Читать книгу Корсары Тарновского - Дмитрий Павлов - Страница 3

После шторма

Оглавление

Ветер окончательно стих c восходом солнца. Об урагане напоминала только полоса мусора, выброшенного волнами на галечный пляж в глубине бухты. Солнечные лучи медленно растворяли туман в лесистых распадках между сопок. Село просыпалось. Лаяли собаки, во дворах гоготали гуси, от сопок и скал отражался протяжный звон колоколов древней церквушки. По вытянувшейся вдоль побережья грунтовой дороге конные пастухи прогнали стадо коров. Перед кирпичным зданием сельсовета баба в застиранном сером халате шаркала метлой по участку плиточной мостовой, чудом сохранившейся с довоенных времён. Трубы избушек закурились дымками, над бухтой распространился запах стряпни.

«Громобой» стоял, накренившись, в двухстах метрах от берега, как раз напротив сельсовета. Нос капера был приподнят, корма опустилась в воду, покрытые масляной плёнкой волны свободно плескались у тумбы кормового орудия. На пристань вышли пятеро мужиков. Некоторое время они разговаривали, покуривая и посматривая в сторону полузатопленного корабля, потом спустились на пляж и столкнули на воду вельбот. Пейзане налегли на вёсла и отправились к «Громобою» разузнать, чем на нём можно поживиться. К их огромному огорчению, корабль всё ещё был обитаем. Рыбаков окликнул старпом, вышедший на палубу при полном параде: в кителе с орденскими планками, в отутюженных до бритвенной остроты брюках и ботинках, полированных до зеркального блеска. В лакированной кобуре, подвешенной к поясу на ремешках-пассиках, отражалось приморское солнышко. Следом за Куртовым к борту подошёл капитан. В накинутой на плечи старенькой тужурке он казался пассажиром, который случайно попал на борт славного капера. После недолгих переговоров рыбаки согласились свезти Тарновского на берег.

Вельбот ткнулся носом в гальку, покрытую лохмами водорослей. Тарновский выпрыгнул из лодки и поднялся по вьющейся среди валунов тропинке к сельсовету. Сельсовет был заперт, зато дворничиха оказалась чрезвычайно информированным работником администрации. Опершись на метлу, она объяснила, что экипаж капера разместили в школе, пустующей во время каникул, а пленных пиратов заперли в лодочном сарае (баба указала на серое дощатое сооружение в конце улицы) под охраной участкового и добровольцев из местных.

Ни участкового полицейского, ни сельских минитменов Тарновский не обнаружил. Пленные пребывали в сарае под символической охраной в лице юнги с «Громобоя». Подросток дремал в обнимку с автоматом у двери, запертой на ржавый амбарный замок. Впрочем, опасаться побегов не стоило. Наоборот, пленным следовало бояться самосуда со стороны рыбаков, не однажды страдавших от пиратских набегов. Когда колонну во главе с Упырём вели через село, какой-то местный шутник указал на качели во дворе перед школой: «Гляньте, какая у нас роскошная виселица! Одно неловкое движение, и вы будете болтаться здесь». Шутка удалась, и пираты сидели в сарае тихо как мыши.

На другом конце села капитан нашёл бревенчатое здание школы, в которой ночью размещали спасённых с капера моряков. Школа стояла пустая. Раненых с «Громобоя» и «Певека» увезли в участковую больницу, моряков разобрали по домам местные, и только в столовой у зажжённой плиты капитан обнаружил боцмана Твердохлеба с Машей. Девушка мешала шкворчащую на сковородке картошку с ломтями сала, а боцман, вполне оправившийся после ночного купания, поправлял дрова в пылающем жерле плиты. Твердохлеб был в тельняшке и в чёрных «уставных» трусах до колен. На Маше остались легкомысленная маечка и трусики, которые, по выражению классика, более открывали, нежели давали простор воображению. Одежда громобойцев сохла за окном, на растянутой между турниками верёвке, причём Машкин лифчик кокетливо болтался на ветру рядом с необъятными штанами Твердохлеба.

– А вы почему здесь остались? – удивился Тарновский.

Боцман, отложив кочергу, разразился матюками в адрес местных. Оказалось, селяне позвали на постой всех моряков, кроме Маши. Ни одна семья не решилась пустить в дом мутанта. Узнав об этом, боцман послал своих радушных хозяев к чёрту и остался бедовать ночь с Машей в школе, среди парт, плакатов и заспиртованных гадов в стеклянных колбах. По ходу разговора взгляд Тарновского то и дело задерживался на пушистых ягодицах фельдшерицы, хлопотавшей у плиты.

– Я уже поглядел, – боцман заметил, куда смотрит капитан и улыбнулся. – Хвоста нет.

– Что?! – вскинулась Маша.

Мужчины расхохотались, а девушка выбежала прочь из кухни.

– Машка, жарёха сгорит! – крикнул ей вслед боцман.

Разобиженная Маша вернулась через минуту, закутанная до подмышек в скатерть. Она сняла с плиты сковородку и грохнула её на стол.

– Машуня, не обращай внимания на нас, старых дураков, – сказал капитан. – Мы же тебя любим!

– Ага, стряпню вы мою любите! – огрызнулась фельдшерица, раскладывая картошку по тарелкам.

После завтрака Тарновский навестил раненых в участковой больнице и переговорил с председателем сельсовета. Между тем игравшие на берегу мальчишки заметили выброшенный на скалы «зодиак», о находке они тут же рассказали боцману. Перевёрнутую лодку подтащили к пляжу, вернули в нормальное положение. Мотор «зодиака» сорвался с транца и упокоился на дне бухты, но привязанные к бортам вёсла оставались на своих местах. На «зодиаке» Тарновский вернулся на капер. Не успел капитан вскарабкаться по штормтрапу, как на палубе появился Куртов с бланками радиограмм.

– Коммерческие предложения от спасателей, – пояснил старпом. – Готовы хоть сейчас заняться подъёмом и буксировкой «Громобоя», только плати.

– И сколько платить?

– Много! На судоподъём и буксировку уйдёт вся наша премия за «Певек». А ещё потребуются деньги на ремонт. Предлагаю бросить клич среди акционеров: если не хотите лишиться «Громобоя», подайте на ремонт кто сколько может.

