Читать книгу Майский сон о счастье - Эдуард Русаков - Страница 10

(Исповедь начинающего писателя)

* * *

Есть такое определение: начинающий писатель. Хорошо, если начинающему – восемнадцать лет, ну, двадцать, двадцать пять. А если – за тридцать? Согласитесь, что в этом случае называться «начинающим» просто неприлично.

Взлетная площадка не может быть бесконечной и не может быть бесконечным стартовый разгон – должен же когда-то самолет взлететь!

Но если взлетная площадка – зыбучий песок, вязкое болото?..

СЕРАЯ ПТИЦА

«…Как утверждает демографическая статистика, в последние годы в Кырске отмечается тревожная тенденция: уменьшение числа браков (в среднем на 1,2 % ежегодно) и увеличение числа разводов (на 1,33 %).Та же статистика отмечает, что большинство новых супружеских пар (43-48 %) уклоняется от деторождения. Если указанная тенденция возобладает, то в Кырске не будет воспроизводства населения…»

(Из статьи профессора Я. Я. Глухонемкова «Будущий Кырск» – в газете «Кырская заря», 20 марта 1976 г.).

Расскажу о своей свадьбе.

Сразу должен признаться: жениться я не хотел. Почему, почему… все потому же. Боялся утратить свободу. Был уверен, что жена помешает мне вольно жить, а главное – сочинять рассказы. И все ж таки сдался, махнул рукой – жрите меня с маслом, чего уж там. Не мальчик – тридцать три года, возраст Христа. Самое время взойти на брачную Голгофу. Тем более, что вслед за распятием предполагается воскрешение… возрождение… ренессанс…

В крайнем случае, будет хоть кто-то в коляске меня катать, когда паралич расшибет. А это непременно случится – я и сейчас-то склонен к гипертонии. Да и животик намечается.

Так что, все правильно.

Пошли мы, значит, с Катюшей в загс. Свидетелями были врач Королев, мой коллега, и Таня Пирожкова, подруга Катюши. Таня была возбуждена, болтлива, а Королев все молчал, хмурился и странно вздыхал. Катюша была тиха и ласкова.

В загсе все провернули очень быстро. Правда, случилась смешная накладка: регистраторша в спешке сломала пластинку с мендельсоновским маршем, – и пришлось завести другую, случайную. «Арлекино! Арлекино!..» – надсажалась Алла Пугачева, и сатанински хохотала как раз в тот момент, когда я ставил свою дрожащую подпись. Вероятно, под влиянием этой песенки мне вдруг стало казаться, что все происходящее – чья-то шутка, мистификация.

Потом уселись в такси, покатили домой. Я обнял Катюшу за плечи, замурлыкал «Арлекино, Арлекино…», – но тут она повернула ко мне лицо – ласковое и строгое – и я быстро подумал: «Нет, брат, это не шутка… все это – всерьез!»

Такси остановилось возле подъезда.

– Ах, какая птичка! – воскликнула Таня Пирожкова, указывая на небольшую серую птицу, сидящую на заснеженной ветке тополя. – Что за птица? Впервые такую вижу. Это ж надо – какой хохолок!.. и красная полоска на крыльях, и зеленые пятнышки на грудке… а хвост – золотой!

– Это синяя птица моей мечты, – сказал я, нервно смеясь.

– Почему ж она серая? – спросила Таня.

– Потому что синей краски не хватило, – лениво вмешался Королев. – Не один ли черт? Синяя, серая. Серая птица твоей мечты.

– И не смешно, – обиделась Таня.

А Катюша только нахмурилась – и быстро сказала:

– Это свиристель. Ну пошли же, пошли скорее!

Гостей было мало, все свои люди. Королев быстро напился и упал на диван. Он храпел, но вокруг все так шумели, что храп его почти не был слышен. Таня Пирожкова чуть не через каждые пять минут кричала «горько», хохотала, хлопала в ладоши, а потом вдруг всплеснула руками и заплакала навзрыд. Она плакала, плакала, и тут же смеялась, извиняясь за свой неуместный плач, – а когда я вышел в коридор покурить, Таня выскочила следом и стала громко шептать мне на ухо:

– Алик!.. я так за тебя рада! Я так вам завидую! Вы такие счастливые… а я… я так одинока… – И она в сотый раз стала пересказывать трагедию своей неустроенной жизни. У меня от ее слов заболела голова – и я вернулся к гостям.

Когда я сел рядом с белоснежной невестой, Катюша мягко ущипнула меня за бедро и быстро сказала, не разжимая губ и продолжая ласково улыбаться:

– Не пей больше. Пожалуйста, не пей. Не бери пример с Королева.

Я очень удивился – еще накануне она не посмела бы сделать мне подобное внушение. Но смолчал.

Королев сладко спал. Веселье продолжалось. Гости пили, пели, плясали. Гремел магнитофон, надрывался Том Джонс, хрипел Высоцкий, кому-то уже было плохо, а кому-то, наоборот, хорошо, и у меня все сильнее болела голова. Пить больше и впрямь не хотелось.

В разгар веселья появился нежданный и незваный гость – мой начальник, мой главный врач. Неуклюжий, громоздкий, в ярком галстуке. Все сразу зашумели, засуетились. А шеф – поздравил меня и Катюшу, чмокнул ее в щечку и по-хозяйски прошел-прошествовал в комнату, где ему уступили почетное место. Сел, отдышался и, по-отечески улыбаясь, оглядел гостей. Пригладил остатки волос, расстегнул пиджак, поправил галстук, снял и протер очки.

И вот тут случилось одно забавное и в то же время скандальное происшествие… даже не происшествие, а так, пустяковый эпизодик… Короче, случилось вот что: в комнату вихрем влетела моя болонка Белка – она промчалась от двери пушистым белым метеором, впорхнула бабочкой на колени к главному врачу и, восторженно лая, обсикала – ах ты, господи! – новехонькие брюки начальника.

Все вокруг закричали, зашумели, выражая сочувствие моему шефу и его обсиканным брюкам. Ну а сам главный врач притворился, конечно же, невозмутимым и даже пытался небрежно шутить, – но я-то видел: он дико обозлился. Да ему просто хотелось убить мою Белочку, мою пушистую белоснежную крошку, мою дорогую любимую шалунью, – я ведь ясно видел холодную ненависть в его потускневших глазах.

Ну а Катюша, моя молодая жена – подскочила к пострадавшему главврачу (бедный начальничек!) – и стала оттирать салфеткой пятно с начальнических штанов. Мне не понравилось ее чрезмерное (я бы даже сказал – неприличное) усердие – и я строго прикрикнул:

– Катя! Не суетись! Сядь на место. Ты кто – невеста или официантка?

– Дурак! – И она сердито оглянулась через плечо. – Напился уже?.. Сиди и помалкивай.

– Ах, вот, значит, как? – тихо сказал я, и внезапная печаль сдавила мне горло. – Я, значит, дурак… да? Что ж, прошу прощения. Не буду мешать дорогим гостям. Веселитесь, друзья. Пейте, гуляйте.

– Алик, ты что? – удивился шеф, смирившийся с порчей новых брюк. – Что за капризы? Садись, брат, тяпнем по рюмашке за твою новую жизнь. Садись!

– Да нет уж, ваше превосходительство, не смею в вашем присутствии… – И я стал кривляться и корчить подобострастные рожи. – Кушайте, кушайте!.. а я постою в уголочке.

– Алька! С ума сошел?! – взвизгнула Катюша, и быстро затарахтела: – Да не слушайте вы его! Он просто пьян. Не обижайтесь.

