Читать книгу Игра в молчанку - Эбби Гривз - Страница 4

Ее молчание
2

Оглавление

Но в тот первый день я не задержался в больнице надолго. Как только Дейзи вышла, я почувствовал, как, вопреки моим благим намерениям, ко мне возвращается моя молчаливая сдержанность. Пробиться сквозь нее было по силам только Мэгги, которую не смущали ни мои сделанные из лучших побуждений, но всегда не к месту и не ко времени замечания, ни моя болезненная застенчивость, которая не давала мне запросто сойтись с незнакомым человеком. Наверное, за все годы, что мы провели вместе, Мэгги никогда не казалась мне настолько чужой, как сейчас, – тонущее в хаосе эластичных трубок и разноцветных проводов сморщенное, худое лицо, на которое то и дело ложатся отблески сигнальных лампочек на странных приборах, издающих негромкие попискивания по мере того как они производят замеры пульса, давления и прочего.

Мне так много нужно ей сказать, что я даже не знаю, с чего начать. Мне ясно одно: нельзя начинать с причин, которые заставили меня замолчать. Да и Дейзи советовала мне попробовать что-нибудь забавное и легкое – что-нибудь такое, что способно вернуть Мэгги из тех мрачных глубин, в которые она неумолимо погружалась все глубже. «Поговорите с ней о чем-нибудь приятном», – говорила сестра. Проблема, однако, заключалась в том, что я никогда не умел, что называется, «трепать языком». Даже в молодости красноречие не было моей сильной стороной. «Сдержан, немногословен, замкнут» – так было написано в моей школьной характеристике, которую я отправил в университет вместе с заявлением о приеме. Моя мать всегда считала меня тихоней – так во всяком случае она описывала мой характер своим подругам, родственникам и даже разъездной мозольной операторше, которая являлась к нам со своим набором пемз и терок каждую четвертую субботу месяца. Да, подумалось мне, сейчас от меня примерно столько же пользы, сколько от зонтика во время урагана. Как я вообще смогу сделать то, что от меня требуется?

Выйдя на улицу, я сел в небольшой автобус, который останавливался почти у самых дверей больницы. Он перевозил не людей – страдания… Его пассажиры старались не смотреть друг на друга, не встречаться взглядами, потому что это могло стать последней каплей… или, лучше сказать, последней соломинкой, способной сломать спину и тем, кто страдает, и тем, кто вынужден наблюдать за всеми не слишком приятными и даже постыдными подробностями этих страданий. И как насчет тех, кто причинил своим близким эти страдания? Сомневаюсь, что в этом автобусе их – меня! – встретили бы с распростертыми объятиями, поэтому я занял место у окна, а на свободное сиденье рядом положил свою сумку.

На одном из светофоров я видел, как парочка, собиравшаяся переходить улицу, едва не пропустила зажегшегося зеленого человечка. Эти двое стояли, обняв друг друга за талию, и смотрели друг на друга так пристально, что вообще ничего не замечали. Позади них какая-то семья, состоявшая из родителей, двоих детей и игривого молодого лабрадора разгружала потрепанный «универсал». Несколько студентов ехали по дороге на велосипедах по трое в ряд, не обращая внимания на тащившийся за ними хвост сердито сигналящих автомобилей. Я смотрел на всех этих людей и думал о том, что еще никогда я не был так одинок. Быть может, брак – наш брак – с самого начала служил для нас с Мэгги средством справиться с одиночеством?

День выдался на редкость жаркий, но в палате у Мэгги, где работал кондиционер, я совершенно этого не чувствовал. Но когда, сойдя с автобуса, я преодолел невеликое расстояние от остановки до нашего дома, мне уже казалось, будто на меня направлено не меньше сотни включенных на полную мощность промышленных фенов. Во рту у меня пересохло до такой степени, что я невольно спрашивал себя, смогу ли я когда-нибудь снова чувствовать себя нормально. Достав ключ, я вставил его в замок после двух или трех неудачных попыток, потому что руки у меня тряслись. Наконец дверь поддалась и свет низкого августовского солнца проник в прихожую. В его золотых лучах плясали и кружились сверкающие пылинки, которые сквозняком постепенно сносило к месту преступления. Чьего преступления, спросил я себя, направляясь к ведущей наверх лестнице. Ее или моего?..

