Читать книгу Пойма - Джо Р. Лансдейл - Страница 5

Не сказать, что наше возвращение было радостным. Небо затянуло облаками, лунный свет потускнел. Было слышно, как где-то в пойме стрекочут цикады и заливаются лягушки. Когда мы внесли Тоби на двор, из темноты донёсся папин голос, и тут же откуда-то вспорхнул и заметался чёрным комочком на фоне блёклого неба потревоженный сыч.

– Вот я надеру вам задницы-то, – пригрозил папа.

– Хорошо, пап, – сказал я.

Папа сидел на стуле под дубом, который рос во дворе. Под этим деревом мы обычно собирались, садились и вели беседы, а летом лущили горох. Папа курил трубку – эта привычка со временем и сведёт его в могилу. Было видно, как вспыхивает пламя: папа поджёг спичкой табачок и теперь раздувал огонь. Мне запах от трубки казался кислым и отдавал немного древесиной.

Мы подошли и встали под дубом у его стула.

– Мать-то по вам уже извелась, – сказал папа. – Ты ведь, Гарри, не маленький, соображаешь, что нельзя пропадать так надолго, да ещё и с сестрой. Ты вроде как следить за нею должен.

– Хорошо, пап.

– Я смотрю, Тоби всё ещё с вами.

– Да, пап. Ему, кажется, уже лучше.

– Ага, куда уж лучше, с переломанным-то хребтом.

– Он шесть белок загнал, – вступился я за Тоби. Вытащил карманный нож, перерезал бечёвку и показал добычу отцу. Он посмотрел на белок и уложил их рядом со стулом:

– Что ж, тогда другое дело.

– Вот видишь, пап.

– Тогда ладно, – сказал он. – Ты, Том, ступай в комнату, возьми лохань и набери воды. Греть не надо, и так тёплая. Чего на ночь глядя ещё с подогревом возиться. Обработайся керосином от клещей и так далее, потом – купаться и на боковую.

– Хорошо, пап. – сказала она. – Пап, а…

– Иди уже, Том.

Том глянула на меня, опустила дробовик на землю и убежала в дом.

Папа раскурил трубку:

– Так, говоришь, у тебя есть отговорка?

– Да, пап. Взялись белок гонять, ну и увлеклись, только это ещё не всё. Мы там труп видели у реки.

Папа подался вперёд:

– Что?

Я выложил ему всё подчистую. Про погоню, про чапыжник, про тело, про Человека-козла. Когда договорил, он какое-то время молчал, а потом сказал:

– Нет никакого Человека-козла, Гарри. Но очень может быть, тот, кого вы видели, и есть убийца. Этак и кого-нибудь из вас мог схватить, раз вы так задерживаетесь.

– Да, пап.

– Похоже, с утра пораньше надо будет сходить самому взглянуть. Как думаешь, найдёшь её снова?

– Да, пап, только я не хочу.

– Это-то понятно, но я без тебя не справлюсь.

Папа вынул трубку изо рта, постучал о подошву башмака, вытряхнул пепел и сунул трубку в карман.

– Теперь дуй домой, а там, как Том управится, тоже обери с себя паразитов да помойся. Явно ведь тебя всего облепили. Давай сюда ружьё, я уж сам позабочусь о Тоби.

Я хотел было что-то возразить, да не нашёл нужных слов. Папа встал, бережно взял Тоби на руки, а я вложил ему в пальцы дробовик.

– И надо же было с таким хорошим псом да случиться такому вот гнусному паскудству, – вздохнул папа.

Направился в сторону небольшого амбарчика, который стоял у нас за домом на краю поля.

– Пап, ты пойми, – сказал я. – Рука не поднялась. Это же Тоби.

– Да всё в порядке, сынок, – ответил папа и зашагал к амбарчику.

Когда я зашёл в дом, Том была на задней застеклённой террасе, которая называлась у нас спальной верандой. Места там было не то чтобы много, но летом – ничего, уютно. На цепях, привязанных к потолочным перекрытиям, болталась подвесная скамья, рядом лежали два соломенных тюфяка, а на стене обычно висела жестяная лохань, пока в ней не возникала нужда.

