Читать книгу Любовь и так далее - Джулиан Барнс - Страница 8

5
Теперь

Оглавление

ТЕРРИ: Можно вклиниться? То есть у вас приватная беседа или как? Могу скинуть сообщение по мейлу, если вам так удобнее. Но хочу сказать: я не допущу, чтобы пять лет моей жизни были выброшены псу под хвост. Я не собираюсь оставаться довеском к чужой истории.

Стюарт не прогадал, взяв меня на должность метрдотеля, и сам это понимал. Шеф-повар, хоть первоклассный, хоть дерьмовый, попросту не сможет о себе заявить, если у заведения не будет своего лица. С которого и начинается ресторан. А начинается он с ответов на телефонные звонки, с администратора за стойкой, с гардероба и бара. Требования к персоналу: поддерживать приподнятое настроение у клиента, даже если тот, придя вовремя, увидел, что его столик не готов; умение рассадить шестерых, когда столик был заказан на двоих; незаметно поторопить людей, чтобы не засиживались. Не подавать виду, если постоянный клиент, глубоко женатый каждую пятницу в двадцать часов тридцать минут, начинает захаживать и по вторникам, но уже с подругой. Распознавать, в какой связи счет требует женщина: потому ли, что она платит, или потому, что ей уже обрыдло это свидание. А если распознать не удалось, то ненавязчиво оставлять счет где-нибудь посередке. Мелочи, но существенные.

Я владела всеми этими навыками, а потому клиенты считали, что у нас бесподобный шеф-повар, хотя он был не более чем приличный. А когда Стюарт решил перейти на эко-продукты, чтобы уж точно подняться на новую высоту, шеф просто взбесился, так как повара, не пускаясь в объяснения, выбирали продукцию знакомых поставщиков. Поварам лучше знать, что дает навар, если вы меня понимаете.

Так вот: нашли мы другого шеф-повара, более квалифицированного, но он тоже взбесился, так как, по его словам, Стюарт не умел выбирать рыбу. Мясо, овощи, фрукты – это нареканий не вызывало, но рыба ни к черту не годилась. В конфликтах между кухней и директорским кабинетом я выступала в роли ООН. И Стюарт – надо отдать ему должное – это ценил.

В Штатах сложилось совершенно определенное представление о британцах, особенно в таких городах, как Балтимор, – это, чтобы вы понимали, очень американский город. Уоллис Симпсон, которая окрутила вашего короля, была родом из Балтимора. Британцев мы видим нечасто, а потому мыслим стереотипами: британцы – снобы, они кучкуются своей компанией, причем каждый старается увильнуть от оплаты счета за алкоголь. И еще: их мужчины – это, извините за выражение, чайные пакетики. Но Стюарт оказался другим. Поначалу держался скованно, зато платил нам не ниже рыночной ставки и, судя по всему, прикипел к американцам. Пригласил меня на свидание, но я твердо сказала «нет»: крутить шашни на рабочем месте – не в моих правилах, я давно так решила. Тогда он разыграл театр одного актера – ну, вы понимаете: мол, он не сведущ в вопросах американского этикета, он уважает мое право отказаться, но неужели у нас не существует каких-нибудь неписаных социальных норм, которые позволили бы мне согласиться, не идя на компромисс? Я ответила: ну почему же не существует? Можешь угостить меня в баре, если я тебя правильно поняла. И мы посмеялись.

С этого все и началось. Слушайте, я не собираюсь посвящать вас во все подробности. Даже не просите. Но хочу кое-что уточнить, пока вы не копнули глубже. Стюарт рассказывает о своей жизни примерно так: медленная раскачка, неудачный первый брак; переехал в Штаты, организовал свой бизнес, поднялся; удовлетворительный, но недолгий второй брак и безболезненный развод; соскучился по Англии, решил применить свои деловые навыки в родной стране. Очередная американская история успеха – мы такие обожаем. Парень болтался, как незнамо что, но собрал волю в кулак и двигается дальше.

Что ж, согласно одной из американских свобод, каждый, безусловно, имеет право на собственную трактовку личной жизни. Хотите – верьте. Верьте до поры до времени.