Заставить себя выйти на кухню я не мог. Пока не мог. Не зажигая света, я поднялся по лестнице и двинулся прямиком к спальне. К нашей спальне. Я всегда говорил о ней так, во множественном числе, и не собирался отказываться от этой привычки сейчас. Чего бы я только ни дал, чтобы Мэгги вернулась, чтобы она снова оказалась здесь, чтобы снова лежала на своей половине нашей общей кровати, застеленной белоснежным крахмальным бельем. Впрочем, почему именно на своей? Насколько я помнил, Мэгги могла лежать на любой стороне, а также посередине кровати и даже по диагонали. Раньше мне никогда не приходило в голову, что такая маленькая женщина может занимать столько места. По ночам во сне, она вертелась и извивалась как угорь, пока я не оказывался висящим над пустотой на краю матраса, прикрытый лишь жалким уголком нашего двуспального одеяла. Никогда бы не подумал, что настанет время, когда мне будет этого не хватать.

В задумчивости я провел кончиками пальцев по стопке книг, скопившихся на столике возле кровати. Здесь было несколько романов из благотворительного магазина, изящно изданная «Жена», по которой недавно был снят фильм (я купил ее Мэгги на Рождество несколько лет назад), и еще одна книга в пластиковой библиотечной обложке, срок возврата которой давно истек. Три года назад, когда Мэгги вышла на пенсию, она решила, что будет работать добровольной помощницей в библиотеке Саммертауна, которую как раз собирались закрыть. «В знак солидарности!» – заявила она, когда сообщила мне о своих планах. Я тогда не понял, в знак солидарности с кем – с книгами или с перегруженными работой профессиональными библиотекарями, у которых хватало забот и без нависшей над ними угрозы прекращения государственного финансирования? На новом месте Мэгги очень нравилось – нравились люди, нравилась царившая там тишина (словно в святилище, говорила она). Через год я тоже ушел на пенсию, но она продолжала работать, и только когда случилось то, что случилось, Мэгги ушла из библиотеки. Наверное, это очень трудно – помогать другим и быть не в силах помочь самому себе.

В последние годы Мэгги вертелась в постели уже не так сильно, как раньше, но спала плохо. Перед сном она пыталась читать, надеясь таким способом привести нервы в порядок, но когда я наклонялся, чтобы поцеловать нежный участок кожи у нее за ухом или погладить по внутренней стороне предплечья, как ей когда-то нравилось, я видел, что книга, которую Мэгги держала в руках, открыта на той же странице, что и вчера, а рассеянный, затуманенный взгляд устремлен в пространство. Если я спрашивал, можно ли гасить свет, она как правило соглашалась, но я знал, что мы оба заснем не скоро. Какое-то время спустя, убедившись, что она не спит, я принимался водить кончиком пальца по ее пояснице под задравшейся пижамной курточкой, рисуя на нежной коже разные завитушки и фигуры. Это напоминало мне наши первые свидания, когда я еще боялся сказать о своей любви вслух и вместо этого писал свое признание пальцем на ее спине – трусливый компромисс, полумера, которая, однако, требовала всей моей отваги.

Сбросив ботинки, я повалился на опустевшую кровать прямо поверх покрывала. Мне отчаянно хотелось снова прикоснуться к Мэгги, снова сказать ей, как сильно я ее люблю. Но вскоре усталость взяла свое, я начал задремывать, однако и в полусне я видел только лежащую рядом со мной Мэгги, которая выпрастывала из-под одеяла тонкую руку, чтобы, как всегда, крепко меня обнять.