– Какие обиды?.. пустяки!.. – отмахнулся добрый мой начальник.

– Ладно, с меня хватит, – и я отошел от свадебного стола. – Пойду, проветрюсь… А вы, шеф, не стесняйтесь. Будьте как дома. Если станет скучно, вы только свистните – моя супруга вам покажет стриптиз.

– Да как ты… да ты… ты подлец! – закричала Катюша, и кинулась на меня с кулаками.

Все опять зашумели, разволновались, короче – поднялся жуткий переполох. Но я не стал их слушать, а тем более извиняться. Я вышел из комнаты и, не одеваясь, в одном своем черном свадебно-траурном костюмчике, направился прочь.

Хотел выйти на улицу, но сразу сообразил, что Катюша может догнать и вернуть меня в ненавистную душную комнату… Что же делать? Хоть и был я пьян, но быстро смекнул – лучше подняться наверх, на пятый этаж.

На лестничной площадке пятого этажа я остановился, достал сигареты, закурил. «Ничего, пусть поищут, порыщут», – злорадно подумал я о гостях, о шефе, о Катюше… Катюша! Ведь это – моя жена! Хозяйка. Хозяйка. Госпожа… Я даже застонал, бросил окурок на пол и сердито раздавил каблуком. «Это ж надо – так наколоться… на старости лет!.. Жил себе спокойно, жил-поживал, так нет – жениться дураку захотелось! Сочинил себе сказочку о славной семейной жизни… сочинитель! Всё, брат. Кончилось твое авторство – теперь вместо тебя Катюша будет сочинять. Тьфу!..»

Дверь ближайшей квартиры распахнулась, выглянул сгорбленный старик в пижаме – и сердито сказал:

– Нехорошо, молодой человек. Что ж вы себе позволяете? Сами живете на третьем этаже – не спорьте, я знаю! – а пакостить пришли на пятый? Очень красиво!

– Вы о чем? – уставился я на него как на привидение.

– Как – о чем? – И старик затрясся от бешенства. – На пол плюете, окурки бросаете… ни стыда, ни совести!

– А где ж мне курить?

– Идите на улицу – и курите себе на здоровье. Или полезайте на крышу.

– Хорошо, – кивнул я. – Насчет крыши – идея ценная. Только вы не волнуйтесь, пожалуйста. Вам вредно волноваться.

На крыше было хорошо.

Белый снег светился отраженным от луны матовым светом. Я присел возле люка, вытянул ноги – и свободно вздохнул. «Что ж, – подумал я, закрывая глаза, – здесь очень даже неплохо… надо запомнить это местечко… тайный приют моей печали… Ни одна душа меня здесь не обнаружит… ни за что… никогда…»

И я задремал – и серая птица пролетела над моей головой…

– Наконец-то! – разбудил меня голос Катюши. – Наконец-то я нашла тебя… глупенький! Ну и что ты этим доказал, дурачок? Аличка, золотко мое! Ну зачем ты сюда забрался? От кого ты прячешься?

– От тебя, – сказал я сердито. – От кого же еще?

– О, господи, господи, господи, – быстро сказала Катюша, и вдруг заплакала, и встала на колени возле меня… да, да! – встала на колени, прямо на снег, и обняла меня, и прижала к себе, или – наоборот – сама ко мне прижалась.

Я легко представил – как это выглядит со стороны: ночное звездное небо, белая снежная (белоснежная!) крыша, и невеста – в белом свадебном платье – стоит на коленях, на белом снегу… красивый кадр, не правда ли? Так и просится в какой-нибудь рассказ.

– Жаль, некому нас сфотографировать, – сказал я, смеясь. – Получился бы неплохой снимок… правда, несколько претенциозный…

Но Катюша не хотела шутить. Она плакала, прожигая горячими горючими слезами мой траурный пиджак, она всхлипывала, шепча что-то неразборчивое. Она плакала так горько и безутешно, словно прощально оплакивала меня, словно только сейчас, в хмельном своем прозрении, она пророчески разглядела мою безрадостную судьбу и свою незавидную женскую участь…

А вокруг все ярче и пышнее расцветали ночные звезды, и спящий Кырск похрапывал, раскинувшись по обе стороны великой сибирской реки, и в темных домах, за хрупкими стеклами, изукрашенными морозным узором, отдыхали от любви и работы женихи и невесты, мужья и жены, начальники и подчиненные, братья и сестры… и большая серая птица убаюкивающе шумела огромными крыльями над каждым из спящих, и над нами, и над Катюшей, и надо мной.

АХТУНГ, АХТУНГ!

«Неизмеримо выросли духовные потребности современных кырчан! Если в 1913 году в Кырске имелся всего лишь один поэт, Аполлон Серебрянников, да и тот был вынужден скрываться в подполье от царских сатрапов, – то сейчас в нашем городе состоит на учете 317 поэтов, 49 прозаиков, 625 журналистов, 8 фантастов, 1 баснописец, 2 драматурга и 5 критиков. Не каждый город может похвастать столь многочисленным писательским отрядом!..» (Из статьи председателя Кырского отделения Союза писателей СССР Ю. Ю. Бармалаева «Кырск и культура» – в альманахе «Кырск», 1976 г., N 1).

Каких только на свете не встречается фамилий! Да что далеко искать – откройте кырский телефонный справочник: Абузяров, Бац, Бякин, Гоголь, Дураков, Жидик, Жалко, Жук, Чмыхало, Царевич, Шиш… ну и так далее.

А у меня был знакомый поэт, мой земляк – Тимофей Бабай. Да, такая вот у него страшная фамилия. Обычно детей пугают: не будешь спать – тебя бабай в мешок заберет!.. Конечно, фамилия не очень поэтическая. Ему бы лучше взять псевдоним. Был бы, к примеру, Тимофей Кырский. Или – Саянский. Или… Да мало ли какой псевдоним можно придумать. Так нет, уперся на своем – раз я Бабай, значит, останусь Бабаем. Вредный человек. Вредный, злой и даже несколько хамоватый. Долговязый, рыжий, лохматый, с вечным запахом перегара. Правда, в стихах своих – очень даже скромен и приличен. А вот в жизни, в быту…

Я его помню со студенческих лет – вместе в Литературном институте учились (правда, я на заочном). Ах, какие то были сладкие времена!.. какие иллюзии, мечты, перспективы… и куда все делось?

Бабай учился плохо, лекции пропускал, на семинарские занятия часто являлся пьяный. Ссорился с ректором, дрался в пивных, стипендию спускал в первые два-три дня, а потом жил на подачки. В общежитии его хриплый голос был слышен постоянно – он любил вечерами прогуливаться по коридору и выкрикивать громко и бессмысленно:

– Ахтунг, ахтунг! Тимоха на вахте! Ахтунг, ахтунг! Бабай на вахте!..

Неопытные первокурсники шарахались в стороны, прижимались к стене.

Своим разбойничьим нравом Бабай славился по всему институту. Мало кто читал его стихи – но все знали о его похождениях. А стихи были так себе – чистенькие, серенькие, гладенькие, скромненькие. Словно совсем другой человек писал. И эта скромность (на бумаге) была не случайной, а принципиальной и чуть ли не выстраданной.

Как-то я дал ему почитать свои рассказы. Мне казалось – ему понравится моя проза, насыщенная жаргоном, эротикой, анекдотическими сюжетами. Но я ошибся.

