Читать книгу Сын цирка - Джон Ирвинг - Страница 26

Летом 1949 года, когда муссонные дожди затопили Бомбей, вышеупомянутая мелодрама, тяжелая и невидимая, брезжила лишь в будущем молодого Фарруха Даруваллы, как еще не достигший Аравийского моря туман над далеким Индийским океаном. Фаррух будет уже в Вене, где он и Джамшед продолжат долгое и добропорядочное ухаживание за сестрами Зилк, когда до него дойдут эти новости. «У Веры двойня! Она взяла с собой только одного малыша».

Фаррух и Джамшед считали, что их родители уже немолоды. Даже сами Лоуджи и Мехер готовы были признать, что пора жизни, когда они готовы были поднимать на ноги детей, уже позади; они делали для малыша все, что могли, однако после того, как Джамшед женился на Джозефине Зилк, было решено, что чета молодых возьмет на себя заботу о ребенке. Во всяком случае, их брак был смешанным; а Цюрих, где они осели, считался интернациональным городом – черноволосый мальчик даже у абсолютно белых родителей был там вполне уместен. Вдобавок к английскому он знал язык хинди, а кроме того, учил немецкий, хотя Джамшед и Джозефина отдали его в школу с обучением на английском языке. Со временем старший Дарувалла с женой стали для мальчика дедушкой с бабушкой; хотя по документам Лоуджи считался отцом ребенка.

Когда же у Джамшеда и Джозефины появились свои дети и повзрослевший мальчик-сирота почувствовал себя чужим в этом семействе, то, естественно, он стал воспринимать Фарруха как своего старшего брата. Но двадцатилетняя разница в возрасте делала Фарруха также кем-то вроде второго отца для мальчика. Затем Фаррух женился на Джулии Зилк, и они завели собственных детей. Из всех родственников, к которым приезжал приемыш, больше всего он любил Фарруха и Джулию.

Жалеть брошенного Верой ребенка не имело смысла. Он всегда был членом большой семьи, несмотря на географические кульбиты своего проживания между Торонто, Цюрихом и Бомбеем и некоторую отмеченную в его раннем возрасте отстраненность. Позднее это сказалось на его языке – на его немецком, на его английском, на его хинди, – что-то определенно странное, если только не просто затрудненность речи. Он говорил очень медленно, как будто мысленно составлял письменное предложение со всеми знаками препинания. Если он и говорил с акцентом, это нельзя было уловить; скорее, дело было в его произношении, настолько нарочито четком, как будто он привык говорить с детьми или обращаться к толпе.

Разумеется, все продолжали задаваться вопросом, чей он отпрыск: Невилла Идена или Дэнни Миллса, что было нелегко решить. В медицинских картах актеров фильма «Однажды мы поедем в Индию, дорогая» – это единственное, что осталось от ленты, – было записано, что у Невилла и Дэнни одинаковая группа крови, которая досталась и близнецам.

Многие члены семейства Дарувалла спорили о том, что их близнец слишком красив и отнюдь не предрасположен к питию крепких напитков, чтобы считаться творением Дэнни Миллса. К тому же мальчик не выказывал особого интереса к чтению, а еще меньше к сочинительству – он даже не вел дневник, – однако уже в начальной школе проявил себя как талантливый и дисциплинированный актер (это напрямую указывало на покойного Невилла). И конечно, всем Даруваллам мало что было известно о другом близнеце. Если уж кто-то из этих двойняшек и заслуживал жалости, то скорее тот, кто остался с Верой.

Что касается малыша, которого оставили в Индии, то первые его дни были отмечены необходимостью дать ему имя. Фамилия у него будет Дарувалла, однако в связи с его внешностью белого человека было решено подобрать ему английское имя. На семейном совете было согласовано христианское имя Джон, как звали не кого-нибудь, а самого лорда Дакворта; даже Лоуджи признал, что спортивный клуб «Дакворт» был первопричиной ответственности, которую доктор взял на себя за брошенного Вероникой Роуз ребенка. Нужно ли говорить, что никому и в голову не пришло дать мальчику имя Дакворт Дарувалла, тогда как в Джоне Дарувалле чувствовалась некая англо-индийская связь.

