Читать книгу Два эссе о христианстве и культуре - Дмитрий Филиппов - Страница 2

Это не конспект книги Ричарда Нибура «Христос и культура». Текст Нибура, с высокобровой точки зрения, в чем-то примитивный до беззащитности, сам по себе выглядит как конспективное изложение двух-трех важных парадигм в христианской философии культуры.

Я прочитал, и с тех пор не перечитывал, книгу Нибура примерно 13 лет назад. Влияние этого текста я осознал не сразу, а только после неоднократного прокручивания цикла вопросов-ответов, которые, как выяснилось, легко укладываются в формат, заданный последовательностью глав книги «Христос и культура». Главное в этом формате – не только удобное деление на пять частей-тезисов, но и само название. В нем, если приглядеться, соединены имя личности и понятие, кодирующее чрезвычайно сложный класс объектов. В книге, что важно, не рассматриваются отношения лично Христа и культуры, и поэтому ей лучше бы подошло название «Христианство и культура». Нибур описывает разные точки зрения на то, как некоему абстрактному христианину, представителю христианства, полагается действовать по отношению к культуре.

Точек зрения пять: христианство против культуры, христианство принадлежит культуре, культура служит христианству, культура и христианство порознь, культура преображается христианством. Собственно, из Нибура для своего эссе я взял только эту схему, помогшую мне систематизировать собственные мысли.

Культура – ёмкое и популярное слово, поиск определения которого уводит в безнадежную дурную бесконечность. То, как Нибур оперирует этим термином, вдохновляет на свободный интеллектуальный поиск. Смысл термина не сужен до «искусства» или совсем прикладного употребления в значении культурность (правила поведения за столом, корректные ударения в словах, почтительное отношение к классике). В публицистике это слово часто обременяется грузом проблем, порожденных академической наукой. Есть духовная культура и есть материальная культура. Есть массовая культура, поп-культура, субкультура. Есть культура и цивилизация (националисты со времен славянофилов любят говорить о том, что русская культура – это отдельная цивилизация). Есть даже нечто под названием «Основы православной культуры». Множество причудливо пересекающихся плоскостей приютило на своей поверхности такое востребованное слово – культура.

Когда я думаю о проблеме «Христианство и культура», я думаю о культуре как о Тексте, созданном человеком, в то время как природа есть нечто, созданное Богом. Культура – атрибут человечества.

Искать какие-то подходящие в данном случае слова-синонимы в Писании рискованно. «Не любите мира» апостола Иоанна хорошо вписывается в контекст, но там по-гречески «космос», то есть нечто большее, чем культура, созданная людьми.

Риск не только филологического характера. Попытка по-богословски подойти к теме, во-первых, требует квалификации, которой у меня нет. Во-вторых, богословие сужает взгляд еще сильнее чем филология, наука о словах. Потому что богословие – это ангажированная, несвободная наука о словах.

У Нибура не так уж много богословских рефлексий. Книжник скажет, что это недостаток, ведь нельзя без богословия осмысливать проблемы, как-либо связанные с христианской религией. Многогранная проблема «Христианство и культура» на сколько-то процентов богословская, на сколько-то социологическая и т. д. Но для практикующего христианина это в первую очередь проблема личная. Расхожую фразу Ангелуса Силезиуса о том, что не важно, сколько раз родился Христос в Вифлееме, пока это событие не произошло в твоем сердце, можно переделать так – освоение христианского дискурса ничего не стоит, пока ты не определился с тем вопросом, которому посвящена книга Нибура.

Сам Нибур, как осторожный западный человек, подытоживает перечисление подходов к проблеме с максимальной деликатностью. Он резюмирует так: любой христианин и любое христианское сообщество в разных исторических ситуациях и на разных биографических поворотах должны вести себя по-разному, выбирая из пяти представленных в книге ответов самый подходящий. Иногда нужно быть змеей, иногда голубем. Бывает, что культуру надо прогонять бичом, бывает, что кесарю надо просто отдать кесарево. Единственного, универсального и подходящего всем и всегда ответа нет.