СТЮАРТ: Для меня ключевые слова – прозрачность, эффективность, добросовестность, удобство, гибкость. В рыночной экономике выделяются три основных типа организации торговли. Первый тип: магазины, которые направляют заказы – прежде всего на мясо и птицу – по интернету непосредственно производителям; по крайней мере, ты твердо знаешь, откуда что поступило. Это к вопросу о прозрачности. Второй тип: супермаркеты, которые вступили в игру поздновато, но знают, как показать товар лицом и продать, а также умеют находить источники. Это к вопросу об эффективности. Третий тип: торговые точки шаговой доступности, зачастую торгующие чем попало, вроде магазинов низких цен, где громоздятся мешки с расфасованной в полиэтиленовые пакеты продукцией и слоняются ленивые продавцы, которые даже не считают нужным прекратить болтовню, когда снисходят до продажи какого-нибудь лука-порея. Это к вопросу о добросовестности. Итак, современные потребители органической продукции, согласно моим принципам, во всех трех мирах заслуживают самого лучшего: знать происхождение товара, получать достойное обслуживание и сознавать правильность своего выбора – за что они готовы платить чуть больше. Добавим сюда удобство и гибкость – и цель достигнута. Проведя небольшое исследование, я наметил ключевые виды эксклюзивной продукции. Яйца, хлеб, молоко, сыр, мед и фрукты-овощи – это основа основ. Рыба – нет; мясо – да. Кое-кого отталкивает вид мяса, но я не ориентируюсь на идеалистов и радикалов. Я ориентируюсь на стандартного потребителя, которому хватает средств и здравого смысла, чтобы выбирать для себя здоровое питание и приобретать все продукты в одном гастрономическом магазине. Я не размениваюсь на второстепенные товары, такие как органическое вино и пиво. Я не пытаюсь превратить каждый свой магазин в закусочную. Забудем о флягах с фасолевым супом. Уберем самодельные, нацарапанные от руки рекламные этикетки, пестрящие восклицательными знаками. Наймем персонал, который квалифицированно отвечает на вопросы и не ленится укладывать ваши покупки в пакет. В высокий бумажный пакет с уплотненным верхом. Организуем службу доставки. Прием заказов онлайн. Встречи с поставщиками. Выпуск ежемесячного каталога.

Быть может, вы сочтете, что это банальности. Но я и не претендую на звание оригинального мыслителя. В большинстве своем оригинальные мыслители на практике несостоятельны. Как я уже говорил, некоторые стереотипы верны. Я всего лишь присмотрелся к рынку, понял, чего хотят люди, изучил положение дел и решил несколько арифметических задач. Дал своим магазинам название «Зеленая бакалея». Нравится? Я и сам горжусь. В настоящее время у меня четыре точки, на будущий год откроются еще две. Пользуюсь рекомендациями кулинарных сайтов и глянцевых журналов. Пару месяцев назад обо мне задумала написать местная газета, но я отказался. Не хотел опережать события. Решил повременить, чтобы полностью утвердиться. И сейчас этот момент настал.


ДЖИЛЛИАН: Когда я сказала, что Оливеру приходится нелегко, в этом не было натяжки. У меня есть работа, я бываю на людях, завожу новые знакомства. А Оливер ждет у моря погоды.

В какой-то газете недавно советовали рассматривать супружество как бизнес. Романтика, дескать, не вечна, поэтому все детали партнерства следует прописывать заранее: положения и условия, права и обязанности. С моей точки зрения, идея отнюдь не нова. На ум приходит голландская живопись: муж и жена сидят рядышком, взирают на мир с некоторым самодовольством – и при этом жена зачастую держит в руках кошелек. Дескать, супружество – это бизнес: полюбуйтесь, вот наши прибыли. Я с этим категорически не согласна. Если романтики больше нет, к чему все остальное? Зачем бы я стала каждый вечер возвращаться домой, к Оливеру?

Разумеется, в любом нормальном браке многое приходится согласовывать. Детей надо отвезти в школу, потом забрать, помочь с уроками, проследить, чтобы не засиживались у телевизора; надо сделать покупки, приготовить еду, спланировать расходы, продумать отдых. К ночи остается только рухнуть в постель, когда нам уже не до секса.

Простите, это шутка Оливера. В конце долгого дня, после работы, после хлопот с дочками я от него слышу: «Давай рухнем в постель – нам уже не до секса».