Каждый так или иначе мог произнести это имя. В Индии знакомы со звукосочетанием «дж»; даже немецкоговорящие швейцарцы неплохо справляются с именем Джон, хотя склонны говорить «Жан», на французский манер. Фамилия Дарувалла звучит как пишется, хотя немецкоговорящие швейцарцы произносят «в» как «ф», так что в Цюрихе молодой человек именовался Жан Даруфалла; это было близко к оригиналу. Его швейцарский паспорт был выдан на имя Джона Даруваллы. Просто, но точно.

Только лишь в тридцать девять лет в Фаррухе проснулся посыл к творчеству, чего старый Лоуджи так и не испытал. Но теперь, почти сорок лет спустя после рождения у Веры близнецов, Фаррух почувствовал, что ему было бы лучше вовсе не переживать творческий процесс. Поскольку из-за вмешательства воображения Фарруха маленький Джон Дарувалла превратился в Инспектора Дхара, любимый объект ненависти бомбейцев, – а в Бомбее много чего страстно ненавидели.

Фаррух задумал Инспектора Дхара в духе сатиры – и притом сатиры качественной. Но почему вокруг оказалось так много тех, кто легко оскорбляется? Почему они отреагировали на Инспектора Дхара без всякого чувства юмора? Они что, не воспринимают комедию? Только теперь, уже почти шестидесятилетнему, Фарруху пришло в голову, что он сын своего отца, и вот в каком смысле: он унаследовал естественный талант бесить людей. Если над Лоуджи все время висела угроза убийства, то почему Фаррух был так слеп, что не подумал об этом же, когда сочинял своего Инспектора Дхара? А он-то считал себя таким осторожным!

Первый киносценарий он писал медленно и с большим вниманием к деталям. Это в нем говорил хирург; такому тщанию и правдоподобию он научился не у Дэнни Миллса и, конечно же, не на трехчасовых киносеансах в третьеразрядных кинотеатрах Бомбея – этих развалинах искусства ар-деко[33], где кондиционеры всегда «на ремонте», а туалеты залиты мочой.

Доктор следил не столько за действием на экране, сколько за вечно что-то жующими зрителями. В 1950–1960-х годах кинофильмы снимались по рецепту заварки чая масала – не только в Бомбее, но и по всей Южной и Юго-Восточной Азии, на Ближнем Востоке и даже в Советском Союзе. Музыка вперемешку с насилием, душещипательные истории напополам с дешевым фарсом, беспредел вкупе со слезливой сентиментальностью – и, главное, торжество справедливости, когда силы добра противостоят силам зла и побеждают их. Были там и боги, которые помогали героям. Но доктор Дарувалла не верил в обычных богов; когда он начал сочинять, он уже стал христианином. К этой индийской мешанине, которая и представляла собой кино Бомбея, доктор добавил закадровый голос своего крутого парня по имени Дхар и его антигеройскую усмешку. Фарруху хватило мудрости не включить в картину ничего из только что обретенного им христианства.

Он по пунктам следовал рекомендациям Дэнни Миллса. Он выбрал режиссера, который ему нравился. Балрадж Гупта был молод и менее деспотичен, чем большинство режиссеров, он легко иронизировал над собой и, что более важно, был не настолько известен, чтобы его нельзя было хотя бы слегка покритиковать. По контракту, как Дэнни Миллс и советовал, за доктором было право выбрать на роль Инспектора Дхара молодого неизвестного актера. Джону Дарувалле было двадцать два года.

Поначалу попытка Фарруха выдать Джона за сына индийца и англичанки отнюдь не убедила Балраджа Гупту.

– Для меня он выглядит как какой-то европеец, – жаловался режиссер, – хотя похоже, что хинди у него настоящий.

А после успеха первой киноленты об Инспекторе Дхаре Гупта больше и не думал перечить ортопеду (из самой Канады!), подарившему жителям Бомбея самого ненавистного антигероя.

