала программу, которая умеет писать программы. Если обычный человек (будь то один из индусов, с которыми я познакомился, или их более высокооплачиваемый коллега из Соединенных Штатов) за рабочий день способен написать около четырехсот строчек компьютерного кода, «Апплидженикс» тратит на такую же работу меньше секунды[61]. И вот результат: избавившись от этой черной работы, инженеры и программисты будут вынуждены развивать в себе другие способности, которые основаны больше на творчестве, чем на компетентности; больше на неписаном знании, чем на технических руководствах; больше на моделировании общей картины, чем на разборе частностей.

Работа врачей тоже во многом подвергается автоматизации. Постановка диагноза в большой степени сводится к алгоритму. Сухой кашель или мокрый? Повышенное содержание Т-лимфоцитов или пониженное? В зависимости от этих показателей и ставится диагноз. Компьютеры способны обрабатывать бинарную логику алгоритмов с такой скоростью и точностью, которая даже не снилась человеку. Именно поэтому возникло множество компьютерных и сетевых программ, где пациенту предлагается ответить на ряд вопросов, по которым без участия врача ставится предварительный диагноз. Люди пользуются этим, «чтобы определить, насколько велика вероятность того, что они больны серьезными заболеваниями (такими как сердечная недостаточность, заболевание коронарной артерии и некоторые из наиболее распространенных форм рака), а также чтобы сделать жизненно важный выбор, когда диагноз уже поставлен», – сообщает «Уолл-стрит Джорнэл»[62].

Электронные базы данных по медицине и здравоохранению переживают период настоящего расцвета. Обычно в год около ста миллионов человек со всего мира ищут в сети медицинскую информацию и посещают более двадцати трех тысяч медицинских сайтов[63]. Пациенты сами ставят себе диагнозы, имея доступ к той же информации, что и врачи. Такое положение дел меняет и роль врача: это уже не всеведущий властелин, единолично принимающий решения, а чуткий советчик, помогающий сориентироваться в возможных вариантах. Конечно, повседневная практика часто ставит перед врачом задачи слишком сложные, чтобы с ними могла справиться компьютерная программа, – так в случаях с нетипичными заболеваниями мы по-прежнему полагаемся на мнение компетентного медика. Но все же, как будет показано ниже, новые технологии смещают поле врачебной деятельности – от алгоритмизированной, аналитической и основанной на информации работы в сторону эмпатии, нарративной[64] медицины и холистического лечения.

Сходным образом трансформируется и работа юриста. Десятки недорогих информационных баз и консультационных служб серьезно меняют суть юридической практики. К примеру, Completecase.com, рекомендующий себя как «Лучшая онлайн-служба по бракоразводным делам», обеспечит юридическое оформление развода всего за двести сорок девять долларов. Интернет разрушил монополию на информацию, которая долгие годы была источником высоких заработков юристов и придавала этой профессии мистический ореол. В среднем адвокаты берут сто восемьдесят долларов в час. Однако сейчас на множестве веб-сайтов, таких как LawVantage.com или USLegalForms.com, основные формы и документы можно получить всего за четырнадцать долларов девяносто пять центов. В «Нью-Йорк Таймс» пишут: «Вместо того чтобы платить юристам несколько тысяч долларов за составление договора», современные клиенты находят соответствующие формы в Интернете, потом приносят «унифицированные документы юристу, который адаптирует их под конкретную ситуацию, получая за это несколько сот долларов». В результате, утверждают в «Нью-Йорк Таймс», юридический бизнес «может оказаться на грани радикальных перемен… [которые] понизят спрос на привычные юридические услуги и вынудят юристов снизить расценки»[65]. На плаву останутся лишь те адвокаты, которые способны решать более сложные проблемы и заниматься П-ориентированной деятельностью: консультировать и осуществлять посредничество, выстраивать сюжет в ходе судебных прений – то есть делать то, на что не способны компьютерные программы и базы данных.

Подведем итоги. Три фактора склоняют чашу весов в пользу П-ориентированного мышления. Изобилие удовлетворило материальные потребности миллионов людей, повысив спрос на прекрасное и эмоционально насыщенное и активизировав поиски смысла. Азия сегодня берет на себя львиную долю рутинной «беловоротничковой» работы и делает ее намного дешевле, что заставляет работников знания развитого мира развивать в себе способности, которые невозможно вывести в офшоры. Автоматизация влияет на нынешнее поколение «белых воротничков» так же, как и на предшествующее поколение «синих воротничков», и заставляет специалистов с Л-ориентированным мышлением учиться делать то, что компьютер не сможет сделать лучше, быстрее или дешевле.

Что же нас ждет? Что случится с нами, когда нашу жизнь обкорнают автоматизация и Азия и трансформирует изобилие? Мы узнаем об этом в следующей главе.