Читать книгу Речь против языка - Дмитрий Новокшонов - Страница 4

Что такое психолингвистика, не могут объяснить сами психолингвисты. До сих пор нет даже внятного определения слову «психолингвистика», на Западе и в Российской Федерации его понимают по-разному[4]. Один из столпов науки с таким названием И.Н. Горелов поименовал психолингвистику молодой наукой и ядром направления[5].

Психолингвистика составляет ядро антропоцентрического направления в лингвистике. При том, что объект исследования – языковая личность – у разных дисциплин, составивших антропологическое[6] языкознание, общий, каждая из представленных молодых наук имеет свой предмет изучения. Предметом психолингвистики выступает языковая личность, рассматриваемая в индивидуально-психологическом аспекте… Психолингвистика – наука довольно молодая. В нашей стране и за рубежом она возникла примерно в одно и то же время; в конце 50-х – начале 60-х годов XX века (примеч. ix).

Названный Гореловым «отцом советской психолингвистики»

А.А. Леонтьев признался: «Обозначаемое этим термином понятие не вполне соответствует термину…[7]. С другой стороны, термин “психолингвистика” во многом соблазнителен» (примеч. х).

Языковому чутью Леонтьева можно доверять, в 1958 г. он окончил романо-германское отделение филологического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова по специальности «немецкий язык». Леонтьев учился во времена, когда о происхождении немецкого языка не было ясного представления (примеч. xi), но будучи германистом он не допускает в своих изданных на русском языке трудах использования слов из немецкого, английского и французского языков без перевода. Однако это не делает их, как и другие работы психолингвистов, легче для восприятия русскоязычным читателем со средним образованием.

Вообще, засоренность работ психолингвистов, психологов, психиатров и психотерапевтов непонятными неподготовленному читателю словами избыточна (примеч. xii). Подавляющее большинство непонятных ученых слов имеет латинский и греческий исток. Это естественно, так как современный язык науки и речи ученых вырос из латыни.

Изучение мертвых латыни и греческого было неотъемлемым признаком учености и до сих пор именуется классическим образованием. Классическое образование начало складываться в Европе в эпоху Возрождения, когда резко возрос интерес к прошлому до утверждения господства Римской церкви. В XIV–XV вв. латинский и особенно греческий языки просветители[8]рассматривали как единственное средство приобщения к забытым в предыдущие столетия науке и искусству Греции и Рима. Из всех основателей психолингвистики лишь Л.С. Выготский определенно занимался не только древнееврейским, но и древнегреческим и латинским языками (примеч. xiii). А.А. Леонтьев (примеч. xiv) и, видимо, А.Р. Лурия (примеч. xv) имели о них недостаточное представление.

Свою осведомленность в классической филологии Выготский показывает как переводом на украинский язык латинского Delirant reges, plectuntur Achaei («Сумасбродствуют цари, а наказываются ахейцы», «Пани скубуться, а у мужикiв чуби трiщать») (примеч. xvi), так и особым пониманием греческого слова κάθαρσις (катарсис), о котором не один век спорят знатоки древнегреческого и латыни (примеч. xvii). Основатель отечественной психолингвистики назвал это слово «не имеющим определенного значения»[9] (примеч. xviii), что отметил также его последователь А.Н. Леонтьев (отец А.А. Леонтьева) (примеч. xix):

Значение этого термина у Выготского, однако, не совпадает с тем значением, которое оно имеет у Аристотеля; тем менее оно похоже на то плоское значение, которое оно получило в фрейдизме[10]. Катарсис для Выготского не просто изживание подавленных аффективных влечений[11], освобождение через искусство от их «скверны». Это, скорее, решение некоторой личностной задачи, открытие более высокой, более человечной правды жизненных явлений, ситуаций (примеч. хх).

Ныне мертвые древнегреческий и латынь стали языками посвященных, феней[12], наподобие лагерной, воровской, блатной, военной или научной, терминологическим аппаратом. В действительном мире их ясное и полное понимание сохранилось лишь в классической филологии.

«Классик» слово любопытное. Classicum – это сигнал, дававшийся военными музыкальными инструментами к началу сходок по сотням (примеч. xxi) и к началу сражения. Как только на палатке полководца (примеч. ххii) развевалось красное знамя (примеч. xxiii) как общий призыв готовиться к предстоящей битве, музыканты легиона все вместе (примеч. xxiv) давали сигнал к выступлению в бой (примеч. xxv). Команда к этому исходила только от полководца (imperator) и могла исполняться только в его присутствии. Этот же сигнал раздавался также при смертной казни солдата, совершившего преступление. Впоследствии classicum раздавался и при казнях граждан, совершавшихся за городскою чертою Рима (примеч. xxvi). Словарные значения слова классик (classicus): перворазрядный, военно-морской.

