Читать книгу Кладбище ангелов - Эдуард Владиславович Куфко - Страница 1

ГЛАВА 1

Скорее мертва, чем жива

Улитка ходит медленно, но говорит быстро. Междусобойчик у улиток тараторливый, а вот когда надо пообщаться с другим существом, скажем с мухой, улитка вынуждена очень сильно притормаживать свое трескотливое губошлепание. Смешливые подружки ухахатываются до пузырей, наблюдая сверхскорострельный аппарат улиточной речи, замедленно выдавливающий беспозвоночные слова, словно фарш через мясорубку. Это и правда смешно – напоминает скривившегося ребенка, с его вечной горькой пилюлей, стекающей на подбородок из обиженного рта.

– Улиссе Па, «Вестник насекомых», – карикатурно долго шевеля губами, представилась улитка, как только муха присела рядом.

– Ой-ой-ой! – заверещала муха, испугавшись. – Чего вытаращилась на меня! Чудовище…

Она стремительно взлетела и полчаса кружилась по комнате, пока инцидент благополучно не покинул ее память. Затем опять уселась рядом с улиткой на подоконник возле цветочного горшка.

Улитка промолчала. И не напрасно – это был вполне здравый расчет: зная психологию мух, Улиссе Па прекрасно понимала, что болтливое насекомое само собой, без какого бы то ни было понуждения, расскажет все, что знает. А представляться зачем? Так ведь это элементарная журналистская этика.

– Ну, так это, – зажужжала муха, – является наш принц-принцевич, доложу я вам, весь в прыщах! – муха вывернула передние руки за голову и принялась выламывать себе шею. – Но, – говорит, – не один. Рыбу притащил с собой. Толстую такую… Эх, какая тухлятинка бы с нее получилась! – размечтавшись, муха лизнула хоботком невкусный подоконник.

– Бах! – хлопнула форточка, давая пощечину негоднику окну. И снова, – Бах! – Если я увижу тебя, зараза, – заскрипела она стертым голосом. – Если я увижу тебя с этой мерзавкой еще раз… – показалось, что хрустнули сжатые зубы.

Муха опять заверещала и кинулась прочь. Улиссе Па пришлось скучать еще полчаса, пока дуреха не успокоится.

– Ну, так что, – продолжила муха, наконец усевшись рядом, – каким манером он ее уговорил, как заставил или заколдовал рыбу эту неведомо, только она язык свой вытянула длиннющий-синющий и давай ему, принцу-принцевичу, красоту наводить. Как? А так, что прыщи с его лица слизывать. И ни единого прыщика не осталось. А как закончила, принц-принцевич в зеркало залюбовался: улыбочку уточнил на предмет чистоты зубов и общего виду обаятельного, уши-шмуши тронул, под носом особо поинтересовался, нет ли каких неприятностей и так далее по списочку; завихрастил шевелюру моднейшим образом и явился сомлевшей барышне.

Улиссе Па заинтересованно развернулась, настраивая зрение на восприятие больничной палаты.

– Ух ты! – прошептала она на вдохе и вмиг забыла про косноязычную муху; стала сама наблюдать, представляя будущую гордую подпись: «Очевидица событий», под авторской статьей в «Вестнике насекомых».

Явился принц-принцевич и тут же назад отступил, ибо в вышеуказанное помещение, под предводительством бородатого верховного мага в халате с карманами, втягивался многоуважаемый консилиум. Вошли и замолчали. Третьеразрядный колдунишка невнятно забубнил какой-то текст, спотыкаясь на сложновыговариваемых словах, а прочие кудесники со скуки развлекались, эксплуатируя казенную фантазию: кто шепотком анекдотец сообщал, а кто посмелее был, рисковал подмигиваниями растерянной ведьмочке, стоявшей поближе к верховному. Впрочем, и образ верховного был не совершенен – внимательный взгляд доставлял в обитель критики бандерольку сомнения, указывая пальчиком на подвороты джинсов, предательски синеющие в том месте, где кончалась белоснежная мантия.

– Тра-та-та-та-та… биоэлектрическая активность и функциональное состояние головного мозга, – монотонно гнусавил колдун, – к сожалению, не позволяют надеяться на положительную динамику. Повреждения очень серьезные.

Верховный маг рассеяно посмотрел на барышню, лежащую на кушетке и величественно дал пару сопливым носом. Консилиум зашевелился, разворачиваясь, и мгновением позже, хоть и пропаренное утюгом, но все равно несвежее молоко его халатов вылилось наружу, стекая в коридор, чтобы прокиснуть в спертом воздухе курилки. Третьеразрядный гнусавец окинул безнадежно-тупым взглядом экраны приборов и тоже поспешил прокиснуть.