Ну так вот, сейчас Том сидела в этой самой лохани, а мама при свете фонаря – он висел прямо над ними на балке – усиленно и проворно тёрла ей спину.

Мама стояла на коленях; она была босиком, в старом зелёном платье, а перед помывкой засучила рукава. Я отодвинул ширму и вошёл, и она глянула на меня через плечо. Волосы цвета воронова крыла мама собрала в толстый пучок, но одна непослушная прядь выбилась на лоб до глаза. Мама отбросила её намыленной рукой и обернулась ко мне.

Я тогда этого ещё не понимал – ну всё-таки мать родная как-никак, – но каждый раз, когда на неё смотрел, чувствовал, что засматриваюсь. Что-то в ней было такое, что притягивало взгляд и не давало его просто так отвести. Вот только-только начинал я догадываться, в чём же тут дело. Мама была красива. Спустя годы узнал я: многие считали её первой красавицей во всём округе, и теперь, когда вижу её на немногочисленных фотоснимках (одни запечатлели её в лучшие годы, другие – когда ей было уже за шестьдесят) должен признать, что молва была очень даже недалека от истины.

– Ты ведь не маленький, соображаешь, что нельзя гулять допоздна. Тем более – пугать Том всякими страшилками про трупы.

– А я и не испугалась ни капельки, – заявила Том.

– Помолчи, Том, – одёрнула мама.

– Вот нисколечко!

– Цыц, тебе говорят.

– Это не страшилки, мам, – сказал я.

Рассказал ей коротко обо всём, что случилось. Когда окончил рассказ, она спросила:

– А где папа?

– Понёс Тоби в амбар. У Тоби спина переломана.

– Слышала. Жалко собачку.

Я всё прислушивался, не прозвучит ли выстрел, но прошло уже пятнадцать минут, а всё было так же тихо. Потом стало слышно, как папа выходит из-за амбара, и вскоре он шагнул из темноты на веранду, в свет фонаря. В руке – дробовик, в зубах – трубка.

– Решил, не стоит его убивать, – сказал папа. У меня аж прямо от сердца отлегло, и я переглянулся с сестрой: та вынырнула из-под маминой руки, пока мама натирала ей голову хозяйственным мылом. – А что, он и задними лапами слегка шевелит, и хвост уже подымает. Ты, Гарри, похоже, прав. Тоби лучше. К тому же делать то, что следовало бы сделать, мне хотелось не больше, чем тебе, сынок. А уж как станет ему хуже или так и не полегчает, что ж… Пока что вы с Том за него отвечаете. Кормите его, поите, ну и придётся уж вам как-нибудь помогать ему делать свои собачьи дела.

– Будет сделано, – ответил я. – Спасибо, пап.

– А местечко в амбаре я ему уже приспособил. – Папа сел на подвесную скамью и уложил дробовик на колени. – Так, говоришь, женщина та была цветная?

– Да, пап.

Он вздохнул:

– В таком разе будет труднее.

* * *

На следующее утро чуть свет я отвёл папу к Шатучему мосту. Снова по нему переходить я наотрез отказался. Место вниз по реке, где находилось тело, указал с нашего берега.

– Ничего, – сказал папа, – дальше я и сам справлюсь. Ступай-ка домой. А потом езжай в город да открой парикмахерскую. А то Сесиль там меня ждать замучается.

Домой я отправился по длинному пути – при свете дня чувствовал себя храбрецом, и никакой Человек-козёл был не страшен. Не я ли повстречался с ним и остался в живых?

Прошёл мимо развалюхи старого Моуза, но в гости заходить не стал. Сам Моуз в неизменной соломенной шляпе, которая уже начинала терять солому, выволок на берег свою лодчонку и сидел в ней. Он занимался делом – обстругивал палку. Я позвал:

– Мистер Моуз!

Он обернулся и махнул рукой.

Я был не в курсе, сколько лет Моузу, но знал, что он уже древний старик. Его тёмная кожа с медным отливом была вся в морщинах, точно вяленый изюм, а зубы почти все уже выпали. В глазах у Моуза краснели прожилки – из-за повышенного давления и сигаретного дыма. Курил он беспрерывно – в основном самокрутки из папиросной бумаги и кукурузных рылец. Сгорали они быстро, и как только поджигалась первая, нужно было сразу же начинать крутить вторую. Моуз не раз брал меня с собой на рыбалку, а папа рассказывал: когда он сам был мальчишкой, Моуз и его учил рыбачить.

