Читать книгу Война и мир солдата Ивана Мухина. Рассказы о человеке внутри войны - Денис Пиюк - Страница 3

Смерть первая

В окопе было тихо и уютно.

Пахло травой и землёй, и какими-то пахучими цветами, светило солнце, и совсем не было похоже на войну. Но шла война, и свежеиспеченный рядовой Иван Мухин сидел в окопе, смиренно ожидая, когда начнется первый в его маленькой жизни бой. Еще пару недель назад Иван был низкорослым трусоватым слабым малолетним лопухом, а теперь вот солдат, и рядом лежит тяжелая и неудобная винтовка, и его война вот-вот начнется, и все они как на подбор – молодые дристливые неопытные солдаты – побегут навстречу врагу, которого они и в глаза то еще не видели, и будут кричать «ура» и «за родину», побегут гурьбой навстречу граду хаотично летящих невидимых злых пуль, и одна из этих пуль обязательно попадёт в него, и он упадёт прямо здесь, в этом красивом русском поле, и останется лежать, пока бой не закончится и его труп не подберут и не похоронят где-нибудь неподалёку, в братской могиле, без имен и званий, а больной матери отправят скупую похоронку, уже вторую, после похоронки отца, который погиб еще год назад под Москвой…

По окопу пронеслись тихие возгласы, кто-то шел, подбадривая бойцов фразами с лозунгов с наигранными и неискренними интонациями. Вскоре рядом с Иваном очутился политрук Багров – крупный и полноватый мужик с круглым красным, покрытым испариной лицом. Он остановился, сел на какой-то ящик, достал флягу и сделал несколько шумных глотков, затем поймал взгляд Ивана и сразу же спросил:

– Что, страшно?

– Никак нет, товарищ политрук, первый раз просто, – ответил было Иван, но Багров перебил:

– Страшно, знаю. Всем страшно, и тем, кто в первый бой идёт, и тем, кто в двадцатый. Я вот тоже учитель, а не солдат, так вот же – воюю… Ничего, солдат, прорвёмся, – добавил он совсем уж как-то фальшиво и спросил:

– Как зовут-то тебя?

– Рядовой Иван Мухин, товарищ политрук!

– Ваня значит… Не боись, Ваня, пуля тебя боится, а не ты её. На, глотни лучше.

И протянул Ивану флягу.

Ваня сказал «спасибо», взял флягу и сделал пару вежливых глотков, от которых обожгло горло: во фляге был спирт, и тут внезапно мир потемнел и в небе взвилась зеленая ракета, заухали где-то рядом орудия и защелкали далёкие выстрелы, и послышались команды, и все вокруг закричали «ура» и стали медленно, словно бы лениво вылезать из окопов, и тогда политрук Багров покраснел еще сильнее, сказал Ивану «держись рядом» и вдруг закричал страшным трубным голосом, от чего вены на его толстой потной шее посинели и надулись:

– В атаку! Вперед, братцы, за Родину!

Он вскинул вверх руку с пистолетом и побежал, и толпа молоденьких солдат побежала следом, и даже обогнала его, потому что бежал он медленно и тяжело, Иван это видел, но старался, как и сказал политрук, держаться рядом. Потом солдаты начали по одному падать, сначала один, потом второй, потом третий, а Иван всё бежал вперед, стараясь не наступить на упавших, а потом заметил, что политрук Багров в десятке метров от него вдруг стал прихрамывать и скоро совсем остановился, потом упал на колени, прижимая руку к груди, затем медленно завалился на бок, совершая правой рукой с пистолетом сложные движения в воздухе, словно бы пытаясь найти цель, и Иван подбежал к политруку, не особо понимая, что нужно делать, потому что политрук наверняка был ранен.

– Товарищ политрук! – только и успел выпалить Мухин, падая перед ним на землю.

Но политрук Багров ранен не был. Он лежал на спине, тяжело и редко дышал, лицо его было белое с синевой, а губы серые, и он явно умирал.

Он силился что-то сказать, глаза его то и дело закатывались, но когда Ваня наклонился над ним, с трудом посмотрел на него политрук и прохрипел:

– А, Ваня… Иван… Сердце моё никудышное, помираю я, Ваня.

– Бросьте, товарищ политрук, Вы даже не ранены!