Когда мне было тринадцать лет, мой отец, учитель по профессии, сбежал со своей ученицей. Вы, наверное, в курсе? Маман никогда об этом не заговаривает, как и о нем самом, даже имени его не упоминает. Но мне иногда лезет в голову: а если бы этого не произошло? Если бы он в последний момент передумал, решив, что супружество – это бизнес, и остался с нами? Представьте, сколько судеб сложилось бы совсем иначе. Возможно, меня бы здесь вообще не было, правда?

Я тут читала одну книгу, написанную женщиной, где сказано примерно так: в любых отношениях таятся призраки, или тени, всех других отношений, непохожих на нынешние. Все упущенные альтернативы, все забытые варианты, все жизненные дороги, которыми мы могли пойти, но не сделали этого и не делаем сейчас. В этой мысли, верной по своей сути, я увидела огромную поддержку и в то же время огромное разочарование. Я вдруг испытала небывалое облегчение оттого, что ни разу не сделала аборт. Разумеется, это просто везенье – в молодости я не была противницей абортов. Но вообразите, каково было бы в зрелом возрасте вспоминать о своих абортах. Однако ничего такого не случилось. Ни упущенных альтернатив, ни непрожитых жизней. Даже в отвлеченном смысле рассуждать о них тяжело. Хорошо, что они не стали конкретикой.

Так выглядит сейчас моя жизнь.


МАДАМ УАЙЕТТ: «Сперва любовь, потом брак: сперва пламя, потом дым». Припоминаете? Шамфор. Что он хотел этим сказать? Что брак – неизбежное следствие любви, что одного без другого не бывает? По-вашему, это умствование, даже недостойное записи? Нет? Значит, он приглашает нас глубже вникнуть в такое сравнение. Вероятно, подразумевается, что любовь драматична, пылка, горяча и шумлива, тогда как брак подобен теплому туману, который щиплет и застит глаза. Вероятно, подразумевается, что брак приносит ветром… что любовь неистова и выжигает почву, на которой растет, тогда как брак – более зыбкое состояние, способное измениться или развеяться от легчайшего дуновения.

В этом сравнении мне видится еще вот что. Люди думают, что весь жар горящей спички сосредоточен в центре язычка пламени. Это ошибка. Самый сильный жар – не внутри, а снаружи, точнее, чуть выше. Горячее всего там, где кончается пламя и начинается дым – именно в этой точке. Интересно, мм?

Кое-кто считает меня мудрой – это потому, что я прячу свой пессимизм. Людям хочется верить, что да, обстоятельства бывают хуже некуда, но всегда возможны какие-либо решения: стоит найти хотя бы одно, и обстоятельства изменятся к лучшему. Терпение, добродетель и некий скромный героизм будут вознаграждены. Конечно, я этого не утверждаю, но мой облик некоторым образом подразумевает, что такое не исключено. От Оливера, притворщика, мнимого сценариста, я когда-то услышала старую истину о Голливуде: Америке подавай трагедию со счастливым концом. Вот я и даю голливудские советы, отчего меня считают мудрой. Иными словами, чтобы прослыть мудрой, нужно быть пессимисткой, которая пророчит хеппи-энд. Но сама себе я даю не голливудские, а более традиционные советы. Ни на каких богов, конечно, не уповаю, разве что в метафорическом смысле. Но верю, что жизнь трагична, если это слово еще не устарело. Жизнь – такой процесс, который неизбежно вскрывает наши слабые места. А кроме того, этот процесс карает нас за прежние поступки и желания. Карает незаслуженно: я же говорю, что не верю в богов; карает походя – вот и все. Карает анархически, если угодно.