На следующий день, когда я пришел в больницу, на сестринском посту со мной поздоровалась, назвав меня по имени, какая-то женщина, которую я совершенно точно видел впервые в жизни. Надеюсь, подумалось мне, это не означает, что они здесь уверены – мне придется ходить в больницу еще достаточно долго. Дейзи нигде не было видно, и я невольно испытал острый приступ неуверенности. Она казалась мне такой спокойной, такой невозмутимой и не склонной выносить суждения, что мне не хотелось потерять еще и ее. Оглядывая приемный покой, где собралось уже немало пациентов, я искал Дейзи глазами и наконец заметил ее в дальнем углу. Она сидела за монитором в одной из небольших компьютерных кабинок, так что мне были видны только ее спина и натянутые на бедрах больничные брюки. Чувствуя, как у меня отлегло от сердца, я шагнул вперед и откашлялся, чтобы привлечь ее внимание. Вышло чересчур громко: беременная женщина, сидевшая на пластиковом стуле в пяти футах от меня, поспешно прикрыла рот и нос платком, и я покраснел как человек, который совершил какую-то чудовищную бестактность. Впрочем, своей цели я достиг.

– Доброе утро, профессор! – Дейзи широко улыбнулась и, развернув кресло, поднялась мне навстречу, упираясь в колени руками. Она оказалась даже выше ростом, чем мне показалось вчера – всего на полголовы ниже меня – и была, что называется, «крепенькой»: так частенько говаривала Мэгги, с удовольствием разглядывая молодые деревца на нашем заднем дворе.

– Вы не против, что я называю вас профессором?.. – спросила Дейзи, выбираясь из кабинки и увлекая меня в коридор. Сегодня ее густые темно-каштановые волосы были собраны в «конский хвост», который при каждом шаге раскачивается из стороны в сторону.

– Я… гм-м… Гхм.

– Что с вами? Язык проглотили?.. – Мимолетно обернувшись, Дейзи улыбнулась с такой очаровательной непосредственностью, какой мне всегда не хватало в общении даже с родственниками, не говоря уже о посторонних.

– Зовите меня Фрэнк, Дейзи, – сказал я решительно. – Просто Фрэнк.

Дейзи еще раз улыбнулась, и я решил, что впервые в жизни мне удалось сделать хоть какую-то мелочь правильно. Но когда мы дошли до дверей палаты – как и вчера, плотно закрытой – я почувствовал, как тают мои проснувшиеся было надежды.

На этот раз жалюзи на окнах были подняты. Я оглядел небольшую, скудно обставленную палату и вдруг почувствовал смущение от того, что явился с пустыми руками.

Дейзи каким-то образом угадала, о чем я думаю.

– В палате необходимо поддерживать стерильную чистоту, – сказала она. – Поэтому здесь почти нет мебели. Но ваш стул я не стала уносить, чтобы вы могли подольше поговорить с миссис Мэгги.

И, обойдя меня, Дейзи шагнула к окнам и чуть-чуть опустила жалюзи, чтобы яркий свет не резал мне глаза.

– Как прошел ваш вчерашний вечер? – спросила она.

– Не слишком хорошо, – признался я.

– Я вас понимаю, Фрэнк. Вам сейчас нелегко. И все равно миссис Мэгги будет приятно знать, что вы здесь.

– Я… боюсь, – эти слова сорвались с моего языка, прежде чем я успел их как следует обдумать.

– Я понимаю, – снова сказала она, – но поверьте: если сейчас вы не станете с ней разговаривать, будет еще хуже. Тогда, если что-то вдруг пойдет не так, вы будете жалеть о том, что молчали… А сожаление хуже всего.

Я почувствовал, что Дейзи собирается уйти, и мне захотелось, чтобы она осталась. Обязательно осталась. С ней я чувствовал себя в безопасности – она была мостом, каналом связи между Мэгги и мной.