Принц-принцевич ехидно улыбался.

– Ага, это лекари! – смекнул он. – Таких лекарей в приличные времена жгли на кострах. Гнусная ересь в халатике со стетоскопом… эх, куда катится лево-правый мир!

Поворочав глазами, припоминая последовательность действий, принц-принцевич резко, как гусеница, согнул свое тело под неожиданным углом и вытянул шею. Казалось, бедняга чем-то подавился и мучительно страдает, решая: попытаться проглотить это что-то или выплюнуть. Икнув, он вывернул себя еще невозможнее, склонил голову на бок и засунул в рот клешню из двух пальцев… что-то там подвигал и с сопротивлением вытащил наружу отчаянно барахтающегося хомяка. Зверек, мокрый и возбужденный, крутился, пытаясь освободиться, а принц с отвращением отплевывался в сторону, кривясь на то что получилось. Он постучал хомяком о подоконник, стряхивая с его шерсти неживописные фрагменты своего завтрака, а когда грызун подсох, аккуратно положил его на лоб спящей барышне. Тот повел себя чудаковато: сначала лег на спинку и поднял вверх лапки, показывая, как умирают хомяки; затем ожил, мордашкой влево-вправо покрутил и на гульке хвостика со лба скатился вниз, походу цапнув спящую красавицу за ухо.

Вздохнув, красавица проснулась,

губами сонными желая поцелуя…

Да нет же, нет! Не так все было – она проснулась и перепугалась, ничего не понимая.

…

Рина, а именно так звали барышню, проснуться – живенько проснулась и испугаться – в полной мере испугалась, однако сходу ничего не прояснила. Мозг, выпутываясь из окружившей его невнятицы, наскоро сообразил, что вокруг больничная палата, кровать больничная и монитор, попискивающий больничным писком, несомненно тоже больничный. «Я заболела, – выстучал в уме телеграфный аппарат. Ответ пришел моментально, – а раз так, то должна быть мама». Но сколько не поворачивала она чернокудрую головку, сколько не мигала она карими глазками, но никого: ни мамы, ни папы, ни дедушки на худой конец не увидела.

– Мама! – слабым голосом позвала Рина, но никто не появился. – Ма-ма! – крикнула она громче.

А в третий раз уже не кричала, потому что кто-то таки вынырнул в поле ее зрения, не мама, конечно, но человек молодой и смутно знакомый.

– Арчибальд, – представился вынырнувший.

Но глаза-то-глаза… прытко забегали они по лицу девушки, засомневались глаза и искали-думали, как бы понять, угадал ли он? Получилось ли создать впечатление? Еще две минуты назад, сочиняя стратегию знакомства, назвавшийся Арчибальдом видел себя в роли благородного и молчаливого рыцаря с тенью трагического прошлого:

Печаль во взоре, скрытое страданье,

а в жесте элегантном тонкий шарм.

«Тьфу ты, шекспировщина какая-то! Двадцатый век на дворе, батенька», – взбеленился принц, раздраженный неуместной режиссурой образа; но нового ничего придумать не успел.

– Очень приятно. Я Рина. Вы, – девушка запнулась, путаясь в вежливостях. – Вы не скажете мне, Арчибальд, где я и что случилось? И где моя мама? – по ее щекам, растолкав обещания никогда не плакать, побежали досадные слезы.

– Охотно! – воскликнул принц, обрадованный результатом своего представления. – Только позвольте мне сберечь драгоценные алмазы, стекающие из ваших глаз! – он материализовал черный шелковый платочек и бережно дотронулся до лица девушки.

– Ах! – манерно вздохнула Рина, копируя однажды виденный кадр из мелодрамы; а как еще позиционировать себя в незнакомой ситуации?

– Вы, – продолжал Арчибальд, благоговейно пряча платочек в карман, – к счастью умерли! В результате автокатастрофы. Насмерть умерли! – оживлено уточнил он.

– Что?! – заорала умершая. – Ты, кретин гребаный! Что за стеб ты городишь?!

– Вы умерли, – слегка запнувшись повторил Арчибальд, делая вид, что не заметил перемену настроения и интонации. – Точнее сказать, ваше тело еще продолжает жить, но душа уже переходит…

– Умерла, да?

– Да.

– К счастью, да?

– Да.