– Не надо впутывать в это дело акционеров, – возразил Тарновский. – Иначе они подумают, будто мы с тобой плохо работаем, и найдут нового капитана со старпомом. С деньгами я что-нибудь придумаю.

Капитан просмотрел бланки и выбрал один.

– Хозяина этой фирмы я знаю. Пусть Артём отстучит ему: мы принимаем предложение и ждём в бухте Калипсо в самое ближайшее время. Остальным – вежливый отказ.

Через три дня из Владивостока пришёл пароход спасательного общества. Громоздкое неуклюжее судно с прямым форштевнем, клёпаной обшивкой и высокой закопчённой трубой казалось на сто лет старше «Громобоя», который даже сидя на мели в полузатопленном состоянии отличался изяществом корпуса и надстроек. На самом деле всё было ровно наоборот: «Громобой» спустили на воду до войны, и Тарновский приспособил его для каперского промысла. Пароход же построили совсем недавно, и своим владельцам он казался последним словом техники. С парохода спустили водолазов. После осмотра корпуса начальник спасательной партии предъявил Тарновскому перечень необходимых работ с указанием стоимости. Читая список, капитан почувствовал, как спина покрывается холодной испариной: сумма была огромной!

– Ладно, почитаю на досуге повнимательней, – Тарновский сложил перечень вдвое и сунул в карман тужурки.

Даже на грани банкротства Тарновский вёл дела с размахом. Чтобы команда не ютилась по чужим избам, капитан оформил в сельсовете участок леса под вырубку, и моряки за два дня скатали на берегу моря бревенчатый барак, настелили в нём нары и сложили печь. В пропахшем смолой бараке устроили ружейную пирамиду и пост вахтенного. Воду брали из ключа, бьющего у подножия сопки, по нужде бегали в сооружение наподобие скворечника, построенное в отдалении среди зарослей шиповника. В бараке сделали выгородку для камбуза и отдельную комнатушку, которую Тарновский прозвал капитанским салоном. За дощатой стенкой «салона» установили снятую с корабля радиостанцию, антенну от неё протянули во двор перед бараком, к верхушке мачты, сделанной из цельной сосны. Через тонкую перегородку капитан целый день слышал, как Артём стучит по клавиатуре, набирая радиограммы для владивостокских контор. Из окошка в «салоне», больше напоминавшем амбразуру в блокгаузе, открывался вид на бухту и на «Громобой», опутанный шлангами и кабелями со спасателя.

Завершив постройку барака, Тарновский уволил большую часть моряков, ставших ненужными на берегу. Получив расчёт, мореманы погрузили своё шмотьё в кузов наёмного грузовика и отправили его во Владивосток, а сами пошли в город пешком, благо через сопки к цивилизации вела торная дорога, на которой кое-где ещё сохранились остатки довоенного асфальта. С Тарновским осталась «старая гвардия»: старпом Куртов, второй помощник Денисенко, механик Дрейзер, боцман и ещё около десятка человек, прошедших со своим капитаном и Крым, и рым. Из новичков в бухте Калипсо остались радист Артём Цепов и Маша. Радист поддерживал связь с Владивостоком, а от аккуратистки Маши требовалось выполнить особо деликатную миссию – привести в порядок снятые с «Громобоя» документы, к которым Тарновский испытывал особое отвращение.

В один из погожих августовских дней над морем зазвенели моторы, в разрыве среди облаков показался самолёт-амфибия. Он заложил вираж над бухтой, снизился и коснулся брюхом воды. Из-под носа амфибии выбило шлейфы брызг. Пилот заглушил моторы, и самолёт заскользил по инерции, пока не ткнулся носом в галечный пляж. Открылся люк, из кабины вылез лётчик, достал из лючка на носу амфибии якорь и заклинил его на берегу между валунами. Лётчик сел на камень, закурил. Следом из кабины выбрался плотный курносый бородач с расчёсанной на пробор шевелюрой. В чёрном кителе и с кожаным портфелем в руках бородач напоминал великовозрастного студента духовной семинарии. «Семинарист» близоруко щурился на сопки сквозь круглые стёкла очков в металлической оправе. Пассажир амфибии живо напомнил Тарновскому попа с советского антиклерикального плаката – не хватало только наперсного креста и рясы.

– По мою душу прилетел, зараза! – проворчал Тарновский, наблюдавший за бухтой из своего окошка-амбразуры. Он ни секунды на сомневался, что бородач прибыл с очередным «сверхвыгодным» предложением от владивостокских дельцов. Теперь капитану придётся выслушать длинный спич, после чего максимально корректно спровадить настырного гостя обратно к самолёту.

– Наверное он из банка, – предположил Куртов, составивший капитану компанию за чаем. – Его следует отвести подальше в ольховник и расстрелять. А в банк отстучать радиограмму о том, что их представитель трагически съеден тигром.

– Так поступают только дикари, – возразил Тарновский. – В нашей цивилизованной республике кредитора сперва выслушивают, а уж потом… принимают решительные меры.

Пассажир неуклюже спрыгнул с носа амфибии, споткнулся и растянулся на гальке. Его пухлый портфель улетел вперёд, теряя рассыпающиеся бумаги. Рыбаки, чинившие сети на берегу, отложили свои челноки и с интересом следили за новоприбывшим. Пассажир спросил что-то у пейзан, те указали на стоящий у подножия сопки барак, и бородач бодро зашагал вверх по тропинке.

– Вы кто? – Маша остановила гостя в дверях. Она дневалила в бараке и заодно исполняла обязанности секретаря Тарновского.

– Я? – кажется, гость невероятно удивился от того, что его не узнали. – Я Кульбака Алексей Владимирович, президент Общества спасения старины. – Кульбака близоруко сощурился на Машу. – Какой у вас чудесный мех, девушка! Во Владивостоке дамы готовы удавиться за пару соболей, а вас Мать-Природа наградила прекрасным шерстяным покровом совершенно бесплатно. Он так вам идёт!

– Спасибо! – Маша покраснела бы до кончиков ногтей от смущения, если бы могла. – Глеб Алексеевич у себя в «салоне». Вы же к нему? Я вас провожу.

– Здравствуйте, – Тарновский указал вошедшему на свободную табуретку. – Чем обязан?

Кульбака сел и устроил на коленках портфель.