Пошёл дальше берегом реки, разок остановился потыкать палкой дохлого опоссума, чтобы разогнать пирующих на нём муравьёв, а потом поспешил к нашему жилищу.

Заглянул в амбар проведать Тоби. Пёс ползал на брюхе, кое-как подрыгивал задними лапами. Я потрепал его по холке, отнёс в дом и дал Том задание кормить и поить собаку, затем взял ключ от парикмахерской, оседлал Салли Рыжую Спинку и на ней проехал пять миль до города.

Наш Марвел-Крик на деле городом-то не был, и сейчас-то одно название, а уж тогда насчитывалось там и вовсе только две улицы – Главная да Западная. Вдоль Западной улицы тянулся ряд домов. На Главной располагались: магазин, здание суда и окружной администрации, почтовое отделение, дом врача, парикмахерская, которую держал папа, аптека, где стоял сифон с первосортной газировкой, редакция местной газеты – вот, собственно, и всё. По всей Главной улице зияли рытвины, а к суду, докторскому дому, аптеке и магазину в небольшом объёме подавалось по проводам электричество.

Ещё одной достопримечательностью Марвел-Крика было стадо свиней, которое бродило на вольном выпасе по всему городку; принадлежали свиньи старому Криттендону.

До них по большей части никому не было дела, но как-то раз один крупный хряк увязался за миссис Оуэнс и гнал её вдоль Западной улицы до самого дома. Поскольку была эта дама, как говорится, в теле, то среди горожан – а в городе не особо-то жаловали миссис Оуэнс, потому как по происхождению она была из янки и не упускала случая напомнить, что в Гражданской войне победили северяне, – так вот, среди горожан это памятное событие получило гордое имя Состязания двух свиней.

Короче говоря, Джейсон – муж миссис Оуэнс, который носил бороду и всегда одевался как на парад, – выбежал на крыльцо и пристрелил-таки хряка из дробовика, но сначала обвалил ступеньки крыльца, сбил опорный столб и обрушил крышу дома на кабана и на себя. Кабан оклемался, а вот мистер Оуэнс – нет.

В городке горевали по мистеру Оуэнсу, старый Криттендон горевал по своему хряку, а миссис Оуэнс убралась на Север заодно с остальными янки, и по ней не горевал никто. Мистер Криттендон даже на недельку-другую озаботился и загнал хрюшек в свинарник, но вскоре они опять разбрелись, стали рыскать по городу, а пешеходы стали вновь на них покрикивать и швыряться камнями. Свиньи же выработали ответный приём и приучились отскакивать в сторону, едва заслышав, что в них со свистом летит пущенный кем-то снаряд.

Наша парикмахерская располагалась в маленьком белом однокомнатном зданьице в тени двух дубов. Там хватало места для двух парикмахерских кресел – точнее, одно было настоящее, а ещё одно соорудили из обычного стула, положив подушку на сиденье, а другую – прикрепив к спинке. Папа стриг волосы на настоящем кресле, а другим пользовался Сесиль.

Летом дверь открывалась, и от мух вас отделяла только сетка. Мухи очень любили скапливаться на этой единственной преграде. Папа предпочитал не закрывать входную дверь. Объяснялось это просто. Стояла жара, а в открытый проём задувал ветерок и приносил хоть немного прохлады. Впрочем, в это время года и сам ветер иногда был горячим. В такую пору привыкаешь шевелиться как можно меньше, не вылезать из тени и держаться у самой земли.

Когда я подъехал, Сесиль сидел на крыльце и читал еженедельную газету. Установленного времени для открытия парикмахерской не было, но папа обычно открывал её около девяти. Я, судя по всему, появился позже.

Сесиль поднял взгляд и спросил:

– А где твой папа?

Я привязал Салли к одному из дубов, отпер дверь и одновременно вкратце изложил Сесилю, что произошло и куда подевался отец.

