Читать книгу Драконьи когти - Денис Кащеев - Страница 2

Эдуард

Эдуард Минор Спурий с детства недолюбливал свое имя. Все три своих имени.

Во-первых, Эдуард. Что это вообще за имя такое? В реестре Константина такого нет. Говорят, что, якобы, так звали его отца. Возможно, если тот был Перегрином – у тех часто встречаются разные нелепые имена, но при чем тут он, гражданин Республики по праву рождения? К тому же, отец был всадником, а значит, наверняка должен был сменить варварское имя на рекомендованное реестром.

Во-вторых, Минор. Это и вовсе не самостоятельное имя, оно значит «младший». Выходит, мало того, что он Эдуард, так еще и Младший Эдуард.

Минор использовалось только для документов, никто, кроме Елены, его так не называл, но в ее устах это как раз звучало необидно и даже приятно. Впрочем, в устах Елены все звучало приятно.

Ну и, наконец, Спурий. Казалось бы, имя как имя, в реестре значится, кажется, даже кто-то из почтенных сенаторов носит такое… Но вот незадача: его старинное, исконное значение – «внебрачный». Пусть об этом сейчас уже и мало кто знает, но для Эдуарда оно служило постоянным напоминанием о том, что его родители не были женаты.

Насколько он знал, отец погиб еще до его рождения, мать же умерла через несколько дней после родов, сумев тем самым избежать позора. Какие-то родственники у сироты, впрочем, остались – должен же кто-то был оплачивать его содержание в Школе Тиберия – престижном и отнюдь не дешевым детском интернате. Уже участь в грамматической школе, Эдуард пытался их разыскать, но, увы, не преуспел в этом. Скорее всего, его неизвестный благодетель к тому времени уже скончался, оставив, впрочем, после себя капитал, достаточный для получения мальчиком общего образования.

Грамматическую школу Эдуард закончил с отличием и в шестнадцать лет поступил в школу риторскую. Не то чтобы мечтой его детства было стать судебным оратором – признаться, он всегда хотел быть всадником, как отец, – но если у тебя нет собственного «седла», обучение в кавалерийской академии обойдется недешево, а риторская школа была даже готова платить способному студенту скромную стипендию. К тому же, туда пошла учиться Елена, что во многом предопределило и его собственный выбор.

С Еленой они были дружны еще с интерната. Иначе, наверное, и не могло произойти – слишком много у них было общего. Оба сироты, и оба – с нелепыми именами. Пожалуй, девушке повезло даже меньше него – ее имя не просто не значилось в реестре, но еще и нередко встречалось среди завезенных в Республику рабынь.

Кроме себя и нее, Эдуард не знал ни одного гражданина с именем, не упомянутом в реестре.

В детстве, в интернате, их часто пытались дразнить, но Эдуард спуску обидчикам не давал, кто бы они ни были – ни своим, ни Елениным, чем заработал признательность девушки и репутацию человека, связываться с которым – себе дороже. К временам грамматической школы недоброжелатели если и осмеливались распускать свои поганые языки – то лишь за спиной и вполголоса, ну а среди студентов риторской школы, молодых сторонников свободы и прогресса, большинству было абсолютно наплевать, как кого зовут и кто какого происхождения – если ты, конечно, не сын вольноотпущенницы или рабыни, но, слава Константину, сия участь Эдуарда миновала.

Словом, если раньше Эдуард, засыпая вечерами, мечтал о том, что, получив образование и достигнув, таким образом, полного совершеннолетия, непременно сменит имя на более благозвучное – Гней там, к примеру, или, может, Юлий, – то последнее время он если и не передумал окончательно, то уж точно сильно охладел к этой идее. Разве что Спурий все-таки надо будет убрать…

Стоял ясный, по-весеннему теплый день. С учебником под мышкой Эдуард, как обычно, ожидал Елену в портике школы. Занятия у их учебных групп заканчивались одновременно, но девушка почему-то всегда выходила из здания на десять-пятнадцать минут позже него. Как у нее это получалось, Эдуард не понимал, но давно смирился как с неизбежным.

Сегодня, впрочем, Елена превзошла сама себя, заставив его прождать добрых полчаса. Эдуард собирался даже высказать девушке свое недовольство, но, едва взглянув в лицо, передумал: та явно выглядела чем-то обеспокоенной.