– Добрый день, Глеб Алексеевич! Давайте пропустим формальности. Вы получили мою радиограмму?

Тарновский действительно получил бланк во время стоянки в Иокогаме. Его доставил курьер, истощённый и загорелый дочерна старик в поношенном кимоно и плетёных из соломы сандалиях-варадзи на босу ногу.

– Я получил радиограмму и вынужден вам отказать, – ответил капитан. – Вы предлагаете мне заняться невозможным: искать скульптуры в глубине мёртвого континента, в тысячах миль от ближайшего побережья, посреди самого большого в Европе мегаполиса, который к тому же разрушен до основания. Проще найти сказочное Лукоморье.

– Поэтому я и решил обратиться к вам. Мне необходим ваш опыт. Вы берётесь за самые трудные задачи.

– За трудные, но не безнадёжные, – поправил Кульбаку капитан. – Даже если я соглашусь участвовать в вашей авантюре, как мне попасть в Москву? Морского порта там нет, а мой корабль, – Тарновский указал в окно на стоящий у берега «Громобой», – не умеет летать по воздуху.

– Именно, по воздуху! – Кульбака вскочил с табуретки. – Я отправлю вашу команду самолётом!

– Сядьте. Не существует самолёта, способного пересечь континент и вернуться. Когда-то были, но… – Тарновский безнадёжно махнул рукой.

– Можно устроить аэродромы подскока и завезти на них топливо на весь маршрут.

Тарновского это не убедило.

– Скульптуры наверняка сгорели во время бомбёжки, – возражал он. – Или сгнили от сырости. Или…

– В галерее Адама Войнича есть надёжное хранилище, способное защитить от взлома, пожара, наводнения. Полагаю, что близкий ядерный взрыв оно выдержало. Экспонаты поместили в хранилище за сутки до бомбёжки, Войнич писал об этом в своих мемуарах.

– Однако вы даже примерно не представляете, где проходила выставка, – заметил Тарновский. – Всё, что у вас есть – воспоминания галериста, который путается в именах и датах. Я, знаете ли, читал мемуары Войнича. Интересная книжка, мне понравилась. Но в мемуарах масса нестыковок. Сперва Войнич распаковывает экспонаты в Замоскворечье, потом открывает выставку на Арбате, а посетителей встречает в Георгиевском переулке. Похоже, старик тронулся умом во время ядерной бомбардировки и окончательно свихнулся, когда бежал через всю Сибирь. А вы предлагаете использовать его мемуары как руководство к действию.

– В книге Войнича указан ограниченный перечень адресов. Надо просто осмотреть их все.

– Чёрт! – не выдержал Тарновский. – Вы хоть представляете, каково это – лазить по руинам? По целому морю руин?

Кульбака смотрел на капитана наивными голубыми глазами. Он не представлял.

– И наконец, вся эта авантюра обойдётся в чёртову уйму денег. Они у вас есть?

– Меценаты нашего Общества очень богатые и очень религиозные люди, – ответил Кульбака. – Они готовы пожертвовать свой капитал… значительную его часть ради спасения христианских древностей. Деньги у нас есть.

Кульбака встал.

–Я жду вашего ответа в течение часа. Потом, – он трагически взмахнул пухлой ладошкой, – я полечу обратно во Владивосток, искать другого исполнителя.

– Что это за человек? – спросила Маша, когда Кульбака вышел.

– Мошенник и пустозвон, – ответил Тарновский. Он сцепил руки за головой, сладко потянувшись. – Подвижник и святой человек. Смотря с какой стороны посмотреть. Рассказать?

Маша кивнула и присела к столу, подперев кулаком пушистую щёку.

– Ну, слушай.

Кульбака был ровесником Тарновского. Он родился во Владивостоке, на острове Русском, в профессорской семье и без проблем поступил в университет. Кульбаку интересовала история, особенно история христианства. Уссурийский край скуден в этом отношении, ведь первые церкви появились в нём лишь во второй половине девятнадцатого века. Но Кульбака не отчаивался и в первый же свой полевой сезон откопал в городской черте Владивостока полусгнивший крест, объявив находку принадлежащей к эпохе хана Хубилая. Представьте: Русь ещё пребывала под ордынским игом, Марко Поло брёл через азиатские пустыни, а в бухте Золотой Рог (тогда ещё безымянной) кто-то уже справлял обедни и крестил детей. По крайней мере, Кульбака так утверждал. Православные общины пребывали в восторге от открытия молодого учёного, а христианнейшее Уссурийское казачество собиралось носить историка на руках. Университетская профессура мечтала линчевать Кульбаку. Чтоб не порол чушь или по крайней мере не делал этого публично.

После истории с «крестом эпохи Хубилая» присутствие опального историка в университете стало нежелательным. Кульбака решил эту проблему радикально: поступил в духовное училище. В Хабаровской епархии к порыву теперь уже бывшего учёного нести хорошее, доброе, вечное отнеслись с пониманием и загнали свежеиспечённого попа на Шантарские острова, где медведей и росомах обитало явно больше, чем прихожан. Единственная церковь архипелага скорее походила на бревенчатый сарай, к которому шутки ради приделали маковку с православным крестом, а природа вокруг была такова, что Синайская пустыня в сравнении с Шантарами казалась цветущим садом. Нести хорошее, доброе и вечное у Кульбаки не получалось, поскольку паства даже по-русски говорила с трудом, не говоря уже о церковнославянском. Зато батюшка поневоле освоил навыки выживания в дикой природе и совершенствовал их на фоне лесистых сопок, под аккомпанемент ломающихся ледяных полей. В промежутках между рыбалкой и попытками огородничества Кульбака строчил статьи духовного содержания и жалостливые письма в епархию, общий смысл которых сводился к следующему: «Заберите меня отсюда!» Корреспонденцию удавалось отправлять раз в месяц на военном транспорте, что обходил уцелевшие поселения на Охотском побережье, символически обозначая призрачное влияние государства.

Кульбака выдержал на Шантарах год, а затем сбежал на промысловой шхуне во Владивосток, где окончательно скандализировал воцерковлённую общественность, разведясь со своей попадьёй. Епархия больше не желала вести дела с беглым попом. В университете его тоже не приняли, памятуя о кресте времён Марко Поло. Но Кульбака сделал очередной финт хвостом и основал Общество спасения старины, провозгласив его целью поиск в руинах цивилизации произведений искусства вообще и предметов христианского культа в частности.