Я не знаю, существуют ли такие совершенные люди, которые всегда верно находят точку равновесия, люди, умеющие себя вести и всегда выбирающие правильный ответ. Идеальный носитель христианских взглядов представляется мне человеком ужасным и, к счастью, несуществующим. Реальность показывает, что даже самые умные и духовно чуткие люди впадают в крайности и настаивают на неправильных ответах. В истории русского christendom есть много таких случаев – когда из всех доступных путей человек выбирает наиболее экстремальный.

***

Нуминозный трепет вызывает история Гоголя. Отдаленное внешнее сходство с Эдгаром По подсказывает сравнение (наверное, немного вульгарное): Эдгар По боялся, что его опустят в могилу живым, а Гоголь «закопал» себя сам.

Гоголь – один из отцов-основателей русской словесности, в его истории есть нечто типическое, образцовое.

Священник Матфей Константиновский, в чей авторитет великий писатель поверил, повинуясь нередко встречающейся у интеллигенции слепой симпатии к простоте и грубости, приказывает ему отречься от культуры как от смертельного искушения: «Отрекись от Пушкина, он был грешник и язычник!» Проповедовал, судя по всему, отец Матфей с жестокой прямолинейностью, рубил с плеча. Если митрополит Филарет Дроздов в ответ на пушкинское «Дар напрасный, дар случайный» безыскусно меняет полярность – «Не напрасно, не случайно», то отец Матфей не делает даже этого. Он нагоняет жути, страшит и запрещает. Гоголю внушается мысль о том, что культура уводит от истины и спасения. Кажется, что в отце Матфее воплотился тот зловещий тип церковника, которым любят запугивать атеисты – Великий инквизитор, воспитавший в себе вкус к человеческой боли, духовный садист. По крайней мере, такой образ сохранился в истории – черный фанатик, Мефистофель, как назвал его Розанов, в издевательском тоне гениально описавший самую суть сюжета «Гоголь и отец Матфей»:

«„Все ничто в сравнении с вечностью и с соленым огурцом“, – шутят гимназисты; но о. Матвей без всякой шутки уверял Гоголя, что „все ничто в сравнении с мудростью консисторских решений и с икотой матушки его, попадьи Смарагды“, или как ее там звали. И „Мертвые души“ и „Ревизор“, и „Медный всадник“ и „Цыгане“ – только „грех“. Можно думать, что „Выбранные места из переписки с друзьями“ были опубликованы Гоголем в угоду этому своему наставнику-духовнику. Но, как это часто бывает с самонадеянными семинаристами, о. Матвей не одобрил и самой покорности своей воле, выразившейся все-таки через литературные формы, недоступные и чуждые протоиерею, буквально не читавшему ничего, кроме консисторских указов (консистории изъявляют свою волю „указами“), и не слыхавшему ничего, кроме икоты своей матушки. Он очевидно выбранил Гоголя и за „Переписку“, найдя и в ней если не „соблазн“ и „грех“, чего решительно там нельзя было отыскать и чего не было, то все-таки найдя вредным тот шум и пересуды, вообще литературное и общественное волнение, какое возбудила „Переписка“». (В. Розанов «Русский Нил»)

Розанов, как шут у трона Божьего, свободно говорит то, что идет в разрез и с догматами, и с канонами, и с обычным благочестием. Часто попадает в самое яблочко. Так и здесь – если Гоголя можно идентифицировать с культурой, то на таких как отец Матфей (реальный или мнимый персонаж литературоведческой мифологии) надо смотреть как на одну из возможных модальностей исторического христианства. Консисторские указы – единственное знание о Боге, а икота попадьи – единственное знание о жизни. Ни жизненного опыта, ни интеллектуальной подготовки. Гоголю, омраченному собственным радикализмом, «повезло» встретиться именно с таким священником.

Результат известен. Уничтожение второго тома «Мертвых душ» и уничтожение собственного физического тела посредством отказа от еды. Гоголь, которого некоторые называют самым церковным русским классиком, становится мучеником от культуры, жертвой антикультурного фундаментализма.