– Дейзи, – позвал я, когда она шагнула к двери. – Что́ я должен говорить?

Ее лицо не изменилось, только легкая улыбка тронула уголки губ. Вероятно, я был не первым, кого ей приходилось учить, как вести себя у постели больного.

– Что хотите, Фрэнк… Если не знаете, с чего начать, попробуйте рассказать ей историю вашей жизни вдвоем. С самого начала, такой, какой вы ее помните, какой она вам представляется… Миссис Мэгги будет рада услышать ее от вас, к тому же начинать с начала всегда легче. И помните, вас никто не торопит. Не спешите, скажи́те ей все то, что хотели сказать, но не успели.

Я кивнул.

– Только не забудьте: не все сразу! – и с этими словами Дейзи исчезла за дверью.

Я придвинул свой стульчик поближе к койке, стараясь не задеть бесчисленные трубки и кабели. Голова у меня слегка кружилась – я думал о том, сколько всего я могу сказать, сколько я должен сказать, и как мало из возможных тем кажутся мне уместными. Кроме того, трудно начать говорить, если замолчал так давно…

– Доброе утро, Мэгги, – произнес я наконец. Мой голос показался мне самому каким-то чужим, незнакомым, похожим на хриплое карканье. – Дейзи советует сказать тебе то, что мне следовало бы сказать раньше… Что ж, устраивайся поудобнее.

Я запнулся, припомнив ее легкий, как перышко, смех, на который Мэгги не скупилась, даже когда мои шутки были неуклюжими, а анекдоты – бородатыми. Потом мне показалось, что трубка капельницы в руке Мэгги, которую я по привычке взял в свою, слишком натянулась, и я поспешил выпустить ее, пока какой-нибудь из этих хитрых приборов не просигналил на сестринский пост, что я веду себя неподобающим образом, и меня не вышвырнули из больницы с позором.

– Я… я… Ты слышишь меня, Мэгги? Слышала ли ты, что́ я только что говорил? Нет? Ну ладно… Господи, Мэгги, я, наверное, уже никогда не исправлюсь, правда?..

Почти минуту я боролся с желанием поскорее уйти, чтобы назавтра повторить свою сегодняшнюю – и вчерашнюю – безуспешную попытку заговорить. Потом я вспомнил наш пустой дом, где на каждой вещи – на стуле, на стенах, на электрических выключателях – лежал ясный отпечаток личности Мэгги. Какой же я муж, если брошу ее здесь и вернусь туда, где меня не ждет ничего, кроме одиночества? Холодный, равнодушный, трусливый – вот какой! За прошедшие сорок лет я совершил немало ошибок, но никогда, никогда я не мог сказать, что не люблю Мэгги.

Я медленно выпрямился, мысленно представляя, как мои позвонки занимают правильное положение, образуя идеально прямую линию.

– В общем, Мегс, я вот что скажу… Мы оба знаем, что я не люблю много говорить, да и рассказчик из меня отвратительный, но тебе придется примириться с этим, потому что я решил остаться. Надолго ли?.. До тех пор, пока ты не проснешься. Видишь, у меня даже стул есть…

Нет ответа.

– Ты должна знать, что случилось, Мегс. Почему я замолчал. Почему отдалился… На самом деле я не отдалился, но со стороны это выглядело так, словно я больше не хочу… Но на самом деле…

Я был уверен, что при этих словах ее глаза широко распахнутся, а губы округлятся изумленным «о». Наконец-то! Вот он – ответ, который она искала долгих шесть месяцев. Ответ, который едва не отнял ее у меня навсегда.

– Я не могу отпустить тебя, не сказав всего.

Когда я произнес эти слова вслух, они испугали меня самого, и я мысленно выругал себя последними словами. Вряд ли Дейзи имела в виду что-то подобное, когда говорила о «смешных вещах» и «забавных случаях». Совсем наоборот.