И.В. Сталин сыграл решающую роль в возрождении отечественной школы академической классической филологии после ее последнего разгрома во время Гражданской войны. В СССР кафедр классических филологий было четыре: в Ленинграде, Москве, Тарту и Тбилиси[13]. В 2013 г. последние кафедры классической филологии в Российской Федерации удалось спасти после жесткого сетевого троллинга малограмотных чиновников в Министерстве образования. Вожди Российской Федерации чуть не повели молодежь по пути средневековой Европы темных веков, когда предложили закрыть кафедры классической филологии (примеч. xxvii).

Со Средневековья в Европе, как и в СССР, и сейчас в Российской Федерации, носителям новых языков латынь казалась уже не только приметой образованности, но и тайноязычием посвященных.

Непонятность чтилась ради непонятности, из глоссариев[14] извлекались редчайшие слова неведомого происхождения, простые понятия описывались сложными перифразами[15], члены предложения перетасовывались в фантастическом[16] порядке. Образцы таких текстов дошли до Африки, Британии, Галлии; наиболее известны «Гесперийские речения» (примеч. xxviii), сборник школьных латинских упражнений из кельтской Британии; вот как приблизительно описывается в них утро учебного дня: «Титанова олимпическую пламенит квадрига потолочность, пучинные пареньями зарит флюиды, огневержным надмирные сечет багрецом полюсы, ввыспрь ристает датную твердь…». Теоретический[17] фон[18] таких упражнений раскрывают сочинения грамматика из Тулузы (по-видимому, начало VII в.), писавшего под громким псевдонимом Вергилий Марон: он пишет о «двенадцати латынях», о «раздрании словес», об анаграммах, инверсиях, сокращениях слов, о языках «для вещания таинств», а обращает свои писания к братьям-грамматикам, которые носят имена «Гомера», «Цицерона», трех «Луканов» и т. д., ссылаются на неведомые грамматические авторитеты ромуловых времен, ведут двухнедельные диспуты о том, каков звательный падеж от «я», и чтут «философию», включающую в себя науки, «не столь несущие пользу, сколь утоляющие любознательность». «Перед нами картина полуученой игры в ученость, перерастающей в автопародию; где здесь благоговейное отношение к слову переходит в богохульное, сказать вряд ли возможно»,

– заключил С.С. Аверинцев:

Светская школа в темные века прекращает свое существование почти повсеместно – когда вьеннский епископ Дезидерий попытался ввести в преподавание обычный материал античных грамматик, он получил суровый выговор от Григория I: «не подобает единым устам гласить хвалу Христу и хвалу Юпитеру». Лишь в самых высоких церковных кругах была сделана попытка отделить деловую, фактическую сторону античной культуры от ее идеологического «языческого» осмысления и принять первую, не принимая второй. Такой попыткой была огромная энциклопедия, составленная епископом Исидором Севильским (ок. 570–636 гг.) – «Этимологии, или Начала» (примеч. xxix). Этот каталог мироздания призван был полностью освободить читателей от обращения к языческим первоисточникам; и действительно сочинение Исидора стало основным запасом знаний о мире для всего Средневековья (примеч. ххх).

Средневековое мышление отличалось от современного и описано как буддийское. Важнейшая особенность этого мышления, по остроумному определению Ферреро (примеч. xxxi), – arret mental – остановка мысли, недодумывание до конца, поражающее нас отсутствие [современной] логики:

В Средние века писатель или художник пользовался, как бы мы сейчас сказали, кодовым (примеч. xxxii) языком (примеч. xxxiii), а читатель и зритель не просто читал и смотрел, а переводил с языка тайнописи на свой язык[19]. Ум тех, для кого предназначались эти произведения средневекового искусства, был ориентирован символически[20], и перевод осуществлялся «с листа», почти непроизвольно… Рефлекс[21] сознания – искать под одним смыслом другой (примеч. xxxiv) был настолько силен, что делал возможным такие адаптации[22], как создание монашеского Овидия, т. е. приспособление для дидактических[23] целей даже его фривольной[24] Ars amandi[25]. Если современный зритель увидит на капители (примеч. xxxv) ромайского собора в Отене (XIII в.), как аббат и аббатисса[26] дерутся за пастырьский посох, он скорее всего расценит сценку как гротескную[27] и даже антиклерикальную[28]. Как далек, однако, подлинный смысл отенского изображения от этих само собой напрашивающихся объяснений! (примеч. xxxvi).

Порча латинского языка на Западе и Востоке породила трудности перевода, которые позволяют уму обмануть стремящийся расправиться с ним разум. Накопившись, эти трудности привели к Реформации[29] в Европе (примеч. xxxvii). В России реформации-перестройки тоже были не раз, последняя началась в 1986 г. Исток этой перестройки в СССР также лежит в сочинениях ученых, в число которых можно записать последователей таких ремесел, как психология, психиатрия, психотерапия и психолингвистика.

Вообще средневековые сочинения на латыни напоминают современные русскоязычные писания в большинстве отраслей научного знания. Порядочные ученые давно пишут об этой напасти. Л.С. Клейн в самом начале своего основательного труда «Археологическая типология» признает, что археологи перестали понимать друг друга:

Название этой книги понятно всем археологам, но вряд ли хоть кто-нибудь из них сможет объяснить его так, чтобы с этим согласились остальные. Оба составляющих термина – археологическая (соотв. археология) и типология (соотв. тип) пока не имеют четких определений (примеч. xxxviii).