На другой же день Бабай сам подошел ко мне, посмотрел сурово и пристально, а потом захрипел, приблизив веснушчатое круглое лицо и дыша перегаром:

– Старик, это ужасно. Это – не литература. Нельзя так, старик… нельзя! Надо быть целомудренным, черт возьми, скромным.

– Скромным?! – удивился я, впервые услышав от него одиозное слово. – Тимоха, ты ли это?.. и ты – говоришь о скромности?

– А что? Думаешь – Тимоха пьянчуга, скандалист? Так это же все – шелуха. Главное – текст. Поступки поэта – его стихи. Слышал такое?

– Слышал, не раз.

– Так вот. Ты стоишь на опасном пути, земляк. Учти и запомни – цинизм отравляет душу. Будь скромнее, старик. Будь добрее и проще.

В словах его не было ни тени лицемерия – он говорил совершенно искренне. Но я не мог, да и сейчас не могу понять: как это совмещается – хулиган в жизни и пай-мальчик в творчестве?

С третьего курса Тимоху выгнали. Он поругался с комендантом общежития – и тот пожаловался ректору. Ректор вызвал Тимоху к себе. Все могло бы ограничиться обычным старческим нравоучением, но Бабай с похмелья почему-то решил, что его так и так обязательно исключат – и явился в кабинет ректора «под газом».

– До каких пор будут продолжаться ваши безобразия? – гневно спросил ректор. – Что ж вы молчите?

– А чего говорить? – И Тимоха бросил на ректорский стол мятый листок бумаги. – Вот – примите заявление.

Ректор брезгливо взял заявление кончиками пальцев – и прочел вслух:

– «Прошу уволить меня из этого учебного заведения по собственному желанию, так как я очень устал. Поэт Бабай». Та-ак… это что же, шутка?

– Зачем? Все на полном серьезе.

– А вы трезвым когда-нибудь бываете? – рассердился ректор. – Ведь завтра проспитесь – сами пожалеете. Придете потом, прощения будете просить…

– Не буду, – сказал Тимоха.

– Эх, Бабай, Бабай, – и ректор сокрушенно покачал головой. – А ведь стихи такие добрые пишете, такие чистые… Ну, что вам мешает жить нормально? Чего вы хотите?

– Я бы хотел иметь две гранаты, – сказал Тимоха, икая, – и тогда одну я бросил бы в вас, а на второй – сам бы подорвался!..

Разумеется, после таких слов никто его больше не стал уговаривать.

Так что, как видите, очень отчаянный был и гордый, этот Тимоха Бабай, тихий лирик. Остался он, значит, без высшего образования…

А у меня – все, вроде, шло гладко – и контрольные я сдавал в срок, и курсовые, и зачеты все и экзамены, и диплом получил с отличием… но судьба моя, литературная моя судьба, как известно, не сложилась, не сладилась… Работаю в издательстве, редактирую чужие книги, пишу внутренние рецензии на рукописи кырских графоманов. Мои же собственные рассказы по-прежнему не печатают. Книжка моя, мой сборник – вот уж лет семь маринуется. И все те же упреки: цинизм, мол, натурализм, сюжетные выверты, и так далее. Никакого просвета. А все почему?

А все потому, что, едва я сажусь за стол – проклятая скромность моя исчезает, и я словно пьянею, и распоясываюсь до неприличия. Ах, лучше бы – наоборот!..

В последние месяцы мне случалось частенько встречаться с Тимохой Бабаем. И беседовать приходилось. Он по-прежнему призывает меня к целомудрию и оптимизму.

– И скромности больше, старик! Больше скромности!..

Сейчас я редактирую его книжку – сборник стихов «Мои позывные» – вполне проходимые стихи, о Сибири, о тайге, о кырских заводах, о новой ГЭС.

Кстати, насчет ГЭС. Недели две назад командировали нас с Тимохой – выступить перед молодыми гидростроителями, почитать стихи, рассказать о творческих планах. Меня строго предупредили, чтобы своих рассказов я, конечно же, не читал, а поведал бы юным гидростроителям о новинках кырского книжного издательства.

Командировка прошла успешно. Гостили мы три дня – и все три дня Тимоха Бабай пребывал в непрерывном запое. Даже на прощальной встрече с читателями, за два часа до отъезда, он не смог совладать с собой – и поставил на красную скатерть графин не с водой, как обычно, а с водкой. Говорит, говорит, шутит, отвечает на вопросы, читает стихи – а сам время от времени из стакана приглатывает. Бледный сидит, зеленоватый даже, веснушки чернеют, рыжие волосы редкими клочьями торчат на облысевшем черепе. Я сижу рядом, меня от духа его подташнивает, да и читатели в первых рядах, разумеется, прекрасно все понимают. Но ведь не злятся! Не сердятся на поэта-алкаша! Слушают его жадно и внимательно, как брата родного, как долгожданного пророка… и всё прощают… и даже любят!.. а за что? За примитивные его стихи? Нет, нет! – я знаю, за что!.. за полное соответствие традиционному образу русского поэта-забулдыги! За отсутствие интеллигентского снобизма – вот за что.

Парень-рубаха, алкаш, рыжий хрипун, грязь под ногтями на вечно трясущихся пальцах – короче, такой же, как все, простой, веселый, нахальный. Свой в доску парень, к тому же еще и поэт – как его не любить?

И они не обманываются, не заблуждаются, эти ребята в рабочих куртках, – они видят Тимоху насквозь… ну и что? Именно такой поэт им близок и дорог.

Уж, конечно, для них не секрет, что накануне отъезда Тимофей Бабай босиком носился по поселку, стараясь поймать козу Машку, и, поймав, пытался ее доить, а потом, глубокой ночью, он стоял на крыльце гостиницы и кричал в таежное глухое пространство, пугая спящих жителей:

– Ахтунг, ахтунг! Бабай на вахте!..

Все знали об этом – и любили Тимоху как раз за подобные штучки. Не сомневаюсь, что после нашего отъезда поселок будет долго еще вспоминать и добродушно посмеиваться: «Даа, хорошие были писатели!.. правда, один-то, ну, этот, как его фамилия?.. он был тихоня… а уж второй, который Бабай – ох и пьянчуга! Навел тут у нас шороху! Зато – какой поэт? А? Замечательный ведь поэт!..»

Вот так создается репутация и писательская судьба.

Ну а я – что мне делать? Как мне пробиться на свою тропу? Как мне найти своего читателя? Как мне стать… уж не говорю – большим, известным, – но как мне стать – просто писателем? Быть может, я тоже должен измениться, или – хотя бы – насильственно изменить свой имидж, стиль своей жизни?

(А я-то, чудак, только и забочусь – о литературном стиле…).

Быть может, отказаться от проклятой скромности и так называемых хороших манер? Ну зачем мне все это?

О, как я отчетливо сознаю стандартное мещанство своего облика! А моя одежда?.. одни выглаженные брюки чего стоят! А мои сорочки – как они отвратительно чисты!..

Всё! Решено! Завтра же начинаю новую жизнь – встаю не раньше одиннадцати, не глажу костюм, не чищу зубы, не мою руки, не целую жену на прощанье, не спешу на службу, по пути захожу в кафе «Светлячок» и выпиваю два стакана вермута, лучше уж три, чего мелочиться, а потом, а потом, а потом – я врываюсь в издательство, плюю на паркетный пол, швыряю окурок, ругаюсь матом, сажусь прямо на полированный стол, хватаю секретаршу за мягкое место, хохочу и надсадно кашляю, а потом говорю побледневшему шефу, хлопая его по костлявому плечу:

– Что ж ты, Васька-подлец, мою книжку опять зарубил? Без ножа режешь, разбойник! Старый ты волк! Чем я детей кормить буду, сучий ты потрох? На какие шиши я жене норковый воротник куплю? А?! Чего молчишь, крокодил, чего зубы скалишь? Давай, подписывай – пусть мне аванс дадут… Надоели вы мне, в рот вас всех. У-у, поганки трухлявые!