– Заткнись, – отрезал Багров и замолк, а затем сунул Ивану в руку пистолет и продолжил, с трудом выговаривая слова:

– Не хочу на поле боя сдохнуть от сердечного приступа, пистолет возьми, как помру – выстрелишь в меня. Пусть дети знают, что погиб в бою, грех на душу не возьмешь, покойник мертвее не станет…

Тучное тело политрука свела вдруг страшная судорога, глаза закатились, и он затих, и Иван тут же оттолкнул его пистолет от себя, но взгляд политрука снова на секунду стал осмысленным, он толкнул пистолет Ивану и серым вялым своим ртом выговорил:

– Стреляй, Иван! И ничего не бойся. Пуля тебя боится…

Затем тело его обмякло, он перестал дышать совсем, а серые глаза с тревогой уставились в синее небо.

Иван оглянулся по сторонам: кругом лежали только тела погибших, рота убежала далеко вперёд. Иван взял пистолет и очень быстро выстрелил в политрука, и тело от выстрела вздрогнуло, и вырвался из мёртвого рта страшный и нелепый звук, словно покойник икнул.

«Господи помилуй», толи подумал, толи проговорил Иван, схватил свою винтовку и побежал дальше, догоняя роту, и догнал, и вскоре увидел первого фашиста и тут-же выстрелил, и едва подумав, что вот сейчас, в эту секунду он убил первого своего врага, он выстрелил еще, и снова побежал, чувствуя в себе, в тщедушном маленьком теле своем невиданную силу, и тут-же выстрелил снова, и упал замертво еще один немец, и что-то Иван кричал перепуганным растерянным солдатам, подбадривая их, и снова стрелял, и убивал врагов одного за другим, и опять бежал вперед перепрыгивая через рытвины и тела убитых немцев и наших… Время неслось с сумасшедшей скоростью, не было ни страха, ни усталости, ни боли от стертых до крови ног, Иван – маленький тщедушный солдат нёс смерть врагу, неистово мстил за отца, за политрука и за больную мать, и за всю Родину…

Пуля со страшным свистом попала ему прямо в грудь.

Иван, оседая на внезапно ослабевших ногах, услышал какой-то страшный хрип и бульканье, и подумал, что, наверное, с таким вот звуком душа выходит из тела, а потом мир замигал, словно неисправная лампочка, а Иван только и успел подумать, что политрук его всё-таки обманул, ведь эта пуля его совсем не испугалась…

Потом синее небо навалилось на него всем своим немалым весом и почернело, и Ваня умер.

Смерть вторая

Интересно, рай или ад? Если бы рай – то, наверное, не было бы так больно, а если ад – то не было бы так мягко, тихо и тепло, а еще чей-то голос не говорил бы какие-то хорошие, ласковые слова. Что это были за слова, Иван разобрать не мог, да и не видел ничего, кроме белой пелены, а непонятные слова произносил, скорее всего ангел, хотя в школе говорили, что никаких ангелов нет, а бабушка говорила – есть.

Неизвестно, сколько прошло времени, но вскоре зрение вернулось к Ивану, и тогда он убедился, что никаких ангелов на свете нет, а есть строгий доктор с лысиной, с сомнением глядевший на Ивана, и медсестра с круглым бледным усталым лицом и голубыми, как небо глазами.

– Очнулся-таки, – констатировал доктор и крякнул.

– Пуля… меня боится, – выдавил Ваня, не узнав собственного голоса.

– Ты это в бреду сто раз повторял, весь госпиталь знает, – сказал кто-то с соседней койки, кого Иван не видел, и лысый доктор с медсестрой по-доброму усмехнулись, а потом доктор строго добавил:

– Ну чтож, выздоравливай. Вояка ты теперь никудышный, но Родине еще пригодишься, – и вышел вон.

Медсестра поправила Ивану подушку и тоже собралась уходить, когда Иван набрался храбрости и спросил:

– А как Вас… зовут?

– Маша, – ответила медсестра, улыбнулась и ушла вслед за доктором.

– Маша, – тихо повторил Иван, погружаясь в тяжелый, но очень нужный ему сон.

Во сне снился ему политрук Багров, его широкое красное лицо украшала довольная улыбка, был он здоров, подвижен и весел.