Сесиль послушал, покивал, поцокал языком, а затем мы вошли внутрь.

Я любил запах парикмахерской. Там пахло спиртом, антисептиками и маслами для волос. Пузырьки с ними выстроились рядком на полке за креслом, и какого только цвета жидкости там не было! И красная, и жёлтая, и синяя – та, что одуряюще пахла кокосовым орехом. Когда в комнату заглядывало солнце, пузырьки сверкали и лучились – ни дать ни взять самоцветы из копей царя Соломона.

Вдоль стены у дверей стояла длинная лавка и столик, а на столике – стопка журналов с яркими обложками. Журналы были в основном детективные. Я читал их при любой возможности, а иной раз папа приносил самые потрёпанные домой.

Когда не было посетителей, почитывал журналы и Сесиль – сидя на лавке, да с самокруткой во рту он и сам напоминал какого-нибудь сыщика, сошедшего со страниц детектива. Крутого, бесстрашного и бесшабашного.

Был Сесиль мужчиной видным и, насколько я сам слышал от горожан и знал по папиным рассказам, пользовался успехом у дам. Была у него пышная, но ухоженная грива рыжеватых волос, открытое лицо и ясные глаза под слегка нависающими веками. Приехал он в Марвел-Крик не так давно, стал искать, где бы устроиться парикмахером. Папа подумал, что конкуренты ему не нужны, пригласил Сесиля к себе, поставил для него второе кресло и стал выплачивать долю с выручки.

В каком-то смысле папа об этом жалел. Не то чтобы Сесиль оказался плохим работником, да и

папе он не сказать чтобы не нравился. Дело в том, что Сесиль был слишком хорош. Папа выучился своему ремеслу сам, через пробы и ошибки, а Сесиль где-то натренировался и даже получил диплом или что-то в этом роде. Диплом этот папа разрешил ему приколоть на стенку возле зеркала.

Сесиль, что и говорить, умел стричь, и вскорости всё больше папиных клиентов хотело попасть именно к Сесилю. Всё больше мамочек приводили в парикмахерскую сыновей, сидели и ждали, а Сесиль стриг ребятам вихры и заговаривал мамочкам зубы, а то, бывало, пощипывал мальчиков за щёки, и это несказанно их веселило. Такой уж был у Сесиля нрав. В одну минуту умел он с кем угодно завести дружбу. Особенно с женщинами.

Что до мужчин, с ними любил он поболтать о рыбалке. При первой возможности прикреплял к крыше своего грузовичка вёсельную лодку и укатывал на реку. Любил на пару дней отдохнуть от работы и заночевать на природе. Возвращался же всегда с кучей рыбы, а иногда и с белками – их он охотно раздавал всем желающим. Самые здоровые неизменно доставались нам.

Папа в этом никогда не признавался, но было видно – его бесит, что Сесиль у всех нарасхват. Вдобавок ко всему, когда в парикмахерскую приходила мама, то при взгляде Сесиля терялась и краснела. А ещё смеялась, даже если он не говорил ничего такого уж смешного.

Пару раз Сесиль стриг и меня, когда папа был занят, и, сказать по правде, я слушал его, развесив уши. Сесиль любил поговорить и в красках описывал края, в которых бывал. А он обошёл все Соединённые Штаты, объехал весь белый свет. Дрался на Первой мировой и своими глазами видел самые жаркие сражения. Ну именно о войне рассказывал он не так уж много. Похоже, вспоминать о ней было больно.

Но если войну Сесиль преимущественно обходил стороной, то обо всём остальном его язык мёл, что твоё помело. Он всё подкалывал меня расспросами о девчонках, и порой его подколы переходили какую-то грань, и папа укоризненно зыркал на Сесиля. Я видел их отражения в зеркале за читальной лавкой – его повесили, чтобы клиент мог наблюдать за работой парикмахера. Тогда Сесиль подмигивал папе и менял тему разговора. Но всё же рано или поздно к ней возвращался и с неподдельным интересом расспрашивал меня о подружках, даже при том что никакой подружки у меня и не было. От этих расспросов я чувствовал, будто взрослею и принимаю участие в настоящих мужских разговорах.