Первый фильм назывался «Инспектор Дхар и повешенный садовник». Прошло уже более двадцати лет после того реального случая, когда на дереве (индийской мелии) обнаружили повешенного садовника, – это было в районе Малабар-Хилл, на старой улице Ридж-роуд, месте вполне шикарном для повешения. Садовник был мусульманином, его только что прогнали хозяева нескольких садов, за которыми он ухаживал; его обвиняли в воровстве, что так и оставалось недоказанным, и были те, кто утверждал, что реального садовника уволили за его экстремистские взгляды. Также говорили, что садовник был в ярости из-за закрытия мечети Бабура.

Хотя Фаррух домыслил историю двадцатилетней давности, о которой, по существу, мало что было известно, фильм «Инспектор Дхар и повешенный садовник» восприняли в отрыве от реальной истории. С одной стороны, вокруг мечети XVI века еще шли споры. Индусы хотели, чтобы их статуи оставались в мечети, в честь рождения на этом месте Рамы. Мусульмане же хотели, чтобы статуи были изъяты оттуда. В конце 1960-х годов, вполне в соответствии с языком того времени, мусульмане говорили, что хотят «освободить» мечеть Бабура, однако же она стояла на месте рождения Рамы, так что индусы считали, что это они должны освободить его.

В фильме Инспектор Дхар пытался добиться мира. А это, конечно, было невозможно. Фильм об Инспекторе Дхаре говорил о том, что главного героя будут, несомненно, сопровождать вспышки насилия. Среди самых первых жертв была жена Инспектора Дхара! Да, в первом фильме он был женат, хотя и недолго; смерть его жены от бомбы, заложенной в автомобиль, по-видимому, оправдывала его сексуальную распущенность как в оставшейся части этого фильма, так и в будущих кинолентах про Инспектора Дхара. И всем полагалось поверить, что этот абсолютно белокожий Дхар является индийцем. Вот кадры, где он сжигает на погребальном костре свою жену; вот кадры, где он носит традиционную дхоти, традиционно брея голову. На протяжении всего первого фильма его волосы понемногу отрастают, и женщины нежно теребят новую поросль как бы в знак самого глубокого уважении к его покойной жене. В своем статусе вдовца он вызывал большую симпатию у множества женщин – это очень западная и очень оскорбительная идея.

Прежде всего почувствовали себя оскорбленными и индусы, и мусульмане. Оскорбились и вдовцы, не говоря уже о вдовах и садовниках. И начиная с первых кадров фильма оскорбились и полицейские. Так и не была найдена причина трагедии, случившейся с реальным садовником. Преступление, если это было преступление, а не то, что садовник сам взял и повесился, так и не раскрыли.

В фильме зрителям предлагались три версии повешения, и каждая была совершенно убедительной. Этот несчастный садовник трижды умирал в петле, и каждый раз это оскорбляло какое-нибудь сообщество. Мусульмане негодовали оттого, что в убийстве обвинялись исламские фанатики. Индусы ярились оттого, что виновными называли их фундаменталистов. Сикхов возмущало, что это якобы их экстремисты повесили садовника, чтобы натравить друг на друга индусов и мусульман. Сикхов также оскорбляло, что за рулем такси, которое бешено и агрессивно носилось в фильме, каждый раз сидел человек, похожий на сумасшедшего сикха.

Но фильм, как считал доктор Дарувалла, был ужасно смешным!

Сидя в потемках Дамского сада, Фаррух переосмысливал прошлое. Он подумал, что фильм «Инспектор Дхар и повешенный садовник» мог бы показаться ужасно смешным для канадцев – разве что за очевидным исключением канадских садовников. Однако канадцы не видели этого фильма, если не считать тех бывших жителей Бомбея, что переехали в Торонто. Они пересмотрели видеозаписи всех фильмов об Инспекторе Дхаре, и даже они были оскорблены. Сам Инспектор Дхар никогда не считал свои фильмы особо смешными. А когда доктор Дарувалла спросил Балраджа Гупту относительно комического (или, по крайней мере, сатирического) начала в фильмах об Инспекторе Дхаре, режиссер ответил ему в обычной своей легкомысленной манере.

– Они приносят нам сотни тысяч рупий, – сказал он. – Вот что смешно!

Однако Фарруху было уже не до смеха.