– Неужели ты думал, что я тебя обманул? – спрашивал политрук с напускной строгостью, – сказал же – пуля тебя боится! Ну, одна попала, так ведь и та испугалась! Ведь ты жив!

– Да, – гордо отвечал Ваня, – пулю-то вынули, вот она, а я живой, – и он протягивал на ладони маленький кусочек свинца, чтобы политрук посмотрел на его пулю, а Багров отмахивался и говорил:

– Да брось, кому она нужна, пойдем погуляем, пока тишина… И пистолет тоже брось, с кем здесь воевать? Услыхав про пистолет Иван вдруг обнаружил, что у него в руке огромный тяжелый пистолет ТТ, и он тут же швырнул его куда-то в траву и пошел следом за политруком.

И они шли через огромное зелёное поле, пахнущее цветами и свежестью, и летом, и миром и просто жизнью, и по щекам гладил тёплый летний ветерок.

А потом Иван просыпался и сразу вспоминал, что политрука нет, а сам он лежит в госпитале с дыркой в груди, и грудь болит, и вообще всё болит, и ужасно хочется пить.

На следующий день сосед, небритый мужик лет 30 без ноги, оказавшийся из одной с Иваном роты, поведал тому, как собирали убитых после того боя, собирали быстро, не церемонясь, как выкопали огромную яму и сносили покойников в нее, и даже начали уже закапывать, когда кто-то с лопатой закричал, что «вот этот вроде живой еще». Прибежал старшина Власюк, глянул и сказал, что «всё равно не жилец», однако скомандовал доставить в госпиталь, и Ваню доставили. И было это два месяца назад, «а нынче вся их рота полегла, никого не осталось, только мы с тобой».

И каждый день приходила к Ивану Маша, поила его и кормила, подмывала и давала немудрёные лекарства. И Иван быстро поправлялся, и страшно было ему даже подумать, что чем быстрее он поправлялся, тем ближе он был к разлуке с ней, потому что чего греха таить – как очнулся он, так и глаз от неё не отрывал, нравилась ему молоденькая медсестра с бледным от постоянного недосыпа лицом, совсем уже он не мог представить себе жизни без тихого её голоса, усталого улыбчивого лица и теплых заботливых рук. Спустя месяц ему разрешили вставать, и тогда они с Машей подолгу сидели на лавочке под берёзами во дворе госпиталя, и даже пару раз целовались.

Спустя еще два месяца у госпитального крыльца стоял грузовик, возле грузовика курил шофер Кузьмич с пышными седыми усами, а чуть в сторонке – Иван, одетый во всё новое, здоровый и румяный, и надлежало Ивану явиться в редакцию фронтовой газеты и приступить к выполнению новых, не известных ему обязанностей, в связи с чем Ваня трогательно прощался с Машей, вызывая слезотечение у наблюдавшего за этим украдкой персонала женского пола, и завистливые взгляды мужского.

Грузовик направлялся в город за медикаментами и продуктами, и Кузьмич терпеливо ждал именно его – Ивана.

Ваня обещал писать, а по возможности – сразу же приехать. Маша совсем уж напоследок поцеловала Ивана в щеку, он сел в кабину, а в кузов забрались еще трое, Кузьмич завёл мотор и тронулся.

Иван еще чувствовал слабость, в груди еще возникала ноющая боль, но в душе его появилось то, чего не было никогда: желание жить и любить.

Ухабистая дорога петляла посреди леса, трясло страшно, но этот мир был прекрасен: зеленая трава, величавые сосны, пушистое мелколесье по краю дороги, и пахло земляникой, и пьянящая тишина, и очень похоже на мир, где нет никакой войны, не слышны выстрелы, и никто никого не убивает, а там, в госпитале его ждёт Маша, и закончится война, и он обязательно вернётся, и они поженятся и у них будет трое детей. Да, трое…

Машина выкатила на полянку, где дорога делилась на две: одна снова уходила в лес, другая – в поле. На развилке стоял мотоцикл, с которого слез и замахал руками сержант.

– Полем ехай! Полем, там дорогу разворотило! – прокричал он, указывая на право.

– Ясно… – буркнул в ответ Кузьмич и навалился на руль.

Дальше ехали полем, здесь дорога была ровнее, она вилась между холмиками, покрытыми невысокими пушистыми деревцами.