И все пойдет как по маслу – можете не сомневаться.

Завтра же, завтра – начну новую жизнь!

Ахтунг, ахтунг!..

ЗОЛОТЫЕ КОЛОКОЛЬЧИКИ

«…конечно, автор еще очень молод – ему всего тридцать три года. Как говорится, вся жизнь впереди. Можно надеяться, что в будущем его творчество приобретет черты подлинной идейной зрелости и высокой художественности. Залогом этому служит рассказ «Золотые колокольчики», пронизанный атмосферой искренности, душевной чистоты и поэтического…»

(Из радиопередачи «Литературный Кырск» – 25 февраля 1976 года).

Рассказ «Золотые колокольчики» был написан мною очень давно, как говорится, на заре туманной юности. Это один из первых моих рассказов. Так себе рассказик, слабенький, наивный, сентиментальный… Хотя по нему вполне можно судить о тогдашнем моем душевном состоянии. Так сказать – памятник эпохи. Мемориальное свидетельство давно прошедшей молодости. О чем там речь, в этих самых «Золотых колокольчиках»?.. Да ни о чем. О сладком пробуждении первой любви, о стыдливом томлении плоти, о страстных объятиях в тесном спальном мешке, о таежном рассвете, о восходящем солнце, которое якобы красит в золотой цвет степные колокольчики… ну и тому подобная слюнявая лирика. Даже не рассказ – простодушная стенограмма юношеских чувств и впечатлений.

С тех пор прошло много лет, я давно растерял прежний пыл и лирический пафос, постарел и устал… а чужие нелепые слова о том, что у меня «вся жизнь впереди», вызывают лишь грустное изумление. Если до тридцати трех ничего не успел – позже уж точно ничего не сможешь, даже оправдаться.

К сожалению, литература не оставила меня в покое, как оставляет она многих румяных романтиков, едва лишь они переступят порог окончательной половой зрелости. Болезнь оказалась затяжной и, вероятно, неизлечимой. Нечто вроде наркомании… невозможно оторваться, хоть убей. Годы шли, исчезали иллюзии и детские миражи, рушились песочные замки и карточные дворцы, и все меньше оставалось каких-либо шансов, – а рука, тем не менее, не переставала писать, и пальцы продолжали стучать по стершимся клавишам ненавистной машинки, и возникали, рождались, появлялись из ничего, из пепла, из горького дыма, пустого тумана – новые и новые рассказы, повести, пьесы… и даже – стыдно сознаться! – роман. Несколько чемоданов, набитых рукописями. А публикаций – ни одной.

Я боялся встречаться со старыми друзьями – потому что каждый раз они задавали один и тот же вопрос:

– Ну, как твои литературные успехи?.. Помним, помним – в школе ты что-то сочинял!.. – И при этом лукаво грозили пальцем, и подмигивали.

О, господи!.. – в школе! – да я начал писать чуть не с пеленок. Быть может, эта болезнь – врожденная? Впрочем – молчок.

Так бы и писал я в стол – до гробовой доски.

Но недавно я познакомился с соседом по лестничной площадке. У него оказалась собачка-болонка, копия моей Белки. И вот, однажды вечером, во дворе, пока наши белокурые красавицы жадно обнюхивались, я разговорился с соседом. Выяснилось, что этот пожилой глуховатый еврей – редактор музыкальных и литературных передач на кырской радиостудии. Он мне понравился – простой такой дядька, веселый, сразу выдал обойму уморительных анекдотов, кучу сплетен… короче, давно я так не отдыхал душой, как в тот декабрьский вечер. И вот тут я расслабился – и признался ему, что пишу рассказы, пытаюсь печататься, но как-то все не везет, и так далее. Он заинтересовался, захотел взглянуть на мои рассказы – и я предоставил ему такую возможность.

В тот же вечер я занес соседу папку с рассказами. А на другое утро он сам зашел ко мне – и торжественно заявил:

– Послушайте, мой дорогой. Это, конечно, кошмар и аморалка – почти все то, что вы пишете. И не спорьте, пожалуйста. Но «Золотые колокольчики» – прекрасный рассказ! Обещаю дать его в ближайшей литературной передаче. Слово джентльмена.

Через неделю рассказ «Золотые колокольчики» прозвучал по радио. А еще дней через пять мне позвонили из альманаха «Кырск» и сказали, чтобы я зашел просмотреть гранки – «Золотые колокольчики» включены в первый номер нового года.

Чуть ли не в тот же день рассказ «Золотые колокольчики» был напечатан в газете «Кырская молодежь», а через три дня в газете «Кырская заря» появилась обзорная статья о текущей кырской литературе – и в этой статье два абзаца были посвящены разбору художественных достоинств рассказа «Золотые колокольчики».

В предновогодние дни я был приглашен на телестудию и принял участие в доморощенном «Голубом огоньке». Сидя за шатким столиком и пощипывая апельсин, я прочитал рассказ «Золотые колокольчики» в сокращенном варианте – и сотни тысяч кырских телезрителей жадно смотрели на меня и слушали мой плохо поставленный голос.

А недавно, восьмого марта, на телевидении же, рассказ «Золотые колокольчики» был инсценирован и разыгран двумя актерами драматического театра имени Мамина-Сибиряка. Я с любопытством и стыдом смотрел на актеров-халтурщиков, произносящих мой примитивный текст. Они размахивали руками и устремляли взоры куда-то влево, где якобы подымалось солнце, золотящее пресловутые степные колокольчики.

Трижды меня приглашали в разные школы – читать популярный рассказ перед старшеклассниками. Правда, во время второго выступления я осмелился прочесть совсем другой рассказ (из последних), но ребята, вежливо выслушав, потом все-таки требовательно закричали:

– А теперь – про колокольчики!..

Что ж, я вздохнул – и прочел ненавистный рассказ. Мальчики были в восторге, девочки – плакали.

После этого вечера я получил несколько писем от школьниц. Одна десятиклассница писала, что мечтает о свидании со мной («Не хотите ли вместе встретить восход солнца?»), другая предлагала свои секретарские услуги («Знаю стенографию, могу печатать на машинке!»), а третья (кажется, семиклассница) прозрачно намекала, что может в интимной обстановке показать мне славный фокус под названием «золотой колокольчик» и кое-что еще похлеще, если, конечно, я не ханжа.

А на днях ко мне в дом пришла пожилая гражданка и, рыдая, стала доказывать, что она – и есть та самая Марина, героиня рассказа «Золотые колокольчики».

– Алик, признайся – ты любишь меня! – кричала она в исступлении. – Ты сохранил мой образ в своей памяти! Я поняла это, когда прочла твой замечательный рассказ… А-алик! Я пронесла твою любовь через… – но рыдания помешали ей продолжить монолог.

А я, ей-богу, видел ее впервые.

Ну, тут уж мне помогла верная жена Катюша – она быстро вытолкала истеричку из нашей квартиры.

Вот так обстоят дела.

Вчера пришел денежный перевод из Москвы – в журнале «Юность» скоро появятся мои «Золотые колокольчики».

В Новосибирске готовится к изданию сборник молодых сибирских прозаиков – и там будет напечатан мой знаменитый рассказ. Скоро пришлют гонорар.

