Читать книгу Великая война. 1914–1918 - Джон Киган - Страница 6

Недостаток международного суда заключался в том, что участие в нем должно было быть добровольным. «Самое главное, – писал американский делегат конференции, – что третейский суд… будет рассматриваться всеми странами как показатель искреннего желания способствовать миру [и] освободить народы от постоянного страха, что в любой момент может разразиться война»[13]. Немецкий делегат более реалистично заметил, что добровольный характер суда лишает его какого-либо способа воздействия, морального или иного, на любое государство. Немецкий делегат точнее, чем американский, оценивал ситуацию, сложившуюся в Европе на рубеже веков. Действительно, в обществе присутствовал абстрактный страх войны, однако он был неопределенным – просто ощущение, во что может вылиться современный военный конфликт. Но еще сильнее, особенно у политиков крупных стран, был страх последствий неспособности принять вызов самой войны. Каждая из держав – Британия, Франция, Германия, Россия, Австро-Венгрия – видела для себя определенные угрозы. Трем великим европейским империям, Германской, Австро-Венгерской и Российской, угрожало недовольство национальных меньшинств, особенно сильное в Австро-Венгрии, в которой главенствующее положение занимали немцы и венгры, уступавшие по численности славянскому населению. Во всех трех империях выдвигались требования расширения демократии (в России просто требование демократии), причем опасность усиливалась в тех случаях, когда призывы к свободам и национализм шли рука об руку. В Британии и Франции, где все мужское население обладало избирательными правами, проблемы демократии не существовало. На них давил имперский груз другого рода: управление обширными заморскими доминионами в Африке, Индии, на Аравийском полуострове, в Юго-Восточной Азии, в Америке и на Тихом океане было источником не только национальной гордости, но и агрессивной ревности их европейских соседей. Британия пребывала в уверенности, что русские рассчитывают на влияние в Индии, с которой соседствовали их среднеазиатские владения. Эта уверенность, вероятно, была ошибочной, но стойкой. Немцам очень не нравилось, что у них мало колоний, и они стремились расширить те немногие, которые приобрели в Африке и на Тихом океане, всегда готовые вступить в спор – особенно с Францией – за влияние в нескольких регионах мира, еще не попавших под власть Европы.

На континенте, где горстка держав управляла многочисленными подчиненными народами, а две из них – Британия и Франция – владели большей частью остального мира, всеобщая подозрительность и соперничество были неизбежны. Это соперничество в основном провоцировала Германия, которая в 1900 году приняла решение (Закон о флоте) о строительстве военно-морского флота, способного противостоять Королевскому флоту Великобритании. Немецкий торговый флот был в мире вторым по величине, но британцы вполне справедливо решили рассматривать принятие Закона о флоте как необоснованную угрозу своему владычеству на море, длившемуся уже несколько столетий, и приняли ответные действия. К 1906 году стремление превзойти Германию в строительстве современных военных кораблей было самым важным и самым популярным элементом государственной политики Британии. Среди континентальных держав также наблюдалось сильнейшее соперничество в военной области. Ярким примером этого служит решение Франции, население которой составляло 40 000 000 человек, увеличить численность своей армии до уровня армии Германии – страны с населением 60 000 000. За короткое время решить эту задачу был призван так называемый Трехлетний закон 1913 года, продлевавший срок службы призывников. Соперничали между собой и другие страны, не в последнюю очередь Британия и Франция – в 1900-м они были союзницами в противостоянии Германии, но вступили в конфликт из-за колоний в Африке.

Общей чертой этих споров стало то, что для их разрешения не использовался процесс международного арбитража, предусмотренный решениями Гаагской конференции 1899 года. При возникновении угрозы конфликта – как это было во время первого (1905) и второго (1911) марокканских кризисов в отношениях Франции и Германии, вызванных стремлением последней ослабить французское влияние в Северной Африке, а также во время Первой (1912) и Второй (1913) Балканских войн, результаты которых не устроили Австрию, союзницу Германии, – великие державы не пытались использовать гаагские договоренности о международном арбитраже, а прибегали к традиционному методу, конкретным переговорам. В каждом случае удавалось добиться как минимум перемирия, но идея наднационального миротворчества, к которой указала путь Гаагская конференция, тогда так и не осуществилась.