Рина дернулась зарядить красавцу в сопло…

– Ой! – тихонько тявкнула она.

Думаете волшебство? Отнюдь! Все произошло по вполне естественным причинам: каждый, кто долго лежит, такого себе належит, что совершенно двигаться разучится, а тело скатается в тюфяк.

– Так что ты мне пургу несешь…? – болезненно морщась спросила Рина. – Я ведь разговариваю с тобой. Значит живая. Что не так?

– Ну как вам объяснить…

– Да попросту и объясни, чурбанелло. Я – то есть ты – клоун. Но цирк уехал, и остались только галимые неудачники, вроде тебя. Так что шоу не прокатило. Понятно?

– М… – Арчибальд разочарованно поцокал языком и перекинулся через плечо своей культуры, словно оборотень, сменяя языковые великолепности на волчий лязг. – Ты, подруга, если в натуре хочешь понятия освоить, то воротник прикуси и слушай, что тебе реальные люди в интеллект толкают, ферштейст?

– Э… – замялась Рина, слегка обескураженная неожиданным маневром собеседника.

– Человек не умирает в одно мгновение, – Арчибальд перекувыркнулся назад. – Сейчас твой ум воспроизводит известные ему ощущения, но это всего лишь вымысел, облегчающий принятие смерти. Вечная история.

– Какая такая история? – тревожно сделалось Рине, ой как тревожно.

– Какая такая история… Представь себе кораблекрушение: треск, скрежет, волны ревут, теряющий управление корабль разбивает дно о подводные скалы, и несчастные люди падают вниз. Они хватаются за случайные обломки и поднимают как можно выше свои лица, стараясь ухватить глоток воздуха.

Рина промолчала; у нее возникло чувство, что все происходящее возможно и не розыгрыш. Она стала дышать глубже и быстрее, инстинктивно стараясь насытить тело кислородом, чтобы унять страх.

– До тех пор, пока ты стоишь на палубе, – говорил Арчибальд, – ты живешь: вдыхаешь бриз, любуешься закатом и предвкушаешь ужин в ресторане. Но когда ты цепляешься за кусок разломанной мачты, а кругом бесится буря и силы покидают тебя, остается только смириться и принять свою смерть.

– Стоп! – вдруг воскликнула она. – Но я же дышу! А мертвые, насколько мне известно, не дышат.

Рина торжествующе посмотрела на Арчибальда.

– Твоя жизнь упала с палубы, и ты дышишь, цепляясь за кусок мачты, разгрызенной ветром, – его голос звучал приторно и неестественно. – Путь окончен. Осталось сделать выбор.

– Утонуть на дне, или утонуть по дороге?

– Суть в неправильной трактовке, – усмехнулся принц. – Люди ошибаются, рассуждая о выборе между левым и правым миром. Они считают, что он происходит в течение всей жизни: в моменты выбора реакции на действия других, или в моменты собственных решений, при выборе действия такого, а не другого. А потом приходит смерть.

– Так это естественно! – с трудом поняв, о чем речь, согласилась Рина. – Ты – это твои поступки, – повторила она мамины слова.

– В действительности, – выдержав паузу продолжал Арчибальд, – все немного не так. Человек проживает ровно столько, сколько нужно, чтобы научиться свершить выбор. Осознать себя, свои истинные потребности и быть готовым присоединиться к левому или правому миру, без тени сомнения и сожаления. Весь опыт жизни нужен только для накапливания знаний. И человек учится как школьник. Он неразумен и неполноценен и бывает, что нередко остается на второй год.

– Живет, пока не научится делать выбор?

– Именно. Потом, чувствуя, что душа готова, природа просто выключает тело. Выбор сделан. Плоть закапывают или сжигают, а душа продолжает свой путь. Однако бывают неоднозначные ситуации.

– Это про что?

– Это, например, про то, что несмотря на почтенный возраст, человек так и не понял кто он и куда хочет идти. Мир возвращает его в плоть, учиться дальше. Или молодой человек, не успевший разобраться в себе, попадает в катастрофу. Сломанное тело уже не может поддерживать прежнюю жизнь, но работает еще годами, дожидаясь, пока нужное решение не вырастет из души, вцепившись корнями в мечту. Это состояние может выглядеть по-разному: летаргический сон или безумие, или…

– Или что?

– Наверное, ты знаешь, что такое кома?

– Да, знаю…

– Ты умерла, – продолжил он, – и не можешь вернуться в привычный мир. Но ты еще жива, потому что не сделала выбор.

– И где я?