– Что случилось? – поинтересовался он, нахмурившись, вместо обычного приветствия.

– Помнишь, я тебе рассказывала о дяде Турусе? – вопросом на вопрос ответила девушка.

– Помню, а что? – кивнул он.

В отличие от него, Елена своих родственников знала. Точнее, одного родственника – старого оратора Туруса, которого называла дядей, хотя по возрасту тот, скорее, годился ей в деды, если не в прадеды. Жил он где-то на окраине города, вроде как небогато жил, но за учебу «племянницы» платил исправно. Эдуард сам никогда его не видел, но знал, что Елена «дядю» почему-то немного побаивается – без очевидной причины, иррационально.

– Мне сообщили, что он хочет меня видеть, – сказала девушка. – Говорят, он умирает…

– Просьба умирающего священна, – пожал плечами Эдуард. – Надо навестить старика.

– Я понимаю, но… – Елена не любила прямо говорить о своем страхе – как и вообще о своих слабостях, которых, впрочем, было не так много. – Сходи со мной, а? – подняла она на приятеля свои огромные серые глазищи.

– Не знаю, удобно ли… – заколебался юноша.

– Удобно! – поспешила заверить она. – Дядя всегда говорил: заходи с друзьями. Я, правда, и одна-то не особо заходила…

– Ну хорошо, – кивнул Эдуард. – Сходим.

– Спасибо! – встав на цыпочки – иначе было не дотянуться, – она звонко чмокнула его в щеку. Студент почувствовал, что краснеет. – Пошли!

– Что, прямо сейчас?

– Конечно. Если он и правда при смерти – тянуть не стоит, мне кажется… Мы ненадолго, – поспешно добавила она, видно, испугавшись, что ее товарищ может внезапно передумать. – Зайдем, узнаем, в чем дело, – и сразу же пойдем домой!

– Хорошо-хорошо, – успокоил ее Эдуард. – Идем. Дорогу знаешь?

– Найду. Это на севере, в тринадцатом округе. Отсюда не очень далеко.

– Идем, – повторил юноша, беря из рук Елены ее учебник и зажимая его под мышкой вместе со своим.

Взявшись за руки, они зашагали по улице.

* * *

Тринадцатый округ был районом средним – ни богатым, ни бедным. Тут жили в основном вышедшие в отставку стражники городской когорты, отошедшие от дел публиканы средней руки, а также студенты, снимающие одно жилье на двоих-троих. Дома здесь содержались неплохо: фасады в большинстве своем сияли свежей краской, колонны и барельефы регулярно мылись, двери подъездов и лестничные пролеты ремонтировались вовремя и аккуратно.

Квартира оратора Туруса располагалась на последнем, пятом этаже. До третьего этажа вела широкая открытая лестница, для того же, чтобы подняться выше, пришлось войти внутрь дома и карабкаться по крутым металлическим ступенькам, так что Эдуард, к своему стыду, даже немного запыхался.

Внутри квартиры было темно из-за плотно задвинутых штор, пахло сыростью и пряными травами. Старик лежал на кровати под высоким балдахином, рядом, у изголовья, со свечой в руке сидел плотный человек с пухлым лицом – Эдуард узнал в нем известного в городе медикуса Луция – тот недавно читал у них в риторской школе лекцию по судебной медицине.

– Кто вы? – недовольно поинтересовался медикус, оглянувшись на звук открывшейся двери. У него было много студентов, всех и не упомнишь.

– Я Елена, – выступила вперед девушка. – Это мой дядя, мне сказали, что он звал меня.

– Звал, – согласился медикус, поднимаясь с табурета, на котором сидел, и ставя свечу на тумбу у стены. – Но сейчас он спит, и, честно говоря, я бы не рекомендовал его будить.

– Нет, – послышался надсадный хрип из-под балдахина. – Не сплю… Пусть подойдет.

– Подойдите, – не стал возражать Луций, уступая место у кровати Елене. Сам он встал рядом с Эдуардом.

– Ты пришла… – прохрипел старик. Эдуард увидел, как из-под одеяла показалась ссохшаяся белая рука. Она потянулась, было, к девушке, и студент уже живо представил, как та в панике отшатнется, но Елена мужественно не двинулась с места. Рука, впрочем, до нее не достала, безвольно упав на кровать.

– Да, дядя, я пришла, – проговорила девушка.