«Письма с Шантар» создали вокруг Кульбаки образ праведного отшельника, и беглый поп эксплуатировал этот образ с мастерством опытного коммерсанта. Он вытряхивал пожертвования из богомольных купцов и вороватых чиновников, обоснованно опасающихся Страшного суда. Первые артефакты Кульбака «спас» на развалах владивостокской барахолки и немедленно выставил в арендованной Обществом галерее. Почтенной публике представили: «Чёрный квадрат» Малевича, иллюстрированный путеводитель по Москве за 1983 год, а также несколько икон палехского письма. Трагическую пустоту выставочного пространства Кульбака заполнил самодеятельной мазнёй послевоенных художников. Простоватая владивостокская публика экспонатами не впечатлилась.

– Ты понимаешь, – втолковывал Кульбаке здоровущий детина, владелец владивостокского рыбного порта, – моя корова этого не оценит. Если ты пару передвижников притащишь по типу Шилова или Рублёва, моя поймёт. А так трындит, что я червонцы зазря швыряю. К тому же, Малевич – это ваще кто?

Масла в огонь подлил давний недруг Кульбаки, доцент кафедры искусствоведения. В каком-то довоенном справочнике он вычитал, что Малевич, признанный мастер линейки и угольника, наштамповал в своё время то ли пять живописных квадратов, то ли шесть. И не все они были чёрного цвета. В глазах владивостокской общественности творческая плодовитость Малевича низвела его шедевр до уровня почтовой открытки. Авторитет Кульбаки висел на волоске, ему требовалось срочно отыскать уникальный артефакт, желательно с религиозным подтекстом, чтобы польстить патриархальному сибирскому купечеству. Светом в окошке для бывшего попа стали мемуары давно покойного московского галериста Войнича, организовавшего выставку деревянной пермской скульптуры в Москве и бежавшего из столицы за несколько минут до того, как ядерные боеголовки начали взрываться в пределах МКАДа. Мемуары Войнича с описанием нравов довоенной богемы и афер с произведениями искусства читались как приключенческий роман. Но Кульбаку больше всего заинтересовало подробное описание московской галереи, особенно защищённого хранилища, в котором укрыли скульптуры. На них и нацелился бывший поп.

– Знаешь, что возмущает меня больше всего в авантюрах Кульбаки? – рассказывал капитан Маше. – То, что из собранных денег в дело он пускает менее половины. Остальное этот недопоп растренькает на всякую чушь вроде вакцинации нанайцев от оспы. Вот такой он балбес. Про таких говорят: ни себе, ни людям.

В дверь постучались. Вошёл Артём с бланком радиограммы в руке.

– Из Владика, от хозяина «Уссурийской верфи».

Тарновский прочитал текст, и глаза у него полезли на лоб. Ремонт «Громобоя» с заменой дизелей грозил вылиться в астрономическую сумму.

– Твою мать! – на литературную речь у капитана не осталось сил. Это было банкротство.

– Глеб Алексеевич, я заранее извиняюсь, – радист указал глазами на дощатую перегородку, свободно проницаемую для звуков, – но я точно знаю, как выяснить расположение галереи Войнича. Недалеко от Калипсо есть посёлок Рудный, откуда я родом. Там, в поселковой библиотеке, каким-то образом очутился каталог с той выставки. Разумеется, точный адрес галереи в нём указан.

– Ты что, читал каталог?

– Я прочитал все книги в библиотеке. Сказать по правде, их там не так уж много. Каталог я запомнил – красивая довоенная книга с фотографиями.

– А где находится твой Рудный?

– Совсем рядом, – Артём указал куда-то в сторону, словно его родной посёлок располагался за ближайшей сопкой. – В долине речки Бешенки, где цинковый рудник. Я могу сесть на каботажник и доплыть до фактории в устье Бешенки, оттуда до Рудного рукой подать. Там, в библиотеке, наверное, ещё хранится моя карточка. Возьму каталог и сфотографирую страницы. Фотоаппарат одолжу у старпома, если прикажете. Потом пройду через сопки к железной дороге и по ней вернусь во Владик. За пару недель могу уложиться.

Тарновский встал и прошёлся по комнате. Дело, которое предлагал Кульбака, уже не казалось совершенно безумным. Даже если ничего не выйдет, если пермские святые давно обратились в прах и пепел, Кульбаке всё равно придётся платить за работу, и денег хватит на ремонт «Громобоя».

– Пусть Маша пойдёт со мной, – неожиданно предложил Артём.

– Глеб Алексеевич, отпустите меня с ним! – крикнула Маша из-за перегородки. Ей до смерти надоело сортировать бумажки для Тарновского, сидя в унылом бараке.

Капитан попытался сообразить, зачем Артёму понадобилась Машка в тайге, но так ничего и не придумал. Не любовью же с ней заниматься! Конечно, для этого у Маши есть всё необходимое, но лечь с обросшим шерстью созданием… Тут уж нужно быть извращенцем высшего разбора.

– Зачем тебе Маша? – прямо спросил Тарновский.

– Она сильная, на неё много вещей можно нагрузить.

– Я тебе что, лошадь? – возмутилась Маша.

– И лошадей под вьюки надо бы прикупить, – вспомнил Артём. – С лошадьми я вдвое быстрее обернусь. Продуктов потребуется на две недели. Пусть всё оплатит Кульбака в счёт будущей премии. А Машу со мной отпустите?

– Отпущу, уболтал же ж! Мария Николаевна, с Артёмом в тайгу пойдёте?

Из-за перегородки раздался басовитый рёв, который у пушистых мутантов обозначает высшую степень восторга. Маша бросилась в свой отгороженный одеялами закуток собираться в поход.

– Она пойдёт, – сказал Артём.

– Смотри, парень, – пригрозил Тарновский, – испортишь девку, я тебе жопу порву на китайский флаг.

– С её физическими данными как бы она меня не испортила, – с серьёзным видом ответил Артём. – Но ради пользы дела готов пострадать.

– Я всё слышу! – пробасила Маша.

Капитан расхохотался от души.

– Знавал я Вадима Цепова, олигарха из Рудного, – заметил Тарновский и тут же спросил Артёма: – Он твой однофамилец или родственник?