– Я не могу отпустить тебя, и все тут! Я не могу без тебя. Правда, не могу, – проговорил я горячим шепотом и снова потянулся к ее руке. – И мне очень жаль, что все получилось именно так. Ты даже не представляешь, насколько сильно я жалею. Прости меня, Мегс. Кстати, ты помнишь, что именно эти слова я сказал тебе, когда мы познакомились? Помнишь, Мегс?.. «Прошу прощения»… Я – помню, и знаешь, что́ я тебе скажу? Все наши сорок с лишним лет я каждый день думал о том, почему тогда мне не пришло в голову ничего более умного. А еще я думал о том, что́ я хотел бы сказать тебе в тот самый первый раз…


– Когда я увидел тебя тогда, первыми, что я разглядел, были твои глаза и красный кончик носа, который рдел словно маяк в пургу. Ниже него твое лицо было замотано толстым шерстяным шарфом, из-под которого виднелось лишь несколько прядей волос. Ты появилась точно так же, как появлялась потом всегда – так налетает циклон или ураган. Стремительные взмахи рук, дождь воздушных поцелуев, крепкие объятья и отрывистые восклицания, а главное – ощущение тепла, которое почувствовали все, кто находился поблизости, хотя в тот день было градуса три или четыре ниже нуля.

Раньше я тебя здесь не видел – это я знал совершенно точно. К тому времени я провел в Оксфорде уже пять лет и был по горло занят своей докторской диссертацией. В нашей лаборатории почти не было женщин, однако и в свободное время я не слишком обращал на них внимание. И все же я был совершенно уверен, что никогда в жизни не видел такой девушки, как ты.

Паб «Роза и Корона» с его дешевым пивом и просторной открытой верандой считался неофициальной штаб-квартирой нашей лаборатории эволюционной биологии. В этом утверждении, впрочем, есть некоторая натяжка, поскольку бывали мы там довольно редко: в те времена мы, молодые, увлеченные исследователи, работали днями напролет, нередко прихватывая и те вечерние часы, которые большинство людей обычно уделяют общению в неформальной обстановке. Это, впрочем, не отменяет того факта, что паб «Роза и Корона» нравился нам больше других. Он находился достаточно далеко от Города Дремлющих Шпилей, чтобы там почти не появлялись увешанные фотоаппаратами туристы, и в то же время располагался на конечной остановке одного из городских автобусных маршрутов, благодаря чему те из нас, кто еще держался на ногах после редких, но бурных вечеринок, могли без труда добраться до университетского общежития.

Тебя я заметил сразу. Я знаю, это звучит банально, но именно так оно и было. Думаю, я заметил бы тебя, даже если бы, спеша поскорее обнять своих праздновавших в углу друзей, ты не задела локтем стакан моего приятеля Петра.

В преддверии Рождества в городе появилось немало новых лиц: в основном это были те, кто работал в других местах и вернулся в Оксфорд, чтобы провести праздничную неделю с родными. Мы же, – компания академических затворников, – находились слишком далеко от родных мест, чтобы встречать праздник в собственных гостиных (тот же Петр вообще приехал в Оксфорд из Польши). Что касалось меня, то мне просто не хотелось в очередной раз разочаровывать родителей, уже давно ожидавших, что их двадцатисемилетний сын приедет домой с невестой. Да, такова была реальность «свободных семидесятых»: бунтарские идеи десятилетия владели умами в столице, однако уже в «ближних графствах» [2] о них мало кто слышал. Даже в Гилфорде, где в стандартном доме на три спальни жили мои родные, все еще преобладал патриархально-консервативный уклад, хотя до центра Лондона было оттуда всего сорок минут на электричке.