Деньги текут… не рекой, разумеется, но хорошим неиссякаемым ручейком. Журчит, шелестит бумажный ручеек. Звенят, звенят золотые колокольчики.

Правда, обидно, что никто не хочет печатать другие мои рассказы. Все говорят: «Вот если бы – на уровне «Золотых колокольчиков»!..»

Ах, молодость моя, светлая моя юность!.. – где ты? Куда ты умчалась, на каком лихом, как говорится, скакуне?..

Недавно я был в гостях у одного старика-коллекционера – и увидел в его гостиной, на старинном комоде изящнейшую вещицу: бронзовая часовенка, а в ней – золотой малюсенький колокольчик, подвешенный на золотой же тончайшей цепочке. Деньги, к счастью, у меня были (из дальневосточного журнала только что получил за те же «Золотые колокольчики») – вот и уговорил старика, купил у него антикварную эту игрушку.

Стоит теперь на моем письменном столе бронзовая часовенка, и золотой колокольчик волшебно позванивает от малейшего ветерка.

Сижу я, сижу, а как устану грустить и фантазировать – чуть трону мизинцем колокольчик, он и зазвенит чудесным малиновым звоном. Прибежит любимая жена Катюша – и спросит:

– Что случилось, Алинька?

Алинька – это я.

– Кушать хоцца, – скажу, ласково улыбаясь.

– Сейчас, котик, сейчас.

Котик – это тоже я.

РЕФЕРЕНТ

«…Кырское здравоохранение движется вперед семимильными шагами! С каждым годом увеличивается число больниц, поликлиник, диспансеров. Всё больше кырчан могут получить квалифицированную помощь в стационарах, оборудованных по последнему слову медицинской науки. Если в 1913 году в Кырске имелся всего лишь один врач, Иосиф Маркштейн, да и тот был вынужден скрываться в подполье от царских сатрапов, – то сейчас в нашем городе функционирует многотысячная армия врачей и средних медработников. Если в 1913 году в Кырске вообще не было приюта для душевнобольных, то сейчас мы имеем прекрасную современную городскую психбольницу на тысячу коек, а в окрестностях города – еще три таких же больницы, предназначенных для душевнобольного контингента Кырской области. Если в 1913 году в Кырске не было ни одного венеролога, то сейчас …»

(Из выступления по Кырскому телевидению заведующего Кырским городским отделом здравоохранения И. И. Шопкина – 5 марта 1976 года).

Сейчас я, как вам известно, работаю в кырском издательстве. А ведь совсем недавно был врачом городской психбольницы. Восемь лет отдал медицине, дослужился до первой категории… и зарабатывал неплохо, вполне прилично зарабатывал. И, быть может, еще продолжал бы врачевать, если б не один скандальный случай.

Вспоминать об этом, конечно, не хочется, даже весьма неприятно (забыть бы совсем!) – но, раз уж вы просите, расскажу, только очень кратко.

Началось с того, что главный врач поручил мне, как студенту-заочнику Литературного института, написать сценарий конкурса на звание «Лучшая медсестра больницы». Я постарался, все сделал – и вышло очень удачно, об этом конкурсе даже в «Медицинской газете» писали. В те же самые дни (роковое совпадение!) был напечатан мой злополучный рассказ «Золотые колокольчики», который очень понравился главному врачу. И возникла в его переутомленном мозгу опасная идея: сделать меня… ну как бы это точнее сказать?.. референтом, что ли. Он сам так выразился: будешь, Алик, моим референтом, ха-ха, моим, так сказать, заместителем по литературной части.

– Придворным поэтом, что ли? – сострил я, осторожно улыбаясь.

– Ну-у, зачем ты так. Референт – должность почетная. В наше бурное время, в эпоху научно-технической революции, у каждого руководителя должен быть свой референт.

Вот так. Освободил меня на полставки от курации больных – и по уши загрузил «литературной работой».

Первое время было даже интересно, и я испытывал нечто вроде спортивного азарта, сочиняя для главного врача тексты докладов и выступлений. Но прошло полгода, год – и эта работа стала мне надоедать. Да и обидно слегка: стараешься, пишешь, оттачиваешь стиль каждой фразы, – а потом выходит на трибуну лысоватый бегемот в ярком галстуке, и присваивает бурные аплодисменты. Справедливо ли это?.. Не для того я в Литинституте учился, чтоб сочинять дурацкие доклады.

Вот и решил – отказаться. Но мой голос, когда я отказывался, был, вероятно, слишком нерешительным, а вид мой – слишком смиренным и робким, – поэтому шеф счел мою просьбу банальным кокетством.

– Ну, ну, ну, – добродушно похлопал он меня по плечу, – не капризничай, Алик. Ты должен гордиться оказываемым тебе доверием. Референт – это звучит гордо!

«Ах ты, гад, – думал я, глядя на его широкое лоснящееся лицо, – ах ты, паразит, вампир проклятый…»

Но настаивать на своем не осмелился.

А потом я решил избавиться от навязанной мне должности иным, более хитрым, способом. Я надумал откровенно и провокационно схалтурить – чтобы главный врач сам отказался от моих услуг.

Вскоре и случай представился. Приближалась юбилейная дата – тридцать лет со дня основания нашей психбольницы. Шеф поручил мне сочинить текст песни.

– Пусть это будет гимн Кырской психбольницы! – произнес он тоном великого полководца, рисующего на карте красную стрелу.

– Хорошо, – кивнул я, хотя до этого никогда стихов, а тем более песен, писать и не пробовал. – Будет сделано, сир.

За один вечер я настрочил текст, а в ближайшие же дни кырский композитор Яша Симкин, мой старый приятель, сочинил мелодию.

К моему великому удивлению, на юбилейном концерте никто не смеялся и не плевался, когда женский хор больничной художественной самодеятельности исполнил перед переполненным залом мою халтурную песню, мою ужасную, мою безобразную, мою маразматическую песню.

Чтобы не быть голословным, приведу один куплет и припев:

Сидя в последнем ряду и глядя на старательно поющих хористок, я корчился от стыда и ужаса: «Неужели… неужели это может кому-то понравиться?!..»

Моя песня не просто понравилась – она пользовалась бешеным успехом.

Ну а шеф после этого концерта совсем распоясался – превратил меня в настоящего борзописца. Сам он даже авторучкой перестал пользоваться – во всем полагался на меня. Тексты мои читал сразу, без предварительной проверки, только машинистке отдавал на перепечатку.

«Нет, дальше так продолжаться не может!..» – и я решился на отчаянный крайний шаг.

На очередном заседании медсовета при горздравотделе наш главный врач должен был выступить с отчетным докладом о состоянии психопомощи в Кырске и о перспективах на будущее. Разумеется, текст был полностью написан мною. Как обычно, шеф дал лишь цифры и выводы на полстранички, – а уж я должен был облечь все это в эмоционально-убедительную форму программного доклада.

И я выполнил поручение.