Думаю, у меня никогда в жизни больше не будет романов. На определенном этапе приходится это признать. Нет-нет, не надо мне льстить. Да, я выгляжу несколько моложе своих лет, но это отнюдь не комплимент для француженки, спустившей за свою жизнь такую уйму денег, как я, на produits de beaute[23]. Так вот: дело не в том, что романы более невозможны. Они всегда возможны, а тем более на платной основе, официальной или неофициальной… ой, только не надо изображать возмущение… дело в том, что мне они не нужны. Ах, мадам Уайетт, зачем вы так говорите, никто не знает, когда нагрянет любовь, это всегда, как вы сами нам когда-то сказали, опасный момент и так далее. Не поймите меня превратно. Дело даже не в том, что я этого не хочу, а в том, что я не хочу хотеть. Я не желаю желать. И вот что я вам скажу: сейчас я, пожалуй, не менее счастлива, чем в те годы, когда испытывала желание. У меня меньше забот и меньше озабоченности, но я не менее счастлива. И не менее несчастна. Не карают ли меня боги, которых больше нет, когда внушают, что все сердечные муки – так правильно сказать? – которые выпали на мою долю, все метания, вся боль, все надежды, все поступки не имели, вопреки моим убеждениям, никакого отношения к счастью? Это и есть кара?

Для меня сейчас дело обстоит именно так.


ЭЛЛИ: Я не сразу привыкла называть ее «Джиллиан». Сначала потренировалась в телефонных разговорах, затем в беседах с другими людьми и только после этого – лично. Она ведь такая: очень собранная, очень уверенная в себе. Да к тому же вдвое старше меня. Как я понимаю, ей слегка за сорок. Спрашивать напрямую, конечно, немыслимо. Хотя, надумай я спросить, она бы ответила как есть.

Слышали бы вы, как она разговаривает по телефону. У меня язык не повернется повторить кое-какие фразы. Нет, они совершенно правдивы, но это ведь еще хуже, правда? Понимаете, клиенты иногда дают нам заказы в тайной надежде, что под этой мазней обнаружится подпись Леонардо, которая принесет им кучу денег. Да-да, настолько примитивно. Никаких оснований для этого нет, просто владельцам картин хочется так думать: вот отправят они в реставрационную мастерскую это полотно, пусть там его почистят, просветят рентгеном – глядишь, и повезет. Зря, что ли, они деньги платят? В большинстве случаев нам достаточно одного взгляда, но, поскольку Джиллиан любит работать основательно, она не сообщает, что их надежды напрасны, а раз это не произносится вслух, глаза у клиентов разгораются еще больше. Но под конец, в девяноста девяти случаях из ста, ей все же приходится говорить открытым текстом. И некоторые воспринимают это как пощечину.

– К сожалению, нет, – сообщает она.

Из трубки несется затяжная словесная канонада.

– К сожалению, это невозможно.

Опять канонада.

– Да, есть вероятность, что это копия утраченного произведения, но все равно речь может идти лишь о пятидесятых-шестидесятых годах восемнадцатого века, никак не ранее.

Короткая канонада.

Джиллиан:

– Хорошо, давайте будем, если угодно, говорить «желтый кадмий», хотя кадмий был открыт только в тысяча восемьсот семнадцатом году. Ранее середины восемнадцатого века такого пигмента не существовало.

Короткая канонада.

– Да, я «всего лишь» реставратор. Это значит, что я способна датировать полотно по определенным параметрам, исходя из анализа данного пигмента. Существуют и другие методы датировки. Например, если вы не профессионал, но обладаете «определенным чутьем», то вам позволительно датировать картины абсолютно любым периодом.

Обычно на этом заказчик прикусывает язык, что неудивительно. Впрочем, не всегда.

– Нет, мы сняли верхний слой.

– Нет, мы подвергли химическому анализу каждый слой краски, вплоть до холста.

– Нет, исключительно с вашего согласия.

– Нет, мы ничего не повредили.

На протяжении всего разговора она сохраняет хладнокровие. Потом говорит:

– У меня есть к вам предложение. – И делает паузу, чтобы завладеть вниманием клиента. – Когда вы оплатите наш счет и заберете картину, мы пришлем вам исчерпывающие результаты анализа и полное заключение. Не понравится – можете сжечь.

На этом переговоры обычно завершаются. И Джиллиан вешает трубку… не то чтобы с торжествующим, но с самоуверенным видом.

– Он не скоро обратится к нам повторно, – говорю я, подразумевая, в частности: стоит ли расшатывать бизнес?

А она в ответ:

– С такими свиньями я дел не имею.