– Это мой дед. Уже умер.

Тарновский почувствовал, как в душе сжимается ледяной ком. Смеяться больше не хотелось.

– А как поживают твои родители?

– Их убили, – ответил Артём, ещё не подозревая, что наговорил достаточно, чтобы Тарновский вынес ему смертный приговор. – Я последний из рода.

– Последний из рода, говоришь, – капитан встал и распахнул окошко.

Свежий ветер с запахом водорослей дохнул в лицо, вернул способность мыслить рационально. Надо же такому случиться – принять кровника в собственный экипаж! И жить с ним бок о бок, просыпаться от ночных кошмаров, не зная, что враг рядом. Достаточно лишь протянуть руку… и убить! Что это, случай? Или норны, ткущие нить судьбы, решили позабавиться? Теперь Цепов никуда не денется. Осталось только решить, как расправиться с ним подальше от людских глаз. Как здорово, что радист подошёл со своим дурацким предложением искать каталог в таёжном посёлке. В тайге с ним многое может приключиться.

Тарновский подумал: а не отправиться ли ему вместе с радистом, чтобы самолично совершить расправу? Нет, так не пойдёт. Если Артём исчезнет, найдутся люди, которые сложат дважды два, сопоставят факты из биографий Тарновского и Цепова, предъявят обвинение. Разумней отправить с Цеповым надёжного человека, который пребывает в неоплатном долгу перед ним, капитаном Тарновским.

– Свободен, – резко бросил капитан и, вовремя спохватившись, добавил мягче: – А я пойду искать Кульбаку. Упаду ему в ножки и скажу, что на всё согласен. Главное, чтоб он задаток не зажал, чёртово отродье.

Возле самолёта-амфибии никого не было. Тарновский заглянул в люк и обнаружил лётчика, дремлющего на оленьей шкуре, брошенной в проходе между креслами. Разбуженный авиатор долго не мог сообразить, чего от него хотят. Где Кульбака, он не знал. Рыбаки, возившиеся с сетями на пляже, указали на древнее кирпичное здание с надписью «Дальпотребсоюз» на фронтоне. В кооперативном магазине продавалось всё, что угодно душе уссурийского пейзанина: от кастрюль и сапог до ружей. На полках громоздились ряды консервных банок, коробки с гвоздями, инструменты, краски. В воздухе мешались запахи бакалеи и керосина. Перед прилавком кооператоры устроили что-то вроде бара. Два мрачных мужика наливались пивом за одним столом, за другим сидел Кульбака с гитарой в руках, напевая трагическим баритоном переложенные на музыку стихи Есенина:


Да! Теперь – решено. Без возврата

Я покинул родные края.

Уж не будут листвою крылатой

Надо мною звенеть тополя.


На столе перед спасителем старины остывала чашка с чаем, на фаянсовом блюдце лежали остатки ватрушки. Толстая продавщица в белом переднике поверх пёстрого платья вышла из-за прилавка и, присев за стол, влюблёнными глазами смотрела на бывшего попа. Кульбака заметил Тарновского и отложил гитару.

– Итак?

– Я принимаю ваше предложение, – сказал капитан.

– Отлично! За это надо выпить, – Кульбака ласково глянул на продавщицу. – Глафира, сообрази нам с господином капитаном рябиновой настойки, которую здесь все так хвалят.

– Погоди, – Тарновский остановил продавщицу и обратился к Кульбаке. – Алексей Владимирович, пока мы не выпили, надо бы набросать договор. Определиться с расходами и с суммой, которую я получу. И ещё, мне потребуется задаток, чем скорее, тем лучше. В идеале – прямо сейчас.

– А, понимаю, – Кульбака лукаво смотрел на собеседника. – Хотите заняться сборами? Что ж, давайте подсчитаем, во что нам всё обойдётся.

Через два часа на столе между опустевшей бутылкой настойки и блюдцем с подсыхающими крошками лежал написанный от руки договор. Согласно ему, команда Тарновского должна будет отправиться в жуткую тьмутаракань, почти в центр континента и разыскать коллекцию деревянных скульптур господина Войнича. Кульбака брался оплачивать расходы. Кроме того, на нём лежала организация доставки людей Тарновского самолётами в Москву. Подписывая договор, капитан терзался мыслью о том, что продешевил. Кульбака же размышлял о том, что расходы на экспедицию явно превышают сумму, на которую он рассчитывал. Следовало основательно поработать с меценатами, чтобы не остаться в глубоком минусе и хоть что-то получить.

– Приятно было с вами пообщаться, – Тарновский встал, засунув свой экземпляр договора в кожаную папку.

– Взаимно. Но у меня к вам ещё одна просьба. Я бы даже сказал: требование. Я отправлюсь в Москву с вами.

– Это ещё зачем? – капитану часто приходилось выслушивать пожелания заказчиков, порой разумные, чаще бредовые, но никто из его клиентов ни разу не захотел поучаствовать в рискованных экспедициях «Громобоя».

– Я оплачиваю наше предприятие. И сам хочу видеть, на что и как расходуются мои деньги.

– Как знаете, – вздохнул капитан. – Но учтите, командовать экспедицией буду я и никто больше.

– Разумеется!

Тарновский вышел, а Кульбака снова взял в руки гитару и, повернувшись к заскучавшей продавщице, запел:


Низкий дом мой давно ссутулился,

Старый пёс мой давно издох,

На московских изогнутых улицах

Помереть, знать, судил мне Бог.


Ночью в каморке капитана долго не гас свет. Тарновский страдал от бессонницы. Отчаявшись заснуть, он оделся и принялся мерить шагами свой импровизированный кабинет. Пять шагов по диагонали от угла до угла, между самодельным столом и койкой, пять шагов обратно. Иногда капитан садился за стол, пил остывший чай с привкусом металла, пробовал читать бумаги, переданные со спасателя. Но работа не шла. Призраки прошлого стояли перед глазами и самый страшный из них – Вадим Цепов, король подгорного мира.