– Одна твоя часть в левом мире, другая в правом. Обе части можно сравнить с параллельными прямыми, которые не смогут пересечься, пока одна из них не уступит другой, потеряв свою безукоризненную прямоту. В тот момент, когда ты осознаешь свой выбор, вторая часть присоединится к первой, и ты обретешь целостность.

Арчибальд был доволен выстроенной психологичностью происходящего в целом и последней фразы в частности. Казалось, дело сделано: прекрасный незнакомец уводит проснувшуюся красавицу, соединяя заблудившуюся правую часть ее личности с торжествующей левой. Фанфары, барабаны, орден и повышение. Молодой человек мечтательно улыбнулся.

Рина отстраненно смотрела в потолок. Будучи одной из тех странных личностей, которые тратят уйму времени на самоанализ, она знала, что яркие эмоциональные всплески, как первичная реакция на шок, сменяются у нее совсем другим подходом с доминантой анализа и логики. Подружки ей говорили, что таким образом она «выпрыгивает из ситуации и превращается в механизм». «Пусть так, – соглашалась Рина, – пусть механизм; что, в конце концов, плохого в механизме если он помогает разобраться в проблеме, не отвлекаясь на то, что на эту тему думают пылкое сердце и плаксивая душа!».

– Позвольте задать вам несколько вопросов, – пересоленым голосом, сказала Рина.

Молодой человек помрачнел.

– Пожалуйста-пожалуйста, – он коротко взглянул на часы, давая понять, что продолжительность их разговора имеет некоторый лимит.

– Во-первых, – начала девушка, – как мне убедиться в том, что я и в самом деле умерла? Вы согласитесь, надеюсь, что на данный момент никто, кроме вас, мне эту информацию не сообщал. Во-вторых, – разогреваясь продолжала она, – что же такого счастливого в моей смерти? Теперь далее, как можно понять, что я разделена на левую часть и правую часть, ну живу же я как-то! – Рина повысила тон до раздраженно-агрессивного. – И, в конце концов, почему лево-правый мир, если есть небо и рай, и ад под землей соответственно, а это ведь верх и низ, что не так? – почти выкрикнула она.

Арчибальд смигнул. Как-то сложно все повернулось. Не готов он был к такому повороту: «бы-бы-бы…», – издевательски закривлялся внутренний ребенок; и нельзя сказать, что не объяснил бы, потребовалось бы, наилучшим образом объяснил бы. Психологически был не готов. Напугать как-нибудь, это легко можно. Покрасоваться, это вообще запросто можно. Но философские беседы вести с барышней, готовой биться насмерть за свое понимание мира и выводящей в сражение конногвардейский полк сложных вопросов… увольте.

Молодой человек прикрыл глаза, сделав вид что задумался, но был он уже не здесь, его взгляд глубоко погружался в ткань многослойного мира. Он чувствовал, что вот-вот докопается до мудрейших. «Ну-ну-ну… – подталкивал принц скользкую змею ума, протискивающуюся в привычные ее зрению глубины, – а вот и они!». Мудрейшие почувствовали принца Арчибальда, подняли на него свои бездонные глаза, и тут его посетила гениальная, простенькая как кружочек идея: «А что, если подсунуть им эту проблему объяснения? Барышня крепенькая, вопросики серьезненькие, пускай они и разбираются».

Принц вернулся с согласием мудрейших, посмотрел на девушку еще раз и когда вконец разозлившаяся Рина многозначительно вытаращила на него глаза и изготовилась плюнуть в негодяя, с невинным видом положил ей на лоб хомяка.

– Что? – дернулась девушка. – Хомяк? А… хомяк, – тускнея и прикрывая веки прошептала она. – Хо… мя… к, – замедленно произнес неповоротливый язык, окончательно потерявший связь с млеющим мозгом и живущий собственной жизнью.

Рина спала.

ГЛАВА 2

Принц на горошине

Польщенный вниманием к его питомцам, любой цветовод оживляется. И вот он рассказывает и рассказывает, и двигает перед вами горшки со сноровкой наперсточника, и посвящает вас в нюансы размножения луковичных культур и проходит полчаса, и час, и вы понимаете, что цветовод неистощим. Однако все пройдет и это тоже. И лекция оканчивается блистательным финалом, где цветовод поведает вам неподдающиеся объяснению детали взаимоотношений с «Такими же как мы разумными! А как вы думали? Доверьтесь специалисту!» – и какое у них взаимопонимание и как они непостижимо тонко чувствуют друг друга и все в таком же духе.