Кто-то может подумать, что работа у нас тихая, научная, но бывает, на нас серьезно давят. Вот, например, один мужчина приобрел на торгах, где-то в провинции, некое полотно, которое понравилось его супруге, и, поскольку это была библейская сцена в темных тонах, решил, что купил Рембрандта. Ну или «типа того», как он выразился. Картина обошлась ему в шесть тысяч фунтов, и он прикинул, что расчистка и анализ станут дополнительным вложением, способным взвинтить первоначальную стоимость полотна в десятки, сотни или тысячи раз. Как же он взъелся, узнав, что после расчистки и необходимой реставрации картина потянет на те же шесть тысяч, да и то если на нее клюнет какой-нибудь толстосум.

Джиллиан очень прямолинейна. И с ходу различает фальшивки. Как среди картин, так и среди людей. И прежде, и сейчас.


ОЛИВЕР: Вот ведь что занятно. Я высадил моих юных правопреемниц и наследниц по завещанию у местного пункта принудительного кормления, где милым птенчикам нежно массируют шейки, пока Большая Шишка пичкает их кукурузными зернами знаний. Квартира выглядела так, будто лары и пенаты накануне устроили там грандиозную пирушку, и когда я, верный своей артистической склонности к превращению хаоса в упорядоченность, сложил кое-какую посуду в раковину и размышлял, чем заняться дальше – то ли в очередной раз открыть «Неопубликованное» Салтыкова-Щедрина, то ли три часа ублажать себя мануально (ну-ну, не завидуйте, я пошутил), – надсадно-утробное бурчанье телефона напомнило мне о существовании того, что философы тенденциозно именуют внешним миром. Быть может, звонил кто-то из голливудских магнатов, которого мой несравненный сценарий перенес в таинственное ночное царство, где обитают медлительные лори Малибу и цепкохвостые медведи Бель-Эра? А может – что вероятнее, – это моя любезная moglie[24] хотела намекнуть оглоблей, что в краткосрочной или среднесрочной перспективе нашему дому грозит дефицит жидкого моющего средства? Но, как оказалось, реальность – и тут философы, в общем и целом, на протяжении тысячелетий оказывались удручающе правы – не вполне соответствовала ожиданиям.

– Привет, это Тютя, – раздался в трубке самодовольный голос.

– Рад за тебя, – ответил я с предрассветной желчностью.

(Утренняя хандра – самая тяжелая, согласны? У меня на сей счет есть своя теория, которая заключается в следующем. Незыблемая программа суток – рассвет, утро, день, вечер, ночь – символизирует до боли очевидную парадигму нашей преходящей экзистенции, и если надвигающийся войлочный вечер, за чьи фалды фрака цепляется уравнительница-ночь, – это простительное время для обостренного ощущения человеческой хрупкости и неизбежной, будь она неладна, кончины, если первые послеполуденные часы столь же логично вмещают в себя сходные мысли, а эхо полуденного пушечного залпа, как при отите, долго отдается у тебя в ушах, то понятия корнфлексовой tristesse[25], йогуртового отчаяния prima fascie[26] нелогичны, а то и оскорбительны в качестве метафор. И указанная нелогичность точит поутру зубы этой черной собаки, а в ее слюне пеной бешенства закипает ирония.)

– Оливер, – его явно смутил мой отпор. – Это Стюарт.

– Стюарт, – повторил я и тут же решил выиграть время. – Извини, мне послышался какой-то Тютя.

На это он не отреагировал и только спросил:

– Как жизнь?

– Жизнь, – ответил я, – это, в зависимости от твоей философии, либо великая иллюзия, либо единственно возможный способ существования.

– Старина Оливер – все тот же! – восхищенно хохотнул он.

– А вот это, – нашелся я, – вопрос не только философский, но и физиологический. – И прочел ему краткую импровизированную лекцию насчет кинетики обновления клеток и вероятной пропорции оливеровских тканей, сохранившихся от артефакта, который мельком видел мой собеседник сколько-то тысячелетий тому назад.

– Я тут подумал: хорошо бы встретиться.

И только в этот миг до меня дошло, что он не фантасмагорическая эманация моего утреннего настроения и даже – ненадолго признавая «мир» таким, каким он видится многим, – звонит мне отнюдь не по межгороду. Стю-беби… мой пузанчик Стю… вернулся в город.

23

Косметические средства (фр.).

24

Жена (ит.).

25

Печаль (фр.).

26

Изначально (лат.).

Любовь и так далее

Подняться наверх