Цепов был немыслимо, невероятно стар. Никто в посёлке не помнил его молодым. Говорили, что старик родился ещё до войны и знавал прежние времена, когда великая страна простиралась от Японского моря до Балтики, а самолёты за один день доставляли людей через моря и континенты в Москву, в Пекин и в сотни других городов, от которых ныне сохранились только названия. Вадима всегда знали в Рудном сухощавым мосластым стариком, быстро шагающим на длинных негнущихся от артроза ногах. Старик был подслеповат и глуховат, но острый ум, знание человеческих душ и жестокость помогали держать в кулаке посёлок и рудник. С набитой мошной, а также командой наёмных головорезов он не боялся ни Дальневосточной Республики, в то время слабой и расхлябанной, ни хунхузов, ходивших из Китая в Уссурийский край, как в свой закром. Не пугали старого палача и соседи, такие же удельные князьки, чьи крохотные государства появились на месте забытых городков и воинских частей. При себе подгорный король всегда держал толстую узловатую палку-клюку, на которую редко опирался, но частенько пускал её в ход, когда требовалось проучить нерадивых подданных.

В основе благосостояния Цепова лежал цинк – редкий и нестойкий металл. Его нельзя нарезать автогеном на кладбищах кораблей, где ржавые полузатопленные корпуса обеспечили людей сталью на несколько поколений вперёд; нельзя выколотить, как свинец, из старых аккумуляторов, нельзя, как медь, выжечь из километров кабелей и проводов, оставшихся от старого мира. Только непрерывная работа шахт и громадных реторт в посёлке Рудном могла обеспечить цинком Дальний Восток, едва начавший приходить в себя после Апокалипсиса.

В отличие от большинства рудничных мужиков Алексей Николаевич – отец Глеба – промышлял охотой. Цепов не одобрял занятия Тарновского-старшего, старик подозрительно относился ко всем, кто не зависел лично от него. Но Цепов неизменно посылал за охотником, когда требовалось отстрелять кабанов, разорявших поселковские огороды, убить медведя-шатуна или разнообразить дичью праздничный стол в усадьбе правителя.

В окрестностях Рудного находилось несколько заброшенных посёлков, и однажды, обшаривая на удачу руины, отец наткнулся на старый гараж. Полузасыпанный обломками и укрытый зарослями ежевики он больше напоминал могильный холм. Ржавый замок на воротах недвусмысленно указывал на то, что гараж не открывали со времён войны и внутри есть, чем поживиться. Взять гараж с наскоку не удалось, довоенная сталь, даже покрытая толстой коркой ржавчины, стойко сопротивлялась топору охотника. Алексей Николаевич вернулся в посёлок за ножовкой и долго пилил дужку замка на воротах, а потом отгребал мусор, не дающий приоткрыть створки. Внутри было сухо и темно. Большую часть гаража занимала запылённая туша «Лады-Гранты» на спущенных и растрескавшихся шинах. Охотник провёл ладонью по матово-серой поверхности, из-под многолетнего слоя пыли «гранта» засияла нетронутой заводской полировкой.

Даже если бы в посёлке нашёлся умелец, способный реанимировать довоенную машину, ездить на ней в тайге негде. На весь посёлок осталось менее километра мощёной дороги перед усадьбой Цеповых. Все остальные улицы тонули в грязи, по которым дребезжали телеги и лихо носились чадящие газогенераторные грузовики с немыслимым для довоенных машин дорожным просветом. Старая «гранта» для таких дорог не годилась. Но детали её подвески, двигатель, проводку, сиденья, зеркала – всё можно было пустить в дело. Довоенные детали ценились механиками, за них давали хорошую цену. Тарновский-старший прикинул, что находка могла обеспечить его семью на полгода вперёд.

Охотник прошёл дальше вглубь гаража и споткнулся о лежащий у стены велосипед. Его шины потрескались от старости, хром облез с колёсных ободьев и спиц, но рама и цепь были в порядке, педали хоть и с трудом, но проворачивались, заставляя заднее колесо вращаться. Алексей Николаевич улыбнулся, представив, как его сын выедет на гремящем велосипеде на поселковую улицу. С велосипедом на плече охотник отправился домой.

Зимой Глеб с отцом вымачивал велосипедные каретки и цепь в керосине, отчищал ржавчину с рамы и руля. А по весне водитель, отвозивший партию цинка к железнодорожной станции, привёз пару новеньких шин. После нескольких неудачных попыток отец и сын натянули шины на ободья, накачали их, и в тот же день Глеб попытался оседлать железного коня. Попытка проехать по двору ожидаемо закончилась в кустах смородины, куда Глеб влетел на полном ходу. После первой неудачной попытки мальчишка приручал велосипед постепенно. Сев верхом, он одной рукой держал руль, второй опирался на шершавые доски забора. К вечеру научился трогаться, отталкиваясь ногой, и соскакивать, когда велик начинал опасно крениться. Через день мальчик уверенно сделал круг по двору и впервые выехал на деревянный тротуар посёлка. Это было немыслимо – мчаться по пружинящим доскам наравне с грохочущими в колеях грузовиками и вгонять в истерику дворовых псов. Прохожие сторонились, пропуская мальчика, и долго смотрели вслед.

У здания заводской конторы его остановил Игнат, сын Вадима Цепова, долговязый прыщавый подросток на пару лет старше Тарновского. С ним рядом стояли трое прихлебателей, сыновья придворной шушеры, людей по большей части бестолковых, но ценимых властелином посёлка за преданность.

– Дай покататься! – потребовал Игнат, хватая велосипед за руль.

Глеб понял: уступив велосипед сейчас, он никогда уже не сядет на него. Всё, что побывало в руках Цеповых, оставалось у них навсегда, вне зависимости от того, нужно оно им или нет. Так было с цинковым рудником и с несчастной матерью Игната, которую престарелый уже Цепов просто забрал из школы, сделав своей наложницей. Так могло стать и с велосипедом Глеба.

– Не отдам! – мальчик с такой силой вцепился в руль, что костяшки его пальцев побелели.

Игнат опешил, впервые столкнувшись с неприкрытым бунтом, но быстро сообразил, на чьей стороне сила.

– Ну-ка, взяли его! – скомандовал он, а сам что есть силы толкнул мальчика в грудь.

Глеб выхватил нож, подарок отца, выточенный из негодного напильника. Мальчик полоснул обидчика по руке и отскочил, поражённый содеянным.

– А-а-а! – завопил Игнат дурным голосом и бросился через кусты к трёхэтажному особняку Цеповых, стоящему на склоне сопки выше всех остальных строений в посёлке. Перепуганные прихлебатели помчались следом.