Больничный фикус, живущий на подоконнике Рининой палаты, посещал сны пожилой медсестры, в обязанности коей, помимо штатного ухода за больными: капельницы, клизмы, пластырь-шмастырь… входило поливать цветы. Частенько она просыпалась среди ночи, отгоняя от себя безобразное видение засохшего дерева, злобно вырывающего корни из земли, чтобы на них, подобно великанше-косиножке, идти к своей мучительнице-губительнице, таскать ее, гадость бессердечную, за жиденькие волосы. Испытывая дикий ужас медсестра дралась и так отчаянно размахивала кулаками, что случались неприятности. И черт с ней с вазой, с чашкой, с телефоном, но несчастье в том, что неоднократно «эта дура» – цитирую, обратной стороной ладони попадала в ухо мирно спящему супругу. Тот в панике валился на пол, просыпался и начинал кричать – без взгляда на соседей и бестолочью сумасшедшей называть – со взглядом на жену, грозить разводом; а успокоив душу, отползал на самый край кровати, прятал голову под подушку и долго не мог заснуть, прислушиваясь к ночным шорохам. Заплаканная медсестра тащилась на кухню, варила кофе и выводила на руке фломастером: «полить фикус». Такая память… пока фломастер не смывался, она ходила по палатам, по этажам и коридорам с пластмассовой бутылкой, а кошмары уступали место снам о райском саде, сплошь заросшем фикусами.

И вот… – тык-тык-тык, прикусили язык? Проскачем по кочкам многоточия и задумаемся на секундочку, сколько всего происходит после такого «и вот». А ведь верно подмечено, что самые главные, самые важные происшествия случаются в моменты разрыва спокойного течения ежедневщины. Буквально как с этим новым и непривычным словом «ежедневщина», всплывающем колючей рыбой из глубоководья в илистое мелководье застиранной до дыр реки привычных слов и скучных аллегорий.

Так вот «и вот»: сказка про то, как механизм лево-правого мира микроскопически сдвинулся, и сны, вместо медсестры, стали сниться фикусу – леса, костры и куртка кожаная с бахромой и мокасины… и фикус Бенджамина недоумевал как так, что он всю жизнь сидя в горшке,

необъяснимым образом соображает

про мокасины, куртку с бахромой,

и корни в мокасины обувает,

а в куртку лезет головой.

И все бы чудненько, но однажды сновидец увидал топор. Древние инстинкты дерева предсказуемо восстали, проявляясь в дрожи листьев и цыганском поте ночной росы; так фикус на себе прочувствовал всю гамму ощущений, которая тревожила несчастную забывчивую медсестру в ее ночных кошмарах. Сон повторялся и повторялся, и не менялся ровно до тех пор, пока страдалец не сошел с ума; шизофрения, если точно. Он разделился на две части: древесной сущностью остался пребывать здесь, а другой, отныне не древесной, пребывать там. Где там? А черт его знает… холодно, костер, оперенный вождь Полпера, племени Внуков Волка, уставшие индейцы разворачивают вигвамы на берегу священной реки Маккензи.

Вождь Полпера, старейший из вождей волчьего тотемного союза, хранитель тайной сферы, повествующей об устройстве лево-правого мира и толкующей судьбы избранных, получил задание мудрейших: «СРОЧНО СФЕРУ ПЕРЕДАТЬ АДРЕСАТУ ТЧК АРЧИБАЛЬД ЖДЕТ ТЧК ДОСТАВЛЯЙТЕ КАК ВАМ УДОБНО ТЧК». Зачем? – не объяснялось. Как? – не указывалось. Думаете, вождь огорчился? Ничуть. Он вытащил расческу, подарок белых братьев, и почесал себя за ухом. Трубочку достал, засыпал табачок, примял и закурил; опущенные в тексте подробности засасывались в вождя вместе с дымком: «Ага, – полезли мыслей червяки из яблочка мозгов, – загвоздка-то не в том, что сферу непонятно как доставить, а в том, что просто так ее нельзя отдать. Тот, кто избран говорить со сферой, тот должен сферу искать и находить». «Вот где волк зарыт!», – догадался Полпера. Все это поисково-находительное мероприятие, при имеющихся условиях – девушка без сознания и Бенджамин в горшке – создавало серьезную сложность в выполнении поручения. Ну, или по-другому, если мыслить чисто позитивно: радушным жестом распростертых рук, мудрейшие звали вождя оросить пересохшее русло фантазии, алчущее освежающего урагана творческой мысли.