– Ая умираю, – словно извиняясь, сообщил оратор.

– Нет, дядя, ты выздоровеешь, – почти недрогнувшим голосом сказала Елена.

– От старости не выздоравливают, – слабо усмехнулся Турус. – Но не перебивай меня, я должен успеть тебе рассказать…

Он умолк. Не решилась нарушить молчание и девушка.

– Я говорил тебе, что твоя мать умерла, когда ты была маленькой, – продолжил старик через полминуты, показавшиеся Эдуарду получасом. – Это не так… Не совсем так… Но все по порядку… Ее звали Алиса, ты знаешь – она была перегрина. Она жила здесь, в этом доме, на третьем этаже. Тебе тогда было полтора года – так она говорила, по крайней мере… Она нигде не работала, и у нее совсем не было денег. Первое время ей легко давали в долг все, и я тоже, но потом долгов накопилось уже столько, что давать перестали. При этом у нее был старинный кортик, рукоять которого усыпали драгоценные камни. Я советовал ей продать его – или хотя бы продать камни, даже нашел ювелира, который был готов дать за них хорошую цену – очень хорошую, правда, – но Алиса отказалась. Она говорила, что кортик принадлежит не ей, а тебе, и что он должен обеспечить тебе будущее… Так в итоге и вышло, но тогда долгов у нее накопилось уже так много, что даже самые лояльные кредиторы не выдержали и обратились в суд Сената. Сенат рассмотрел дело и постановил продать Алису в рабство сроком на десять лет.

– Как в рабство?! – ахнула, схватившись за сердце, Елена.

– Были назначены торги, – продолжил, не обратив внимания на ее отчаяние, Турус, – и я… Я выкупил ее. Больше года она жила моей рабыней. Я… Я собирался освободить ее и… Я хотел жениться на ней. Но дела мои внезапно пошли из рук вон плохо. Я ввязался в одну глупую финансовую авантюру, затем, чтобы как-то выпутаться из нее, влез в другую – рискованнее прежней… Погряз в долгах… В общем, я был вынужден продать Алису…

– Продать?! – в ужасе прошептала студентка. – Кому?

– Как и положено, Республике. Тебе тогда как раз исполнилось три. Алиса, разумеется, никак не могла взять тебя с собой, и тогда она попросила меня заботиться о тебе до тех пор, пока не выйдет срок ее долгового рабства. Она отдала мне кортик – твой кортик, – которым так и не воспользовалась для себя. Я извлек из рукояти камни и продал их – вырученных денег хватило и на интернат, и на грамматическую школу. На весь курс риторской школы немного не хватило, но дела мои поправились, и я без труда смог добавить недостающее из моих собственных средств. Так что не волнуйся, моя смерть не повлияет на твое обучение…

– А что стало с ней? – выдохнула Елена. – С моей матерью?

– Четыре года назад определенный судом срок рабства истек. Я ожидал, что Алиса вернется за тобой, но она не объявилась. Я пытался разузнать что-то о ее судьбе, но в архиве Сената мне отказались помочь. Не спасли даже связи среди магистратов, наработанные за годы службы оратором. Так что я не знаю. Но погоди, это еще не все…

Он вновь умолк, собираясь с силами. Слушатели ждали, затаив дыхание.

– Алиса свято верила, что ценность кортика не столько в украшающих его камнях, сколько в нем самом. Не знаю, что она имела в виду. Ну, ножны посеребренные – так по сравнению с камнями это ерунда, я их даже продавать не стал. Но Алиса просила обязательно сберечь его для тебя. Вот он…

Рука старика, дернувшись, потянулась под подушку и через несколько секунд действительно извлекла оттуда изогнутый кортик в серебристых ножнах.

– Возьми, – голос Туруса внезапно зазвучал торжественно и твердо – так, наверное, он гремел когда-то под сводами судебных залов. – Возьми и ступай, отныне у меня более нет перед тобой долгов… – он вновь захрипел. – Ступай, – повторил он уже едва слышно. – Я устал…

– Ступайте, Елена, – сделал шаг вперед медикус Луций. – Вашему дяде… Оратору Турусу, – поправился он, – нужен покой.

Пошатываясь, словно во сне, Елена с кортиком в руках двинулась к выходу из квартиры. В дверях Эдуард приобнял ее за плечи – девушку трясло, словно в лихорадке.