До сих пор нет всеми принимаемого общего определения, а значит понимания, и словечку «менталитет» (примеч. xxxix). Трудности перевода уже осознали психиатры: «Бред[30] – это адекватное[31] описание неадекватной реальности[32], в которой существует больной» (примеч. xl). Чем более засорены непонятными и неоднозначными смыслами языковые средства, тем неразумнее бред (Е.В. Косилова: «галлюцинации можно объяснить неправильной работой системы[33] распознавания образов. А бред – неправильной работой системы, производящей умозаключения») (примеч. xli). Бред (примеч. xlii) на русском языке усугубляется не только его засоренностью неоправданными заимствованиями, но и неясностями с происхождением многих славянских слов. Как заметил А.Н. Леонтьев, «в своей книге Л.С. Выготский не всегда находит для выражения мысли точные психологические понятия. В ту пору, когда она писалась, понятия эти еще не были разработаны» (примеч. xliii). Разработка понятий научного бреда не закончена и сейчас, наоборот, их порождение и обоснование сегодня процветает, как некогда в Средневековье.

Понятие – это отображенное в мышлении единство свойств, связей, отношений вещей и явлений (примеч. xliv), мышление – разговор с самим собой (примеч. xlv). В допетровской России основы умения пользоваться понятийным языком закладывались при изучении буквицы, где буквы отражали понятия: «Азъ, Буки, Веди, Глаголь, Добро, Есть, Живите, Зело», о чем острит знаменитый русский мим М.Н. Задорнов (примеч. xlvi).

В еврейских семьях за чертой оседлости этому не учили ребятню, лишь в новом «Положении о евреях», опубликованном 31 мая 1835 г., появилось право обучения детей евреев в гимназиях, расположенных там, где позволено жить их отцам (примеч. xlvii). После изменения правил русского правописания в 1917–1918 гг. перестали учить основам понятийного мышления и русских детей (примеч. xlviii).

Иначе говоря, Выготский бредил. Примером такого бреда, например, являются его рассуждения о предмете, который он назвал свежим для русского языка, но малопонятным, как при его жизни, так и ныне, англо-латинским словцом «сексуальность»[34].

Особенное значение в этом отношении имеет комплекс Эдипа[35], из сублимированной[36] инстинктивной[37] силы которого почерпнуты образцовые произведения всех времен и народов. Сексуальное лежит в основе искусства и определяет собой и судьбу художника, и характер его творчества. Совершенно непонятным при этом истолковании делается действие художественной формы; она остается каким-то придатком, несущественным и не очень важным, без которого, в сущности говоря, можно было бы и обойтись. Наслаждение составляет только одновременное соединение двух противоположных сознаний: мы видим и переживаем трагедию[38], но сейчас же соображаем, что это происходит не в самом деле, что это только кажется. И в таком переходе от одного сознания к другому и заключается основной источник наслаждения. Спрашивается, почему всякий другой, не художественный рассказ не может исполнить той же самой роли? (примеч. xlix).

Рассуждая о «переходе от сознания к сознанию», Л.С. Выготский не учел разницы между значениями нового в русском языке слова «сознание» и привычного для русских слова «совесть». Согласно В.И. Далю, «совесть является тайником души, в котором отзывается одобрение или осуждение каждого поступка; нравственным сознанием, чутьем или чувством в человеке; внутренним сознанием добра и зла». Выготский, как Р. Декарт, понимал сознание как способность мыслить: Cogito, ergo sum («мыслю, следовательно, существую»). Однако есть огромная разница между переходом от одного способа мышления к другому и переходом нутряного восприятия добра за зло и наоборот[39].

Перестройка русской психологии с изучения души на изучение сознания двуногих запутала русскоязычных обывателей и ученых. На недопустимость подобного рода языковых мутностей указывал в начале XIX в. М.М. Сперанский:

Первое свойство слога[40], рассуждаемого вообще, есть ясность. Ничто не может извинить сочинителя, когда он пишет темно. Никто не может дать ему права мучить нас трудным сопряжением понятий. Каким бы слогом он не писал, бог доброго вкуса налагает на него непременяемый закон быть ясным. Объемлет ли он взором своим великую природу – дерзким и сильным полетом он может парить под облаками, но никогда не должен он улетать из виду. Смотрит ли он на самую внутренность сердца человеческого – он может там видеть тончайшие соплетения страстей, раздроблять наше чувствие, уловлять едва приметные их тени, но всегда в глазах своих читателей; он должен их всюду с собой вести, все им показывать и ничего не видеть без них. Он заключил с ними сей род договора, как скоро принял в руки перо, ибо принял его для них. А посему хотеть писать собственно для того, чтобы нас не понимали, есть нелепость, превосходящая все меры нелепостей. Если вы сие делаете для того, чтоб вам удивлялись, сойдите с ума – вам еще больше будут удивляться (примеч. 1).