Орошали-орошали, да недоорошали; у Полпера пересохло во рту. «Опять, зараза, полить забыла», – разозлился он на сумасшедшую бестолочь, и тут же забыл об этом. Слишком неоднозначно все стало. «Думай-думай-думай», – настраивал он себя.

Думал-думал и придумал, вспомнил сказку одну, вроде по смыслу и не очень подходящую, но ураган творческой мысли, не советуясь, притащил ее на всех парусах нестандартных решений. Полпера воодушевился, молодости легкость ощутил, пыхнул трубочкой и настроился еще чуть-чуть подумать. Ха! Глядите-ка пожалуйста, – непредвиденный финт обстоятельств и вот она, готовая идея: малютка Шерсти Клок в огне сучок зажег и поднял так, чтобы согнать в песок кривые тени вождей и деревьев; и смеется, засранец, над их танцем.

– Вождей и деревьев… – сказал Полпера.

– О-хо! – поддержали мысль засыпающие вожди.

И только один из сидящих, вождь Волчий Хвост, задумался над услышанным. После чего поинтересовался:

– Что вождей и деревьев?

– Тени, – емко ответил Полпера.

– А-а-а… тени, – безразлично отозвался Волчий Хвост, – пусть будут тени… О-хо!

Услышав мнение вождей, довольный Полпера начал крутить косу терпенья, ожидая пока все не заснут. Старейшему вождю тотемного союза совсем не хотелось кого-нибудь случайно испугать и уж не приведи Великий Дух, гнев мудрейших на себя навлечь. Задание-заданием, о-хо – о-хом, но не положено ни колдовство, ни ворожба без ведома, соизволения и прочее шамана.

Уснул малютка Шерсти Клок, приплюхнувшись к огромной волосатой псине; псина шевельнулась и затявкала, мельча на месте лапами, в дремоте догоняя призрачного зверя. Волчий Хвост свесил седую голову на грудь, всхрапнул и начал что-то бубнить на давно забытом языке. Говорят, что скрытный Волчий Хвост шаману подарил оленя, чтоб тот вождю влепил жабье клеймо между лопатками и научил во сне речь человеческую прятать в жабью речь. Да, говорят, что так и было. Однако, мало ли что люди говорят.

– Пора, – прошептал Полпера.

Он отвернулся от костра, поймал глазами свою тень и попытался удержать ее на месте. Но жизнь теней и жизнь людей такие разные – тень вздрагивала от движений саламандр в огне, скакала со зловещими ужимками, кривляясь на пригорках, танцуя проскользала по стволам деревьев в воду и выпрыгивала из воды назад к огню. Индеец сдвинулся и тень послушно сдвинулась, играясь. Она смотрела на вождя глазами без белков, как будто кровью затекли глаза как у мустанга, не поддающегося приручению. Вождь сел на корточки и тень села; вождь сдвинулся еще немного – влево-вправо-влево и тень скользнула прямо в ловушку, заливаясь в невысокую траву, где зацепиться для прыжков и не за что и нечем. Полпера изобразил сову – тень полетела; изобразил ежа – тень ощетинилась. О-хо! Все заработало как надо, он сел и снова закурил.

– У-а – у-а, – тихонько пел индеец, выпуская в тени первый лист, – у-а – у-а, – проросли еще несколько трепетных листиков; глаза вождя прикрывались, а мускулы, затекая от напряжения, начинали подрагивать.

– У-а – у-а, – в голове все кружилось, а из живота на грудь вытягивался душный обморок. Вождь, обдирая кожу, вытащил себя в тени стволом, а руки поднял вверх ветвями. Осталось-то зубами доскрести остаток воли, сжаться, выдохнуть из легких теплый воздух весь до дна и исчезая, провалиться в иную явь. Вот и свершилось колдовство: ночь, больничная палата, Полпера стоит перед кроватью, а на стене тень фикуса; переверни картинку: ночь, река Маккензи, костер и у костра, на месте Полпера, стоит продрогший фикус,

не понимая: это фикусу приснилось, что он Полпера,

или наоборот, индейцу снится, что он фикус и

стоит у костра, замирая и пугаясь от непривычных звуков и запахов в воздухе.