Глеб побежал домой, держа дребезжащий велосипед рядом, забыв о том, что быстрее ехать на нём. К удивлению мальчика, дома его даже не отругали. Выслушав сына и коротко переговорив наедине, родители начали собираться. Мать отбирала продукты и вещи в дорогу. Отец, выведя из конюшни мерина, стал запрягать его в телегу. Ружья охотника хранились в полицейском участке – Вадиму Цепову всюду мерещились мятежи, и он держал своих подданных безоружными. Но на крайний случай у Тарновского-старшего имелся тайник под полом избы, в котором хранились карабин и патроны. Такой случай настал, отец вскрыл тайник. Старый, тронутый ржавчиной карабин охотник положил на телегу и прикрыл мешковиной, снаряжённые обоймы рассовал по карманам. Менее чем через час после столкновения у конторы семья Тарновских покинула посёлок. Злополучный велосипед остался стоять у забора во дворе дома.

Охотник уводил свою семью из посёлка не по разбитому шоссе, которым из Рудного вывозили цинк, а по старой, полузаросшей грунтовой дороге, ведущей через сопки к морю. Раньше по ней приезжали купцы из посёлков на побережье. Длилось это до тех пор, пока Цепов не запретил визиты слишком независимых коммерсантов, и вся торговля в посёлке пошла через принадлежащий олигарху магазин. Заброшенная грунтовка постепенно зарастала, но всё ещё оставалась проезжей.

Колеи едва виднелись в траве, по сторонам от дороги поднялись молодые сосенки и берёзки. Мать с её больными ногами ехала на телеге среди узлов с вещами, отец вёл лошадь под уздцы, Глеб с сестрой шагали рядом. С тех пор как Тарновские покинули Рудный, никто не проронил ни слова. Телега поднялась на седловину между двух сопок, и оттуда Глеб в разрыве между кедрами в последний раз увидел родной посёлок: стройный ряд довоенных пятиэтажек и заводских корпусов в окружении разбросанных как попало изб.

Семью охотника догнали под вечер, у брода через горную речку. Сквозь шум переката беглецы услышали стук копыт по камням, на опушке один за другим показались четверо всадников. Отец подошёл к телеге и откинул мешковину с заряженного карабина. Он не собирался возвращаться в посёлок, но всё ещё надеялся решить дело миром. Люди Цепова начали стрелять, едва увидев телегу. Первым упал в траву отец, мать откинулась на узлы с простреленной грудью. Испуганный выстрелами мерин дёрнул телегу и заклинил её колесом между камнями. Сестра с криком бросилась через речку, к спасительным зарослям кедрача на другом берегу. Девушка спотыкалась на скользких камнях и нелепо размахивала руками. Выстрел в спину опрокинул её в бурлящую воду.

Глеб нырнул в заросли лимонника и побежал. Он слышал выстрелы, пули несколько раз сбивали ветки совсем рядом. Преследователи помчались следом, но лошади не могли пройти сквозь крепь, а преследовать мальчишку пешком головорезы не стали. Остаток дня Глеб просидел в яме под выворотнем огромного тополя, кутаясь в ветровку от комаров и вздрагивая от любого шороха. Уже в сумерках, когда туман сгустился в низинах между сопок, мальчик, набравшись храбрости, вернулся к злосчастной переправе. Телега всё так же стояла, уткнувшись колесом в камень, но мерина рядом не было – его увели люди Цепова. Сквозь туман мальчик разглядел у места побоища огромного медведя. Хищник настороженно замер, подслеповато вглядываясь в темноту и принюхиваясь, но ничего не учуял и стал есть. Глеб едва не закричал, догадавшись, что пожирает медведь, помогая себе когтями.

Неделю спустя голодный и оборванный Тарновский вывалился из кустов к рыбацкому табору в устье Бешенки. Искусанного гнусом и дрожащего от холода мальчишку накрыли бушлатом, посадили к костру и сунули в руки миску с ухой, в которой плавал большой кусок горбуши. Когда в миске показалось дно, у Глеба наконец-то спросили: «Ты кто?»

Тарновского приняли в рыбацкую артель зуйком, то есть мальчиком на побегушках. Он делал всё – от стряпни, до починки сетей. Встав раньше всех, в холодных предутренних сумерках Глеб с двумя такими же мальчишками, сыновьями рыбаков, шёл с вёдрами к речке, разжигал костёр, подвешивал над огнём казаны с кашей и водой для чая. Из-под навесов выбирались заспанные мужики, почёсываясь и покашливая, шли по нужде, умывались и садились к костру завтракать. День начинался. Глеб оставался в таборе на хозяйстве, перемывать посуду и следить за коптильней, либо вместе со всеми шёл к лодкам, ставить сети на горбушу. Вокруг вздымались сопки немыслимой красоты, шумела река, рыба играла на перекатах, стремясь по течению вверх, к заветным нерестилищам. Но тяжкий однообразный труд в ледяной воде убивал любую романтику.

Зиму Глеб прожил в доме кормщика, деля время между школьными учебниками и работой на берегу, где мужики чинили вытащенную на берег шхуну, основательно потрёпанную во время летней путины. Изучение геометрии для Глеба сочеталось с пошивом парусов, а органическая химия наглядно дополнялась приготовлением вара для осмолки днища. На следующий год Глеб вышел в море полноправным членом артели.

В начале лета, через несколько дней после особенно долгого и жестокого шторма, к поселковому пирсу подошла потрёпанная кавасаки. Расшатанный корпус лодки тёк, как решето, единственный парус, размером чуть больше простыни, держался на обломке мачты в половину от своей нормальной длины. Рыбаки вылезли на пирс и рассказали, как их унесло штормом к Хоккайдо. Там они три дня ждали затишья, чтобы пуститься в обратный путь, но не это оказалось самым примечательным в истории рыбаков. Из бухты рыбаки разглядели опоры высоковольтной ЛЭП, на которой всё ещё висели провода.