И действительно, в первые годы ХХ века международная (это главным образом означало – европейская) политика определялась не поиском надежных способов предотвращения конфликтов, а привычным обеспечением безопасности посредством военного превосходства. Вылилось сие, как и предсказывал русский император в Гааге в 1899 году, в увеличение армий и флотов, создание более тяжелых орудий, возведение более мощных и обширных приграничных оборонительных сооружений. Впрочем, фортификация вышла из моды, поскольку военные стратеги тех лет были убеждены – по результатам успехов тяжелой артиллерии в противостоянии с кирпичом и цементом, например в Порт-Артуре во время Русско-японской войны 1904–1905 годов, – что пушки получили решающее преимущество. Сила, полагали они, переместилась от пассивной обороны к активному наступлению, что требовало быстрого перемещения на поле боя больших масс пехоты при поддержке мобильной полевой артиллерии. Не списывали со счетов и кавалерию, которая составляла значительную часть европейских армий. За несколько лет до 1914 года в немецкой армии было сформировано 13 подразделений конных егерей (Jager zu Pferde). Французская, австрийская и русская армии также увеличили численность кавалерии. Тем не менее генералы прежде всего рассчитывали на большие массы пехоты, вооруженной новыми магазинными винтовками, владеющей приемами рукопашного боя и приученной к мысли о неизбежности серьезных потерь для достижения успеха[14]. Большое значение импровизированных фортификационных сооружений – траншей и земляных укреплений (их устройство занимало мало времени), которые защищали стрелков и которые способствовали такому урону атакующих во время Англобурской войны, а также в Маньчжурии во время Русско-японской войны и на укрепленной линии под Чаталджей во время Второй Балканской, – было отмечено, но проигнорировано. Европейские теоретики военного дела верили, что хорошо подготовленную и мотивированную пехоту не остановят никакие линии окопов.

Таким образом, к числу великих начинаний Европы в начале ХХ столетия можно отнести военное строительство. После решительных побед прусской армии, состоящей из призывников и резервистов, над австрийцами в 1866-м и над французами в 1870-м все ведущие европейские державы (за исключением Британии, окруженной морями и охраняемой самым сильным в мире флотом) признали необходимость военной подготовки мужчин еще в юношеском возрасте, после чего они до самой старости оставались в распоряжении государства в качестве резервистов. В результате должны были появиться огромные армии из проходящих службу и находящихся в запасе солдат. В немецкой армии, считавшейся образцом для остальных, призывник первые два года своей взрослой жизни проводил в мундире – в казарме под надзором офицеров, а главное, младших командиров, которые всегда были рядом. В течение пяти лет после окончания действительной службы военнообязанный должен был ежегодно возвращаться в резервное подразделение своего полка на военные сборы. Затем, вплоть до достижения 39 лет, он оставался приписанным к резерву второй очереди, или ландверу, а с 39 до 45 лет – к резерву третьей очереди, ландштурму. Похожие системы существовали во Франции, Австрии и России. В результате внутри гражданского общества Европы была создана и поддерживалась другая, скрытая от глаз военная структура, насчитывающая миллионы человек, которые уже держали в руках винтовку, маршировали строем, терпели ругань сержантов и научились выполнять приказы.

Под гражданской географией Европы также скрывалась вторая, военная география – ее основу составляли военные районы и округа. Франция, состоящая из 90 административных департаментов, созданных Первой республикой вместо старых королевских провинций – они имели приблизительно одинаковую территорию и были названы по местным рекам: Уаза, Сомма, Эна, Марна, Мёз (во время Первой мировой войны эти названия приобрели печальную славу), – была также поделена на 20 военных округов, и каждый из них включал четыре или пять департаментов. В мирное время в каждом департаменте располагался корпус регулярной армии, в случае войны становившийся центром формирования соответствующих дивизий резерва. XXI военный округ дислоцировался во Французской Северной Африке – колониальном владении, включавшем в себя Алжир, Тунис и Марокко. 42 дивизии регулярной армии численностью 600 000 человек в случае мобилизации дополнялись 25 резервными дивизиями и подразделениями вспомогательных резервных подразделений, в результате чего в военное время численность армии превышала бы 3 000 000 человек. От I военного округа (департаменты Нор и Па-де-Кале) до XVIII военного округа (Ланды и Пиренеи) военная география Франции повторяла гражданскую на всех уровнях. Подобная картина наблюдалась и в Германии, которая тоже была поделена на 21 военный округ, хотя бо льшая численность населения обеспечивала большее число призывников и подразделений резерва[15]. I военный округ в Восточной Пруссии в мирное время был местом дислокации 1-й и 2-й пехотных дивизий, а в военное – также 1-го резервного корпуса и нескольких дополнительных подразделений ландвера и ландштурма, предназначенных для защиты центральных регионов Пруссии от возможного нападения России. В самой России военная география напоминала немецкую. То же самое можно сказать и об Австро-Венгрии, где многоязычный калейдоскоп из эрцгерцогств, королевств, княжеств и маркизатов формировал самую пеструю армию Европы, в которой были венгерские гусары, тирольские стрелки и боснийские пехотинцы в фесках и шароварах – напоминание о бывших турецких властителях[16].