Том в нём тоже души не чаяла и даже была в него по-своему, по-девчачьи, влюблена; иногда она приходила в парикмахерскую просто так, чтобы провести с ним время, ну а Сесиль, если бывал в настроении, говорил ей пару ласковых слов, а иной раз так и пятачком одаривал. Это был хороший знак. Это говорило: возможно, и мне перепадёт монетка.

Самым же удивительным в Сесиле было то, как он умел стричь. Можно подумать, ножницы были продолжением его руки. Стоило ему только крутануть легонько запястьем, а они уже будто сами порхали, мелькали и кромсали волосы. Сидишь у него в кресле, вокруг летают, блестя на солнце, остриженные космы, а шевелюра твоя из растрёпанной копны превращается в произведение искусства, словно глыба мрамора под резцом у скульптора. Не было случая, чтобы у Сесиля дрогнула рука, чтобы он вдруг уколол тебя кончиком ножниц – чего о папе не скажешь. Когда Сесиль растирал тебе голову пряным маслом, зачёсывал волосы на пробор, проходился по ним гребёнкой и разворачивал тебя к ближнему зеркалу за креслами – оттуда смотрел уже какой-то совершенно новый паренёк. Когда стрижка завершалась, казалось, что ты выглядишь старше, как-то мужественнее, что ли.

Когда меня стриг папа, расчёсывал мне вихры, наносил немного масла и поднимал с кресла (и никогда притом не разворачивал посмотреться в зеркало, как взрослых клиентов), я по-прежнему оставался ребёнком. Ну с причёской, подумаешь.

В тот день отец ещё не пришёл, поэтому я попросился постричься у Сесиля, и он согласился – прошёлся ножницами, а закончил взбитым вручную кремом для бритья и бритвой, добираясь до самых непокорных прядей вокруг ушей. Руками же намазал мне волосы маслом и всей кистью помассировал затылок. На жаре от прикосновений сделалось щекотно, тепло и стало клонить ко сну.

Едва только я слез с кресла, на фургончике, запряжённом мулами, подъехал старый Нейшен и ввёл в парикмахерскую двух своих уже взрослых сыновей. Мистер Итан Нейшен был крупный мужчина в комбинезоне, а из ушей и ноздрей у него росли пучками волосья. Сыновья были все в отца, рыжие и лопоухие. Все трое жевали табак, вероятно, с самого рождения, и те их зубы, какие не позеленели от плохой гигиены, побурели от жвачки. Они носили с собой жестянки и то и дело сплёвывали туда мокроту. Разговор они щедро пересыпали ругательствами, какие в те годы не часто можно было услышать в приличной компании.

Нейшены никогда не приходили стричься. Стриглись своими руками дома под горшок, ну и можете сами представить, как это выглядело. В парикмахерской же они рассаживались по стульям для ожидающих своей очереди и вычитывали из журналов, что могли осилить, покуда не уставали губы, а иной раз принимались жаловаться на тяжёлые времена.

Папа говорил, жизнь их тяжела главным образом потому, что они настолько лодыри, что, ежели на стул им нагадит птичка, так ведь не соскребут, пока сами в говно не усядутся. Заходил кто-нибудь постричься – они не двигались с места, чтобы уступить клиенту стул, при том что сами не нуждались в стрижке. Манеры-то у них, говаривал папа, не лучше, чем у козла. Как-то раз подслушал я, как он сказал Сесилю, думая, верно, будто никто не слышит: мол, если вынуть у всей семейки Нейшенов мозги, скатать в комок, прилепить к комариной жопке да пустить комара в полёт, то пойдёт дребезжание, как будто шарикоподшипник везут в товарном вагоне.

Сесиль, хотя и не водил дружбы с Нейшенами, тем не менее всегда был с ними вежлив, к тому же, как часто говорил папа, он любил потрепаться, даже если беседовал с самим дьяволом, а речь шла о том, на каком огне лучше поджаривать ему пятки.

Лишь только старый Нейшен опустился на стул, Сесиль сказал:

– Гарри говорит, тут произошло убийство.

Интересно, что же папа подумает о моём длинном языке? Папа и сам-то любил поговорить, но, как правило, о чём-нибудь дельном. Когда же вопрос его не касался, отец предпочитал молчать.