Вот почему я нисколько не расстроился, не попав домой на праздники. Конечно, родители желали мне добра; я любил их, и они любили меня, но каждый раз, когда я возвращался под отчий кров, окружающее казалось мне каким-то маленьким и провинциальным. И то сказать, в нашей семье никогда не обсуждали никаких важных вещей, не говоря уже о проблемах мироздания, которые здесь, в Оксфорде, бывало не давали нам уснуть до поздней ночи. До́ма было спокойно, уютно и… скучно. С самого начала мои родные считали, что я должен пойти по стопам отца, владевшего гаражом, а впоследствии – продолжить семейный бизнес. Наука, считали мои родные, это, конечно, хорошо, но лучше оставить ее внутри школьных стен, чтобы без помех строить реальную, осязаемую карьеру. Когда я выбрал университет, им потребовалось некоторое время, чтобы к этому привыкнуть, но я знал, что в глубине души они по-своему мною гордятся.

В Оксфорде я, напротив, чувствовал себя как дома. Здесь мне было хорошо, как нигде и никогда прежде. Здесь я обзавелся отличными друзьями, большинство из которых были такими же социально неадаптированными интровертами, каким был и я. Здесь никто не смеялся над теми, кто во время лекций садился в переднем ряду или делал слишком много записей. Пока я учился, мне постоянно казалось, будто я что-то пропускаю или недополучаю чего-то важного, и я прилагал все силы, чтобы это важное отыскать и усвоить. Когда-то я полагал, что в Оксфорде я буду курить толстые сигары, ходить по вечеринкам и приемам и проводить время с женщинами по имени Камилла, Корделия или как-нибудь еще в этом роде, пока нас не застанут пробившиеся в будуар лучи утреннего солнца. В реальности же я проводил вечера в библиотеках, а ночи – за своим письменным столом. Это был единственный и по-настоящему мой способ приятного времяпрепровождения. Был, пока я не встретил тебя.

Тот день я ждал с нетерпением. Для меня и моих коллег была первая за несколько лет настоящая рождественская вечеринка. Денег у нас всегда было мало, поэтому ничего особенного мы не планировали, но в том году нам повезло: примерно за неделю до праздника двое университетских кураторов, явившись в лабораторию, опустили в стеклянную колбу несколько банкнот, чтобы у нас было, на что встретить праздник. Даже не знаю, что было бы, если бы руководство отдела не проявило столь неслыханную расточительность. Впрочем, знаю… Я бы все равно торчал поблизости от твоего столика, пытаясь расшифровать твои жесты и гримасы, словно я был зрителем на выступлении прославленного мима, а не одним из клиентов на веранде паба.

Ты была душой компании, что меня нисколько не удивило. Впоследствии я узнал, что тебе всегда нравилось привлекать внимание, быть сосредоточием всех взглядов. Слева от тебя сидел парень в твидовом пиджаке с волосами соломенного цвета, который ловил каждое сказанное тобой слово и смеялся твоим шуткам чуть громче и чуть раньше, чем остальные. Я, однако, каким-то образом сразу почувствовал, что между вами существует определенная дистанция, поэтому ничтоже сумняшеся списал его со счетов, как еще одного неофита, подпавшего под твои чары.

Моим коллегам понадобилось не слишком много времени, чтобы заметить: сегодня мои мысли и мое внимание находятся где-то далеко. Петр толкнул меня локтем и отпустил пару грубоватых шуток, но я лишь порадовался тому, что четыре года докторантуры не избавили приятеля от неудобопонимаемого польского акцента. Пожалуй, только Джек, наш лаборант, который посвящал около сорока часов в неделю размножению тритонов, отпустил единственное за вечер разумное замечание.

– Что ты теряешь, Фрэнк? – спросил он. – Что, кроме еще одной ночи в пустой, холодной постели?