Несмотря на разнообразие внешнего вида подразделений европейских армий – французские алжирские стрелки в тюрбанах и вязаных жилетах, русские казаки в кафтанах и папахах и шотландские солдаты в килтах, пледах, со спорранами – отороченными мехом сумками, – их организация была схожей. Основной боевой единицей являлась дивизия. Порождение наполеоновской революции в военном деле, дивизия обычно состояла из 12 батальонов пехоты и 12 батарей артиллерии – всего 12 тысяч винтовок, 24 пулемета и 72 пушки. Ее атакующая сила была огромна. За одну минуту дивизия могла выпустить 120 000 пуль (и даже больше, если использовать все пулеметы) и 1000 снарядов. Такую огневую мощь не мог себе представить ни один военачальник в предшествующих войнах. В 1914 году в Европе насчитывалось более 200 дивизий, как полностью укомплектованных, готовых идти в бой, так и резервных. Теоретически их огневой мощи было достаточно, чтобы за несколько минут полностью уничтожить друг друга. Вера в силу наступления вполне оправданна – выигрывал тот, кто первым обрушивал на противника весь огонь, на который был способен.

При этом военные теоретики не осознавали, что огневая мощь эффективна только при условии своевременности и точности, а это требует надежной связи. Беспорядочный огонь – пустая трата сил. Его должны корректировать наблюдатели. Им же вменяется в обязанность сообщать о перемещении цели, сигнализировать об успехе, предотвращать неудачу, координировать действия пехоты с артиллерийской поддержкой. Для такой координации необходима связь – если не мгновенная, то с минимальной задержкой между наблюдением и реакцией на него. В начале ХХ века ничего из сложного оснащения европейских армий такую возможность не обеспечивало. Средствами связи в них в лучшем случае были телефон и телеграф, а в худшем – устные приказы. Но ведь телефон и телеграф зависят от непрочных проводов, которые будут рваться, как только начнутся боевые действия, поэтому в случае нарушения связи единственным вариантом управления оставались непосредственно переданные распоряжения и команды, то есть возвращение к задержкам и неопределенностям прежних войн.

Эту трудность могли преодолеть радиосвязь и беспроволочный телеграф, которые к тому времени уже были – но только теоретически, а не практически. Радиоприемники и радиопередатчики того времени, требовавшие слишком больших и тяжелых источников питания, могли использоваться лишь на военных кораблях. В полевых условиях средством управления боем они не были. Беспроводные средства связи не только не имели важного стратегического значения в разразившейся войне, но и не играли существенной тактической роли, даже в ее конце. Такая же картина наблюдалась и на море, поскольку флоты не смогли решить задачу обеспечения скрытности радиосвязи во время боевых действий и в непосредственной близости от противника[17]. Оглядываясь назад, можно сделать вывод, что пребывавшая в зачаточном состоянии система хотя и обещала повысить эффективность всех средств, доступных участникам боевых действий, но была несовершенна технически и поэтому не могла обеспечить успех.

Возможности современных коммуникаций не помогли тем, кто посвятил свою жизнь войне, но еще меньше они помогли людям, которых профессия обязывала сохранить мир. Трагедия дипломатического кризиса, предшествовавшего началу боевых действий в августе 1914 года, затем вылившихся в четырехлетнюю катастрофу Первой мировой войны, заключалась в том, что государственные деятели и дипломаты все больше и больше утрачивали контроль над событиями. Будучи достойными и способными людьми, сотрудники правительственных канцелярий и министерств иностранных дел великих держав во время июльского кризиса оказались ограничены в своих действиях письменными нотами, процедурой шифрования и телеграфными сообщениями. Похоже, у них не хватало воображения представить возможности телефона, который мог бы преодолеть недостатки связи. Потенциал радио – доступный, но не использовавшийся – они также не замечали. Диалог европейских стран напоминал разговор глухих и вел к уничтожению континента и его цивилизации.