Старуха Кокьянгвути говорила ему еще в те времена, когда он сражался с ящерицами, мечтая поскорее вырасти и удержать копье: «В озерах старая вода, ты не смотри туда, соврет вода от скуки. А в реках, – говорила, – вода молода и тоже соврет иногда от безделья. Ты, Полпера, верь Кокьянгвути. Ты зеркалу верь». Полпера вырос и смог удержать копье, Полпера окреп и убил вилорога, Полпера стал вождем и хранителем тайной сферы, но «зеркалу» так и не видел. И улитку в палате не увидел – а кто ж ее тут разглядит, темень же непроглядная! Подумал, что никого нет…

… но нет – Улиссе Па спала одним глазом, второй глаз никогда не спал, смотрел на мир, все знал, все понимал и вот те фокус… Фикус Бенджамина отряхнулся, листья скинул, шеей хрустнул, ноги с подоконника вытянул и пошел как ни в чем не бывало. Идет, бурчит под нос: «Кокьянгвути-Кокьянгвути, старая змея, помру я скоро, а зеркала твоя где?» и к барышне подошел задумчивый. Улитка шмыгнула туда-сюда, взяла блокнот чтобы все записать, но чучело пернатое молчит. Молчит и молчит. Молча кругом ходит, а в руках держит шар, еле-еле светящийся, словно луна из-за облаков. «Все у индейцев круглое, – заговорил, – луна кругла и солнце кругло, и птица круглое плетет гнездо, и мы за ними ходим по мировому кругу, – бормочет, а Улиссе Па записывает и от всех этих индейских вертокружий у нее внутри круговерчь, – ищи, принцесса на горошине, свой круг». Все что следовало сказать сказал Полпера, осталось незаметно спрятать свой таинственный подарок. Он тихонько приподнял за угол Ринину подушку и одним точным движением закатил под нее сферу.

Коридор зашумел, побежали, волнуясь и спотыкаясь, шаги, загремели колеса носилок, заполошный в палату влетел сквознячок, убегая от этой возни. Полпера поймал его за прозрачные уши, шепнул в них: «О-хо!». Сквозняк завертелся на месте, и вождь завертелся – оба выискивали еле видную щель между мирами. Нашли и втянулись в нее.

Ночь, река Маккензи, костер и у костра, на месте фикуса, стоит прозябший в сквозняке вождь Полпера. А Бенджамин торчит в своем горшке.

…

Сперва все было не очень: эта дикая скачка по лесу, задыхающаяся лошадь и Лесной Царь в темной короне с тошнотворным треском бьется о стволы, идя за ними сквозь чащобу. «За нами погоня!», – пожаловалась Рина и прильнула к маме. Мама промолчала, но заставила лошадь бежать еще быстрее.

И не разобрать что – это гром и ветер воет, или Царь Лесной кричит, обещает то, что выполнить не сможет и хитрит. Рина еще сильней прижалась к маме и почувствовала как тревожно бьется ее взволнованное сердце. И она решила не говорить про Царя. Закрыла глаза и уши зажала ладошками.

И помогло – затихло все: лошадь не скачет, Царь не кричит и ветер не стонет, но что-то мешает… а как ведь славно и хорошо было лежать, а стало мешать и не избавиться никак. Ей привиделись руки – ее руки, но протянутые цепью в черно-круглый рот замшелого колодца. Локтями стукаясь о камни, руки спускаются на дно, в желудок илистый и рыщут пальцами железными сгребая кости, ил которые не съел; сейчас нащупают ногтями, всунутся в глазницы и потащат вверх череп-язык по колокольному горлу колодца-чревовещателя.

Рина проснулась. Открыв глаза, она увидела, что держит в руках прохладный металлический шар. Загадка конечно, как он тут и откуда и про руки тоже загадка весьма и весьма – то их вовсе не поднять, то эту шародивину держать…

и это надо же такую злую шутку подсознанию над ней сыграть:

колодец, мох, в глазницах пальцы, чтобы удобней череп доставать.

– Ты кто? – спросила Рина.

Сфера в ответ легко завибрировала и засветилась голубоватым светом.

– Фонарик, да?

Рина подумала, что родители принесли ей фонарик и спрятались где-нибудь, наблюдая за ее реакцией. Она приподнялась и радостно хихикнула, чувствуя небывалую легкость в теле; оглядела палату, но никого не увидела.

– Ты лежала под подушкой? Я достала тебя во сне?

– Да.

Рина сглотнула и ошалело уставилась на шарик, раздумывая: выкинуть его и завизжать, или попробовать сосредоточиться; попробовала сосредоточиться. Ночь, палата, странная легкость в теле… между строчками памяти проявился молоком писаный красавчик со своими речами, а вот и самый важный вопрос – он, как положено, вынесен в заголовок и пропечатан заглавными буквами.