К тому времени мародёры основательно исследовали развалины прибрежных городов и очистили их от всего сколько-нибудь ценного. Уже не приходилось рассчитывать на такую удачу, как нетронутый склад или магазин. Но мародёры ещё могли поживиться, если вдали от обитаемых мест удавалось найти брошенное судно, цистерну с нефтью или, как в случае с рыбаками, заметить среди гор линию электропередач с медными проводами. В доме кормчего устроили военный совет, под забористое местное пиво рыбаки решили идти на Хоккайдо за медью.

После трёхдневного перехода морем лесистые вершины острова приподнялись над горизонтом, и русская шхуна легла в дрейф, дожидаясь ночи. В кромешной тьме, руководствуясь скорее инстинктом, чем компасом, кормчий подвёл судёнышко к берегу и высадил десяток мародёров, вооружённых чем попало, от калашниковых до древних гладкоствольных самопалов с курковыми замками. Едва небо над горами посерело, шхуна ушла в море, чтобы не привлекать внимание аборигенов.

Солнце поднялось над вершинами, на фоне гор мародёры различили ажурные опоры ЛЭП. Но провода на них отсутствовали. Их срезали незадолго до прибытия русских, или провода просто померещились рыбакам. Незадачливые мародёры решили обшарить живописные руины городка в излучине реки. На беду, городок оказался вполне обитаем. На русских набросилась толпа вопящих и размахивающих палками японцев. Мародёры открыли беглый огонь, поле боя заволокло клубами дыма от чёрного пороха, которым рыбаки снаряжали самодельные патроны.

У Глеба было двуствольное курковое ружьё, состарившееся ещё до войны. Из дымовой завесы на парня выскочил молодой японец в пеньковых сандалиях, штанах до колена и коротком кимоно. Японец занёс обрезок арматурного прута, Глеб отшатнулся и выпалил в нападающего из двух стволов сразу. Отдачей парня толкнуло назад, он провалился в колодец, совершенно не видимый под зарослями плюща и слоем опавшей листвы.

Бой наверху завершился. Уцелевшие японцы скрылись в зарослях бамбука. Рыбаки озадачились вопросом: куда пропал их подкидыш? Дыра, в которую провалился Глеб, оказалась смотровым колодцем кабельного коллектора, нетронутого мародёрами. Вдоль его железобетонных стен тянулись толстые силовые кабели. Добытой в коллекторе меди хватило, чтобы артель купила новую шхуну. Осенью, когда завершился нерест горбуши, рыбаки ещё раз ходили к японским берегам, и снова невероятная удача сопутствовала парню: извиваясь ужом, Глеб протиснулся через брешь в ничем не примечательной стене и оказался в нетронутом складе готовой продукции. В тёмном просторном помещении рядами стояли довоенные станки в герметичной заводской упаковке. Каждый такой станок во Владивостоке стоил больше, чем всё имущество артели, включая лодки, дома, коз и огороды с картошкой.

Своей долей в добыче Глеб распорядился неожиданно разумно для деревенского парня – оплатил учёбу во владивостокской мореходке. Через пять лет Тарновский ушёл четвёртым помощником на вооружённом пароходе к берегам Канады. Там, в доках Ванкувера, русских дожидался караван с товарами из глубины континента.

При выходе из пролива Джорджия на пароход навалились два рейдера под флагом морского барона из Акапулько. Снаряд разорвался в рубке, уложив офицеров и рулевого. Тарновский с мутными от контузии глазами перехватил свободно вращающийся штурвал и заорал благим матом:

– Принимаю командование на себя!

От страшного вопля «четвертака» на судне не изменилось ровным счётом ничего. Машины работали, как и прежде, механики по пояс в воде заделывали пробоины, а на палубе комендоры, как черти, в дыму и в кровище отбивались от рейдеров с двух бортов разом. Получая плюху за плюхой, пароход вошёл в полосу тумана и пропал из виду. Радаров у мексиканцев не было, преследовать пароход вслепую они не рискнули. Привезённого добра хватило, чтобы акционеры пароходства приумножили свои капиталы вдвое, а за Тарновским закрепилась репутация удачливого офицера и как минимум не труса. Много лет подряд Глеб вёл земноводную жизнь морского добытчика, он охотился на «купцов» с враждебных берегов или, высадившись в мёртвой бухте, вёл команду мародёров вглубь континента. Когда потребовалось назначить капитана на «Громобой», совет акционеров не сомневался ни минуты: во всём Владивостоке не нашлось более опытного командира, чем Тарновский. Но до сих пор он иногда просыпался с бешено колотящимся сердцем. Капитану снился один и тот же кошмар – медведь, пожирающий его отца и мать на берегу таёжной речки.

Ранним утром, когда тусклый предутренний свет осветил барак сквозь узкие окна-бойницы, капитан вышел в кубрик. Тарновский остановился у койки баталёра и тряхнул спящего за плечо.

– Вставай, Руслан. Надо прогуляться.

Руслан, невысокий и сухощавый, с большой бритой головой и неистребимой синевой на щеках, мгновенно проснулся и стал одеваться. Под недоуменным взглядом вахтенного капитан и баталёр вышли из барака. Утро выдалось холодным. Ветер с моря трепал прибрежные кедры, свистел в растяжках радиомачты, забирался под одежду, выдувая тепло. Грозно шумел прибой. На гальке дрожали клочья пены, обсыхали бурые охапки водорослей и склизкие медузы. Сквозь занавесь облаков над морем едва пробивался свет восходящего солнца.

– Через три дня Цепов отправится через тайгу в Рудный, – сказал Тарновский.

Баталёр кивнул. Он знал о затеянном Кульбакой предприятии.

– Ты отправишься с ним. Как доберётесь до посёлка, дождись, когда Артём найдёт каталог, и убей его.

В тусклом свете разгорающегося рассвета большая лысая башка Руслана со впалыми щеками и глубоко посаженными глазами неприятно напоминала череп.

– Маша пойдёт вместе с Артёмом, – напомнил баталёр. – Её тоже кончать?

– Да.

– Когда я их кончу, мой долг можно считать оплаченным?

– Да.

Баталёр осклабился странной и неприятной улыбкой – улыбались только губы, а глаза оставались неподвижны и холодны.

– Я всё сделаю как надо. Никто не узнает.

– Очень хорошо. Свободен.

Баталёр ушёл в барак досыпать, а Тарновский ещё долго сидел на берегу, глядя в прибой и кутаясь в старенькую тужурку.

Корсары Тарновского

Подняться наверх