Сам я, к сожалению, на заседании медсовета не присутствовал. Но один мой знакомый в тот же день, встретив меня случайно на улице, рассказывал с восторженным ужасом:

– Нет, ты только представь!.. это черт знает что! Не сошел ли он с ума, твой шеф? Не зря говорят – кто с психами долго работает, сам психом становится. Знаешь, что он плел сегодня? Во-первых, минут десять он повторял в разных вариациях одну и ту же фразу, что, мол, советские медики, как и весь советский народ, готовы приложить все свои силы, чтобы… ну и так далее. Это походило на полифоническую музыку Баха. Этакое демагогическое многоголосие. Будто в мозгу у него что-то заело… ах, братец, всего не перескажешь, надо самому слышать! А потом он вдруг стал кричать, что ваша больница плохо финансируется… «Денег! – взывал он, простирая руки в сторону президиума. – Денег нам надо! Денег!» Заведующий горздравотделом даже побледнел от страха. Потом ваш шеф, вроде бы, слегка очухался, растерялся, стал пугливо посматривать в зал, оглядываться. Но тут же опять осмелел, уткнулся в свою бумажку – и понес такую кошмарную ахинею! Сперва он все в том же полифоническом духе варьировал фразу о том, что кырские психиатры, как и все советские медики, готовы приложить нечеловеческие усилия, чтобы перевыполнить задания десятой пятилетки… ну, ты сам можешь представить!

– Конечно, могу, – кивнул я. – А дальше – что?

– Дальше самое интересное. Под конец он вдруг закричал, глядя в зал выпученными глазами и потрясая текстом доклада: «От лица всех врачей нашей больницы торжественно заявляю с этой высокой трибуны, что мы взяли повышенные социалистические обязательства, а именно: в десятой пятилетке добиться полного исчезновения шизофрении в пределах Кырска! Ни одного шизофреника не останется в нашем городе!..» – так он объявил во всеуслышание, а потом раскланялся как дирижер и спустился в зал, спотыкаясь и покачиваясь.

– Слушай… а ты не врешь? – притворно усомнился я, содрогаясь от беззвучного хохота.

– Вот еще!.. буду я врать. Присутствующие просто обалдели. В зале после его выступления минуты две царила гробовая тишина. То есть черт знает что!.. Таких сказочных обязательств никто от него ведь не ждал. Бред собачий! Всем известно, что шизофрения неизлечима…

– А может, ему это не известно? – высказал я робкое предположение.

– Шутишь? Уж ему э то известно лучше многих других. И чего он заврался? Кто его за язык-то дергал?

– Бедный мой шеф, – сказал я, вздыхая. – Как жаль мне его, бедняжку.

Собеседник подозрительно прищурился – и покачал головой.

На другой день я подал главному врачу заявление с просьбой об увольнении по собственному желанию. Положительная резолюция была начертана немедленно – и рука шефа при этом дрожала, а сам он старался не смотреть на меня, опустив глаза в стол.

Когда я вышел из его кабинета и проходил мимо конференц-зала, – оттуда донеслись женские голоса, поющие слаженно и вдохновенно. Хор больничной самодеятельности в сотый раз репетировал (к очередному какому-то празднику) мою песню, ставшую гимном дурдома:

Ничего удивительного, – думал я, покидая родное учреждение. – Поэты уходят, песни остаются.

БЕГ НА МЕСТЕ

«…С каждым годом все больше туристов из разных уголков нашей необъятной родины устремляется в Кырск. И в этом нет ничего удивительного! Есть на что посмотреть в нашем городе – многоэтажные новостройки, могучие заводы и фабрики, прекрасные скверы и парки, театры и музеи. И, разумеется, есть где отдохнуть: живописные окрестности Кырска привлекают кырчан и гостей города на лоно девственной природы, в расщелины сопок и скал, в тенистые березовые рощи, в романтическую глухомань сибирской тайги. Не зря многие туристы говорят: «Если ты хоть раз побывал в Кырске – обязательно сюда вернешься!»

(Из туристского путеводителя «Добро пожаловать в Кырск!» – К. 1975 г.).

Раньше я, как и вы, суетился, спешил, волновался, и мне всегда иллюзорно казалось, что я – живу. А с недавних пор протрезвел и понял: нет, друзья, жизнь проходит сама по себе, без моего участия, жизнь проносится мимо, пробегает, пролетает, протекает сквозь пальцы. Жизнь идет – а я неподвижен… Банально, конечно, но банальность формулировки только подчеркивает ее справедливость.

Ничего не успел, не достиг, не свершил… и даже ничего не разрушил. О, господи!.. страшная арифметика: десять лет провел за школьной партой, шесть – изучал медицину, а потом – годы, отданные врачебной практике, а потом – литинститут… и зачем? Что может быть абсурднее лечения неизлечимых сумасшедших? Что может быть скучнее работы в издательстве, где я купался в бумажной пыли, дышал этой пылью?.. В итоге – возненавидел литературу – свою и чужую, – утратил вкус к слову… какой там вкус! Мне тошно смотреть на пишущую машинку. И ведь я никогда не был уверен в значительности своей работы. Никогда. Не фанатизм, не тщеславие руководили мною все эти годы, даже не упорство. Вялое упрямство, ленивое инертное упрямство.

Бег на месте – вот моя жизнь.

Бег на месте за двумя зайцами – это ж двойная бессмыслица.

Нынче летом сошлось одно к одному. В издательстве я рассорился с директором – и подал заявление об увольнении. Холодная война с женой Катюшей угрожала перейти в горячую. С друзьями встречаться перестал, потому что, во-первых, друзей настоящих и не было, а, во-вторых, среди них преобладали собеседники и собутыльники. Ну а я, к их сожалению, устал резонерствовать и глухо напиваться. Правда, был у меня один настоящий друг, Саня Коркин, верный и преданный человек, но он… он пресытился Кырском еще раньше меня – и в прошлом году уехал (сбежал!), обменяв двухкомнатную свою квартиру на неблагоустроенную однокомнатную под Москвой, в старинном городе Дмитрове. Меня не забывал, писал письма, настойчиво звал к себе.

И вот, наконец-то, в текущее душное лето, скандально разругавшись с женой Катюшей и уволившись из издательства, я вспомнил призывные письма Сани Коркина – и решил: устрою себе каникулы! Убегу, улечу, вырвусь из этого болота, ну хоть ненадолго (а лучше бы – навсегда!), хоть на месяц, на два – выйду из утомительной этой игры, даже сразу из нескольких игр с тошнотворно-строгими названиями («семья» – «работа» – «литература») – отдохну, отдышусь, одумаюсь.

Глаза бы мои не глядели на весь этот город, размазанный как по тарелке и сжатый с трех сторон черно-синими горами, на эти стандартные небоскребы в центре и трущобы на окраинах, на все это броуновское движение… глаза бы мои не глядели.

Скорей бы, скорей – попасть в незнакомое место – чтобы лица людей обязательно были чужие и безучастные, чтоб не надо было здороваться с каждым вторым встречным, чтобы можно было спокойно гулять в одиночестве, с ленивым любопытством разглядывая не-кырские здания, не-кырские лица, не-кырские рекламы и витрины магазинов. Что угодно – лишь бы не Кырск.

Саня встретил меня в Домодедово, в аэропорту. Автобус, электричка – и вот я в Дмитрове.

Город мне очень понравился – уютный, тихий, спокойный. Старинные церкви, древний крепостной вал, деревянные домики с резными наличниками. Вечернее благоухание черемухи и сирени.

Саня жил на глухой улочке, в деревянном домике с верандой, садом и огородом… а совсем рядом, за углом, чернел дряхлый деревянный особняк – бывшее жилище знаменитого русского анархиста, князя Петра Кропоткина.

Первый вечер мы провели на веранде, у самовара. Я тихо жаловался хозяину, рассказывая о своих бедах, а он – молча слушал, кивал и тихонько поддакивал.

Лицо у Сани было темное, печально-мудрое, а голова, как осеннее дерево, была почти без волос.