И когда я увидел, что ты встаешь, чтобы в свою очередь сделать заказ для всей компании, я понял: вот он, мой шанс! Да и друзья не позволили бы мне его упустить. Как только ты поднялась со скамьи и, выбравшись в проход, двинулась к стойке, держа в руках пустые стаканы, они отправили меня за очередной порцией пенного, предварительно сунув мне в руки все, что оставалось в нашей глиняной свинке.

В пабе было тепло и душно, мои очки моментально запотели, и я, прокляв свое слабое зрение, почти пожалел, что не оставил очки в общежитии. Правда, один раз я так уже поступил (это было на первом и единственном за последние два года свидании, когда я пригласил в ресторан ассистентку из Глазго), но тогда все закончилось не слишком удачно: Фиона (так звали мою так называемую «девушку») была не особенно довольна, когда, вернувшись из туалета, я сослепу сел за столик другой женщины.

И я поскорее протер очки подолом свитера. Это было одно из лучших маминых творений – на груди зеленела разлапистая елка, и длинные блестящие нитки из вывязанных особым образом шаров и гирлянд на ней тут же зацепились за петли и винты оправы. В конце концов мне все же удалось протереть линзы от испарины, но моя решимость каким-то образом исчезла вместе с ней, и я почувствовал себя глупым и смешным. О чем я только думал, когда позволил себе надеяться, что такая девушка как ты, удостоит меня хотя бы взглядом, не говоря уже о том, чтобы согласиться на свидание? Я уже был готов признать поражение и отправить за очередной порцией пива нашего коллегу Джека, но тут снова вмешался Петр. По пути в туалет он как бы невзначай хлопнул меня сзади по спине, а когда я обернулся – подтолкнул меня таким образом, что я попятился, наткнулся на кого-то из столпившихся у барной стойки клиентов и тут же налетел прямо на тебя. На мгновение я испугался, что твоя башенка из составленных друг на друга пустых бокалов вот-вот опрокинется, и машинально вытянул вперед свободную руку, чтобы ее поддержать. Каким-то чудом мне это удалось. Еще бо́льшим чудом было то, что, потеряв равновесие, я все же сумел устоять на ногах и хотя бы частично спасти лицо.

– Прошу прощения… – Я вспыхнул, отчего мое лицо в одно мгновение сделалось таким же красным, как мои рыжие волосы. Неизвестно, что еще я бы сказал, но, к счастью, ты меня перебила. Останавливая поток слов, готовый сорваться с моего языка, ты прокричала, перекрывая шум множества голосов:

– Большое спасибо! Никогда не умела рассчитывать собственные силы, вот и набрала больше, чем могу унести. Можно угостить вас в знак признательности за помощь и все такое?..

– Нет. Впрочем, спасибо… То есть, я хотел сказать – мне очень приятно, но… – В качестве объяснения я звякнул монетками в одном из своих бокалов. – Я тут с друзьями. Сейчас моя очередь платить…

– Приятно встретить человека с принципами. По нашим временам это редкость. – Ты улыбнулась. Не знаю, быть может, это мое воображение сыграло со мной шутку, но мне показалось, будто ты сделала крошечный шажок в мою сторону.

Но, прежде чем я успел завершить свой анализ, ты отвернулась, чтобы сделать заказ, попутно очаровав бармена; он даже рассмеялся какому-то твоему замечанию, которое ты сделала, глядя, как струя сидра из крана бьет в дно одного из бокалов. И пока готовые порции одна за другой выстраивались перед тобой на стойке, у меня язык чесался спросить, нельзя ли осуществить твое предложение выпить как-нибудь в другой раз. Скажем, сразу после Рождества. Только вдвоем – ты и я.

Но я так и не издал ни звука. Щеки мои по-прежнему пылали, а ладони стали скользкими от пота. Пытаясь успокоиться, я стал думать о проблемах эволюции и мутации генов, о которых было написано в статье, лежащей в заднем кармане моих джинсов. «ДНК-мутации шпорцевых» – так, кажется, она называлась. Увы, никакая научная информация и никакие поточечные диаграммы адаптивных изменений не могли помочь мне одолеть смущение, сковавшее мои члены и язык. И уже не в первый раз мне пришло в голову, что, если так будет продолжаться и дальше, я, пожалуй, вряд ли сумею реализовать свои шансы на продолжение рода до того, как мне стукнет сорок.