***

Первый вариант решения проблемы «Христос и культура», по Нибуру, звучит именно так: или-или. Или Христос, или культура. Культура, сиречь мирское, – это Велиар и ничего общего с ним у последователя Христа быть не может. «Не любите мира, ни того, что в мире».

Хороший пример, приведенный Нибуром, – Тертуллиан (второй пример – Лев Толстой, но о нем отдельный разговор). Нибур называет его «строжайшим пуританином»:

«По его мнению, верующий пребывает в конфликте не с природой, но с культурой, потому что главным образом в культуре находит себе пристанище грех. Тертуллиан очень близок к убеждению, что первородный грех передается обществом, и когда бы не порочные привычки, окружающие ребенка с момента рождения и не неестественное его воспитание, душа его оставалась бы благой».

Это пелагианство. Как известно, в полемике с пелагианством Церковь вооружилась манихейским пессимизмом Августина. Душа не может остаться благой, начинает учить Церковь после смерти Тертуллиана, потому что человек рождается уже испорченным. Хорошее воспитание ничего всерьез не изменит. «Если мы говорим, что в нас нет греха, мы обманываем самих себя,» – говорит апостол Иоанн, тот, кто советует не любить мир.

Богословие, таким образом, перенесло центр тяжести на внутреннюю испорченность. Конфликт с культурой теоретически может закончиться переформатированием культуры, в результате чего общество станет лучше. Но для завершения конфликта с человеческой натурой никакие человеческие действия (социальные реформы) уже не помогут. С этого тезиса начинает разворачиваться учение о спасающей благодати.

Догмат о первородном грехе, виноватом в испорченности человека, не снимает вины с культуры, возникающей в жизни человечества как следствие греха и смерти. Когда-то, в Эдемском саду, не было нужды в этой вторичной реальности культуры, человек существовал в природе. Природа – первичная среда обитания человека, с отрыва от нее начинается все плохое. В таком, вполне руссоистском, духе рассуждает прозорливый левый философ, анархо-примитивист Джон Зерзан и, сам того не ведая, попадает в унисон со своим тезкой Иоанном Златоустом.

«Почему в раю не было соития? – пишет Златоуст. – Почему прежде проклятия не было болезней чадородия? Потому, что тогда это было излишним, а после стало необходимым, по причине нашей немощи, как это, так и все прочее: города, искусства, одежды и множество остальных нужд. Все это привлекла и привнесла смерть вместе с собою».

Златоуст ставит культуру (техническое и духовное улучшение условий человеческого существования) в один ряд с болезнями, а причиной всего этого является смерть, последствие проклятия за грехопадение. Смерть принесла с собой культуру, до смерти в ней не было необходимости.

***

Когда Нибур описывает позицию Тертуллиана, он использует очень точное выражение «антикультурное движение». Для античных христиан антикультурное направление мысли неразрывно связано с определенной общественной позицией. Это не анархизм, это религиозное высокомерие, брезгливость «чистых»:

«Как те, в коих угас пыл к стяжанию чести и славы, мы не ощущаем понуждения участвовать в ваших общественных собраниях, ничто для нас не является таким чуждым, как дела государственные» (Тертуллиан Апология, гл. 38).

Дела государственные противны верным христианам по психологическим причинам, а не только из-за языческих ритуалов, которые сопровождали общественную жизнь в Древнем Риме. Самое простое объяснение отчужденности христиан в древнеримском обществе – они сторонились язычества. Да, это так, но в приведенной цитате Тертуллиан указывает на более тонкий аспект, на смену жизненных ориентиров. Угасание пыла, о котором он говорит, имеет более глубокие причины, чем запрет на участие в языческих церемониях. Людям, пережившим нечто очень важное, уже не интересно проводить время с обычными согражданами.

Вспоминается Мамлеев:

« – Все-таки это лучше совсем обнакновенных… Кто в школу ходит, – прошамкав, проговорил Михей.

– Ну об этих мы и не говорим. Это просто грибы, – ответил Соннов».