– Я умерла? – спросила она и тут же сжала зубы, борясь со страхом.

– Еще нет, – немедленно заговорил фонарик. – Твое тело заснуло и пытается восстановиться. Твой дух пока рядом с ним. Тело неподвижно. Дух ничем не стеснен. Тело может не справится и тебе придется покинуть его. Предвидеть дальше вероятностей невозможно. Будущее живет на развилках дорог.

– На развилках дорог, – эхом отозвалась девушка. – Да, будущее на развилке, здесь не поспоришь.

И тут она ошарашенно замерла. Новая, все разом объясняющая мысль заполонила ее сознание, одновременно и пугая, и наполняя душу безумным весельем.

– Я сошла с ума! – строгим голосом диктора проговорила Рина и прыснула со смеху.

Тотчас защекоталось нетерпенье сыграть любую – на выбор публики! – роль из репертуара сумасшедших. Она пошарила глазами в темноте и засмеялась еще громче, сообразив, что нашарила шар.

– Фонарик! – хохотала Рина. – Мячик! Дурацкий мячик, – двумя руками, точно так, как учили на физкультуре, она запустила его в темную стену.

Звук тоже обезумел и вместо ожидаемого глухого стука, он захныкал: «Упс… ей-ей-ей-ей», – при этом шар ловко и деликатно отпрыгнул назад девушке в руки.

– Шикарно! – прокомментировала Рина и кинула еще раз.

– Да что ж это такое! – простонала стена и согнулась поперек от боли; тяжело дыша, она пыталась уползти в безопасное место.

Рина поймала шар и перекинула его из руки в руку, примериваясь как лучше бросить, чтобы наверняка добить галлюцинацию.

– Может хватит, а? – скорчившись попросил знакомый голос.

Но и у психики, как оказалось, существует пищеварительная система. Вкусив сумасшедшей мыслишки и наскоро переварив все умозаключения, рассудок поддался на увещевания логики и явил вселенной недостижимую смирения вершину; короче говоря, пришел к самосогласию. Рину дернули конвульсии: она смеялась и кидалась, и смеялась и кидалась, и плакала икая, пальцами пытаясь на место вмять лицо.

– Это ты, чурбанелло? – спросила она наконец.

– Арчибальд, – поправили из темноты.

– Да-да-да, – Рине было уже совсем не до веселья: в животе начались колики, она еле дышала. – Арчибальдо-чурбанелло! О… – захрипело у нее внутри.

Шагнув из стены в комнату, Арчибальд немедленно нацедил воды в стакан и поднес его к губам девушки. Она застучала зубами о стекло и с трудом глотнула. Мысли шли ордой. Выстрелили лучники – опять этот типчик! Застучала копытами конница – хорошо бы понять, как мертвый человек смеется и воду пьет. Двинулась пехота – может я сплю? И ханский сокол, парящий в вершине – но шевелюсь ведь, почему бы мне лыч ему не расквасить?

– Как вы себя чувствуете? – взволнованно спросил молодой человек.

– Ну, как вы могли заметить, смеюсь.

«Смех без причины – признак дурачины», – блеснуло в голове у Арчибальда, но он притушил сомнительную остроту, а вслух промурлыкал:

– Так смеются нимфы в лесах!

– Дурак, – огрызнулась Рина, – ты думаешь, что говоришь, а? Нимфы в лесах, блин. Я чуть коньки не отбросила, а ты – нимфы! Спасибо, кстати, за воду.

Арчибальд болезненно скривился.

– Юная леди, – нравоучительным тоном начал он, – позвольте вам заметить, что не к лицу приличной барышне плебейский лексикон, который вы с такой охотой употребляете налево и направо. И потом, ужели я достоин столь презрительного обращения лишь за то, что честно говорю вам правду? – в интонациях Арчибальда проявились рыдающие нотки.

– Ой… ну прямо речь перед присяжными, – с ядом в голосе заметила юная леди.

Арчибальд демонстративно вдохнул и выдохнул, желая собеседнику указать на место – где-нибудь под лавкой; там сиди и слушай, не докучая жалкими сентенциями острому уму вещающего гения.

В ответ Рина промолчала.

Тишина осторожно оживала: запикал какой-то прибор, не выразив своим пиканьем ничего кроме глупости; цокнул каблучок вдали коридора и побежал куда-то, спохватившись; под окном высморкалась машина.

Девушка ждала. Ее интуиция словно бы говорила: «Не торопись. Выдержи паузу. И в самый последний момент, когда он наберет воздуха…».