Раз слово уже было сказано, мне больше ничего не оставалось, как выложить всё. Ну почти всё. Отчего-то я ни словечком не обмолвился о Человеке-козле. Эту часть не стал я рассказывать даже Сесилю.

Когда я закончил, мистер Нейшен помолчал немного, а потом сказал:

– Ну что ж, одной черномазой шаболдой меньше, всему-то миру от этого ни жарко ни холодно. – И обернулся ко мне: – А папаша твой никак поглазеть на неё пошёл?

– Да, сэр, – говорю я.

– Э, он-то, по ходу, крепко на этот счёт опечалился. Вечно он беспокоится из-за всяких ниггеров. Забить бы ему на них, нехай себе черномазые и дальше режут друг друга, нам всем остальным оттого только легче.

До этого я никогда по-настоящему не думал о личных убеждениях отца, но внезапно оказалось, что они противоположны взглядам мистера Нейшена, а мистер Нейшен, хотя и любит околачиваться у нас в парикмахерской, на самом деле не шибко-то любит папу. Оттого что у папы другие взгляды, я почему-то обрадовался, прикинул разницу между ними обоими и понял тогда, что мои убеждения навечно будут спаяны с папиными, по меньшей мере касательно расового вопроса.

В это время появился доктор Тейлор. Он не был главным медиком в Марвел-Крике и работал на пару с доктором Стивенсоном – ворчливым старикашкой, который несколько раз наведывался к нам домой. Своей кислой миной и седыми волосами Стивенсон напоминал мне Скруджа из известной рождественской истории с привидениями.

Доктор Тейлор же был высок, светловолос и всё чему-то хитровато улыбался. Дамам он нравился ещё больше, чем Сесиль. Для всех у него находилось доброе слово, а уж детей он просто обожал. С Том всегда обращался, словно с принцессой. Как-то раз, заглянув к нам домой, чтобы проведать Том – она тогда слегла с простудой, – он принёс ей кулёчек с конфетами. Я это очень хорошо запомнил. Ни одной тогда со мной не поделилась! В следующий раз, повстречав доктора Тейлора, что-то я ему об этом сказал, а он рассмеялся:

– Ну а чего ты хотел? Женщины – они такие. Ничего уж тут не попишешь.

Подробно пояснять это своё замечание он не стал и не предоставил мне собственного кулёчка с конфетами в утешение, так что я обиделся, но лишь самую малость.

На шее доктор Тейлор носил французскую монету на цепочке. На монете имелась щербинка – след от пули. Монета эта лежала у него в кармане рубашки и однажды якобы спасла ему жизнь. Как-то вечером мама упомянула в разговоре о том, как доктору повезло, а папа сказал:

– Ну да, по-моему, он молотком по ней постучал разок-другой да и сочинил эту сказку про белого бычка. Было бы чего, чтобы дамам пыль в глаза пускать.

В любом случае я был рад, что он пришёл. Его появление разрядило обстановку, и они с Сесилем пустились болтать о том о сём, пока Сесиль обстригал доктору волосы.

Следующим появился преподобный Джонсон, проповедник-методист, и мистер Нейшен почуял, что стало тесно, втиснулся с сыновьями к себе в фургон и поехал вдоль по улице докучать кому-нибудь другому. Сесиль рассказал преподобному Джонсону об убийстве, а преподобный немного поохал и переменил тему.

Позже прибыл папа. Когда Сесиль спросил его о трупе, папа недовольно покосился на меня, и я понял – надо было держать язык за зубами.

Впрочем, ничего нового папа не добавил:

– Скажу только – ничего подобного мне раньше видать не доводилось, и очень жаль, что это попалось на глаза Гарри и Том.

– Я-то на войне насмотрелся всякого, на всю жизнь хватило, – ответил Сесиль. – Но то война, там другое. Мне тогда было пятнадцать. Прибавил себе годов, а сам уже тогда был здоровый как конь, так что никто меня не раскрыл. Можно было б переиграть – ни за что воевать не пошёл бы.

И не сказав более ни слова, Сесиль взял с полки гребешок, подошёл ко мне и принялся укладывать мне волосы.