Он дал мне высказаться до конца, продолжая кивать словно бронзовый Будда, а потом объявил тихо и решительно:

– Что ж, дружище… с тобой все ясно. Живи у меня сколько хочешь. Мешать не буду, в душу твою лезть не стану… а в развлечениях ты, как я понял, не нуждаешься. Отдыхай.

Я чуть не заплакал, я хотел ему что-то благодарно ответить, – но смог лишь пожать его верную руку.

«Покой нам только снится…» – это про меня. Выспаться после приезда не удалось. Рано утром я был разбужен стуком во входную дверь. Саня, ворча и ругаясь, прошлепал босыми ногами по коридору. А вскоре послышался хриплый бас:

– Санек! Здорово! Привет из Кырска!..

Голос был очень знакомый. Дверь в комнату распахнулась – и на пороге возник врач Королев, наш общий кырский приятель – в мятом костюме, с всклокоченной бородой.

– Кого я вижу! – закричал он, бросаясь ко мне с распростертыми объятиями. – Мой милый Алик! Мой нежный! Какой сюрприз для усталого странника! Ну-у, дай, дай я тебя поцелую!..

И стал меня тискать, тормошить, щекотать, оглушая хриплым хохотом.

– Не трогай его, – вмешался Саня. – У Алика депрессия… кризис… он ко мне отдохнуть приехал, забыться… а ты – со своими медвежьими нежностями…

– А-а. Понимаю, – и Королев важно нахмурился. – Не повторяй дважды. Я все понял. Сам – грущу и тоскую. Поэтому и приехал сюда – сбежал из Кырска. У-у, как мне все надоело! И больница вонючая, и жена с вечным своим нытьем, и детишки бестолковые, и теща свирепая… ой, братцы! Ну, и напьюсь же я с вами!

– Мы с Аликом не пьем, – быстро сказал Саня.

– Вот как? М-м. Ясно. Все понял. Дважды не повторяй.

– А что ты намерен здесь делать? – спросил я, тоскливо вздыхая и мысленно прощаясь с желанным покоем.

– О-о, брат, программа у меня замечательная! Хочу устроиться в дом-интернат для психохроников, – и Королев радостно потер руки. – Я уж все справки навел – тут неподалеку есть замечательный дом-интернат… в бывшем монастыре!.. А? Представляешь? И жить буду там же – в келье, как монах. Красотища! Романтика!

– Хорошая программа, – одобрил Саня.

Так нас стало трое. Три беглеца.

А вечером, когда Королев все-таки соблазнил нас на выпивку – и мы, сидя за круглым столом, обсуждали последние кырские новости, – кто-то постучал в окно.

Я вышел на крыльцо – и увидел Таню Пирожкову. Она стояла в плащике, с огромным чемоданом в руке. Глаза ее блестели в полумраке.

– Уф, наконец-то!.. Здравствуй, Алик. Думала – не найду, – привычно-возбужденным голосом сказала Таня. – А Саша – дома?

– Постой… ты откуда взялась?.. с луны, что ли, свалилась?

– Ох, Алик!.. долгая история! – и Таня нервно рассмеялась. – Устала быть неудачницей. Все надоело. Дома – родители загрызли, на работе – скукота… на личном фронте – без перемен… В Кырске ловить больше нечего и некого. Хочу пока здесь обосноваться, а потом – в Москву переберусь. Да ты не пугайся! Я у Сани ночки две-три перекантуюсь – и свалю. У меня еще один вариант в запасе имеется.

Потом уж, когда мы сидели за круглым столом вчетвером и допивали разливной вермут, я понял наконец-то из пьяных околичностей Тани, что цели у нее очень даже конкретные – найти мужа в столице. В родном Кырске все варианты отпали – вот и рванула ближе к центру.

На другой день появился еще один гость из Кырска – мой бывший шеф, главный врач психбольницы. С тех пор, как мы с ним расстались, он очень изменился – обрюзг, потолстел, отяжелел. Он прилетел в Москву на какой-то симпозиум, остановился в гостинице, а так как знакомых в столице у него не было, то вот и приперся на выходной день в Дмитров. Тут я впервые узнал, что они с Саней давно знакомы.

Увидев меня, главврач сразу скис, заскучал.

– Как делишки? – спросил я его. – Тебя еще не турнули из дурдома?

– Разве мы с вами пили на брудершафт? – оскорбился бывший начальник.

– В те славные годы, когда ты ежедневно тыкал меня и хлопал по плечу, тогда мы тоже на брудершафт не пили!..

Вмешался Саня. Он ловко отвел главврача в сторону, познакомил его с Таней Пирожковой – и тот быстро забыл про меня. Минут через пять они с Таней уже играли во дворе в бадминтон, и шеф смеялся как мальчишка.

– Старость – не радость! – восклицал он, размахивая ракеткой. – Проклятая одышка… и сердце колотится как у зайца. Административная работа губит здоровье!

– Да! Да! – кричала Таня.

– А вы бросьте свою работу, – советовал пьяный Королев, который сидел на траве, полуголый, в одних плавках, с всклокоченной бородой, похожий на Вакха. – Плюньте на все. Берите пример с меня – я намерен поселиться в монастыре… Хотите составить компанию?

– Ну, это шутки! – смеялся шеф. – Разве могу я уйти, оставить больницу, больных?.. это было бы так эгоистично. Хотя, с другой стороны, хорошо бы смотаться в другой город. В Кырске нет перспектив для роста. Вот если б в Москве!..

– Кому ты тут нужен… – буркнул я сердито, но шеф сделал вид, что не слышал.

Так и прошел день. После обеда мы устроили прогулку по городу, бродили по дмитровскому валу, потом искупались в канале, а на обратном пути остановились возле дома Кропоткина и потолковали о судьбе князя-анархиста.

Вечером в нашей коммуне появился еще один человек.

Когда мы, все пятеро, отдыхали во дворе, в тени кустов пышно разросшейся сирени, – с громким стуком распахнулась калитка и послышался крик:

– Ахтунг, ахтунг! Бабай на вахте!.. Здорово, орлы!

Это был знаменитый кырский поэт-забулдыга Тимофей Бабай.

«Господи, что ж такое творится?!.. – быстро подумал я. – Каким магнитом их сюда тянет? Что за мистика?..»

Тимофей Бабай царским жестом раскрыл портфель – и достал две бутылки «экстры».

– Водка моя – закуска ваша! – И он оглядел нас. – А чего это вы, старички, приуныли? Не журитесь, хлопцы. Все будет о`кей. Спать я лягу во-о-он на той грядке!.. Никого не стесню.

– Да ладно уж, – отмахнулся Саня, – не выдумывай. Ляжешь, как и все, на полу. Давай, разливай свою «экстру».

– Нет! Я буду спать на грядке.

– Братцы!.. – произнес я громким шепотом. – Если вы все из Кырска уехали – кто ж там остался-то?..

– Там остались одни подлецы и идиоты, – сказал поэт Бабай, разливая водку в стаканчики.

– Золотые слова, – пробасил спящий в траве Королев, и добавил, не открывая глаз: – Мимо льешь. Кому говорю? Мимо льешь, рыжий.

– Мерзкий город Кырск, – фыркнула Таня. – Противный городишко. Порядочной девушке там даже замуж не выйти. Каждый мерзавец норовит с тобой переспать за просто так… Жулье!

– Точно, – сказал главный врач, кладя руку на танино колено. – Жулье и ворье. Прокурора нашего знаете? Ну, который без ноги. Так он недавно на взятках попался!

– Люди гибнут за мета-а-аллл! – запел спящий Королев оперным басом с приятной хрипотцой.

– Ты очень-то не кричи, – придержал его Саня. – Соседи ругаться будут. Поздно ведь уже… вечер.