Пока я раздумывал и колебался, ты как-то слишком быстро составила бокалы на любезно предложенный барменом поднос и вновь поглядела на меня. Убрав волосы за ухо, ты сказала:

– Что ж, спасибо еще раз…

– Фрэнк, – подсказал я. – Меня зовут Фрэнк.

– Мэгги, – представилась ты. – Вообще-то, я Марго, – спасибо моей мамочке, – но полным именем я почти не пользуюсь. Во-первых, оно звучит слишком старомодно, а кроме того, кто-то может подумать, будто у меня есть французские корни. Но я не француженка и вовсе не хотела бы ею быть.

– Хорошо, я запомню.

– Что именно? Что я не француженка или что я не хотела бы ею быть?

– И то и другое.

Ты улыбнулась моим словам. Улыбнулась и сказала:

– А что я должна запомнить о тебе?

На этот раз никакой ошибки быть не могло. Это была не игра воображения и не мое слабое зрение. Я был уверен: ты действительно шагнула ко мне и оказалась так близко, что край твоего подноса коснулся моей груди.

– Ах да!.. Фрэнк – мужчина с принципами. Хотя твой свитер вроде бы свидетельствует об обратном.

Я только пожал плечами (что еще мне оставалось?), и блестящие новогодние шары из металлизированной нитки ярко блеснули в свете ламп над стойкой. Должно быть, я действительно был похож на клоуна, потому что ты громко расхохоталась, закинув голову далеко назад, а я… На несколько секунд все окружающее для меня просто исчезло. Перестало существовать. Многоголосый шум переполненного зала стих, и наступила тишина. Обстановка паба расплылась, потекла разноцветным туманом. Теперь я видел только тебя. Ты была везде – передо мной, позади меня, вокруг меня. Умом я понимал: вот подходящий момент пригласить тебя на свидание, и в то же время мне было совершенно ясно, что любая попытка нарушить наступившую тишину была бы святотатством.

Ее нарушил Петр.

– Эй, Фрэнк! – заорал он. – Ты идешь или нет? Мы уже заждались!

– Тебя зовут! – крикнула ты, перекрывая дружный рев очередной подвыпившей компании, которая только что ввалилась в паб и, продолжая горланить рождественские гимны, захлопала ладонями по стойке бара. – Твои друзья хотят выпить, не следует заставлять их ждать. – И, голосом чуть более тихим, ты вдруг добавила, словно сообщая мне тайну, которая касалась только нас двоих:

– Счастливого Рождества, Фрэнк.

Через секунду ты уже вышла на веранду, а я понял, что не только пропустил свою очередь к бару, но и упустил шанс сказать тебе самое важное.

Что я должен был сказать тебе, Мегс? Разумеется, пригласить на свидание, но этого было бы совершенно недостаточно. Я понимал, что поклонников, добивающихся твоей благосклонности, у тебя хватает, поэтому мне хотелось сказать что-то, чтобы ты сразу поняла: то, что я к тебе чувствую – другое. Мне хотелось, чтобы ты знала: даже несмотря на запотевшие очки, я совершенно точно знал, на каком расстоянии ты от меня стои́шь, потому что в тебе было что-то, на что отзывалось мое естество. Именно тогда я понял, что ты и есть Та Самая Девушка. Тогда я тебе этого не сказал, потому что боялся тебя отпугнуть, но в глубине души я твердо знал: ты моя, Мегс.

Моя навеки.

2

«Ближние графства» – ближайшие к Лондону графства, к которым причисляют Кент, Суррей и Эссекс.

Игра в молчанку

Подняться наверх