– А пошли в избу! – предложил поэт Бабай. – Я вам новые стихи почитаю. Называются – «Прощание с Кырском»…

– Любопытное название, – заметил главный врач, собирая стаканчики.

– Почему – «Прощание»? – спросил я.

– Потому что… потому что… потому что – сил моих больше нет! – И Бабай вскинул руки, поросшие рыжим волосом. – Порядочный поэт не может оставаться в этом городе!.. не должен оставаться! Вот я и решил – переберусь в Москву. А пока – здесь зацеплюсь. Кырск – город прозаиков, не-поэтов. Там даже нет клуба творческой интеллигенции… я сто раз предлагал организовать, никто не хочет. А где поэтам общаться? В пивбаре, что ли?..

– Золотые слова, – сказал спящий Королев.

А потом мы перебрались в дом, и раздвинули большой стол, и долго еще сидели пьяной дружной компанией, крича и смеясь, и перебивая друг друга, засыпая и пробуждаясь, выпивая по стаканчику из бездонных волшебных бутылок и закусывая плавлеными сырками и огородной редиской.

Главный врач и Таня Пирожкова, крепко обнявшись, пели заунывно и протяжно:

– Деревенька моя! Деревенька родна-а-а-ая!..

А Тимофей Бабай декламировал, размахивая грязными пальцами и заливаясь пьяными слезами:

– Молодец! Гений! – кричал я и лез обниматься. – Тимоха, дай я тебя поцелую!.. Давно бы так… а то все писал какую-то пошлятину… Читай дальше!

– Дальше я не помню, – вздыхал Бабай. – Дальше про любовь… но я все забыл… честное слово.

– Ну, завтра вспомнишь – обязательно прочтешь.

– Друг мой! Брат мой! Усталый страдающий бра-а-ат!..

А уже под утро, когда все спали, сидя за столом (один лишь Королев свалился на пол) – в комнату вошла разгневанная Катюша, моя далекая и почти забытая жена.

– Оч-чень хорошо, – сказала она, глядя на меня в упор. – Очень красиво. Так вот зачем ты рвался из Кырска?.. вольной жизни захотелось? У-у, гад! – И она замахнулась узкой ладошкой, но я увернулся – и отскочил в сторону.

– Как ты здесь очутилась? – испуганно прошептал я.

– Не важно… А ты думал – всё? Думал – избавился от меня, от законной жены? – продолжала Катюша, и губы ее дрожали. – Подлец! Эгоист!

– Тс-с-с… Не кричи, людей разбудишь… они ж ни в чем не виноваты, – и я покосился на спящих. – Выйдем на крыльцо – там и поговорим.

Мы вышли.

Уже светало. Воздух был влажный, прохладный. Появились первые прохожие, из-за угла выкатил первый автобус. Я стоял на крыльце, глядел на просыпающийся город – и смутная тревога вдруг сжала мое сердце.

– Послушай… – прошептал я, не оборачиваясь. – Тебе не кажется странным…

– Алик, неужели все кончилось? – надрывно произнесла Катюша из-за моего плеча. – Почему ты бежишь от меня?.. почему?

– Да постой ты… послушай, тебе не кажется, что вокруг…

– Алик! Почему ты такой жестокий?..

– Замолчи! Скажи мне лучше – где мы находимся?!

Катюша молчала.

– Смотри – это же кырский автобус! – воскликнул я, пугаясь. – Рейс тридцатый, до станции «Октябрьская»… что за чертовщина?

Катюша молчала.

– И улица очень знакомая… и эти дома… смотри! – на крыше неоновый лозунг: «Превратим Кырск в город высокой культуры!» Ты видишь? Где мы находимся? Катя, где я сейчас?

– Правильно угадал – это Кырск, – сказала Катюша странным басом, – это Кырск, потому что Дмитров – всего лишь пригород Кырска…

– А Москва?

– Москва? Какая Москва? Нет никакой Москвы… это лишь романтический символ, метафора.

– Что за бред? – повернулся я к ней, и увидел, что вместо Катюши на крыльце стоит незнакомый старик – бледнолицый, седобородый, в круглых очках. – А где Катя?

– Не пугайся, – сказал старик, тихонько смеясь и чуть дергаясь от нервного тика. – Главное – ничего не бойся. Понял? Не бойся – и ты будешь счастлив. Страх – вот что мешает тебе жить.

– Да кто вы такой? – закричал я, подбегая к нему, но старик остановил меня холодной рукой. Он лишь кончиком пальца коснулся моего плеча – а я содрогнулся от ледяного озноба.

– Я князь Кропоткин, – строго сказал старик. – Петр Алексеевич Кропоткин. Себя можешь не называть – все равно не запомню.

– Неужели… неужели я сошел с ума?.. – прошептал я, цепенея от ужаса.

– Что, испугался? Жалкий трус… Ты всю жизнь думал лишь о себе, о своем удобстве и благополучии, – укоризненно произнес Кропоткин. – А это нехорошо. Ты утешал себя мыслями, будто ты бескорыстен, чист и лишен тщеславия… а был просто слаб и ленив! Заботился только о своем душевном комфорте… уклонялся от любого конфликта… от малейшей борьбы… и чем же ты гордишься? Ну, почему молчишь? Где твое красноречие? Хотел убежать из родного города, от семьи, от близких – а зачем? Чтобы стать свободным? От самого себя?.. Никогда, никогда, никогда ты не будешь свободным – потому что ты раб своей робкой плоти. Пропащий ты человек!..

Я, конечно, хотел с ним поспорить, – но Кропоткин сошел с крыльца, махнул рукой – и исчез, растаял в утреннем сером тумане.

Ничего не понимая и не пытаясь понять, я вышел на улицу. Под ногами был густой слой мягкой и теплой пыли. Не имея ни цели, ни желания, я лениво побрел по пыльной улице… Вдруг я понял, что иду босиком – и мне очень приятно ощущать голыми подошвами нежнейшую эту пудру, пыль… и сладкое тепло стало подниматься от ног, растекаясь по всему телу, согревая застывшую душу… а слой пыли все глубже и глубже, все теплее и все приятнее…

О, родина моя, о моя строгая родина.

Не уйти, не вырваться из твоей пыльной трясины. Вот уж трудно идти, ноги вязнут, и почти невозможно сдвинуться с места… нет сил… да и незачем… И я вынужден остановиться, я погружаюсь все глубже… но что это?! – там, в глубине, под слоем теплой пыли – холодный, чавкающий, болотный кисель! И вот уже ноги завязли в болоте, вот и бедра, и пах, и живот, и грудь… вот я весь, почти весь, вот и сердце мое охвачено клейкой ледяной протоплазмой, а рот забит теплой сухой пылью… и только хрупкое горло пытается что-то произнести… о, родина моя!.. вот и рот мой залеплен ледяной болотной гущей… одни глаза – одни перепуганные глаза с монгольским раскосым разрезом таращу я в белое небо.

Родина моя, серьезная моя родина, не признающая шуток и шутников, мой Кырск – безграничный, бескрайний и беспощадный!.. – я твой, никуда я не денусь, никому я не нужен, и тебе я не нужен, но я без тебя не смогу, и нет сил вырваться из твоих душных ленивых объятий. Я твой раб, я твой блудный сын, я твой бедный родственник. Не ругай, не гони, будешь гнать – сам вернусь, упаду, скорчусь под твоими пинками и, жалобно скуля, свернусь несчастным щенком у порога – вроде коврика для вытирания ног

1976 г.