Читать книгу Избранное. Том I. Дом на Пресне - Елена Черникова - Страница 3

Если вы писатель и увлекаетесь потоком сознания, то я вам сочувствую. Текущее сознание куда как страшнее текущей жизни.

Поэтому рассказываю про жизнь.

Дело было на работе. О ту пору я ещё трудилась на небольшой радиостанции, вещавшей исключительно в прямом эфире сплошным потоком ток-шоу. Сидят ведущие по очереди у микрофона и беседуют с гостями. Слушатели звонят напрямую, задают вопросы различной степени каверзности, спорят, и жизнь кипит.

Деятельность сия была весьма интересна для всех участников процесса, однако крайне утомительна для ведущих. Усталость накатывала неимоверная, страдали нервы и даже слух. В наушниках работать очень вредно. Но я не покидала эту работу, упрямо любила её, да и сейчас, наверное, люблю. Но то, что случилось в тот понедельник, было, конечно, сигналом к отступлению. Я не сразу это поняла. А ведь такое могло случиться только в тех условиях, где постоянно говорят, говорят – и договориться можно только до чёртиков.

…Собственно, кто я такая на самом-то деле: сирота с детства. Женщина с ребёнком. Несколько разводов. Близорукая, нервная, приближаюсь к элегантному возрасту. Правда, ещё не приблизилась.

Вечер. Уже стемнело. Ранняя весна, ненавистное время года. В воздухе запах металла – от пробуждающихся почв, людских надежд, набухающего семени бытия. Это самое семя, готовое проклюнуться, всю жизнь, с самого детства, я ощущала всей кожей, всеми своими вечно перенапряжёнными нервами. Я ненавидела это всеобщее ожидание неведомого и немыслимого счастья, о котором немало песен сложено. Так ненавидела, что даже свой день рождения, как раз весенний, воспринимала неумеренно и трагично.

…С пяти до шести у меня была очень трудная передача, из которой я выползла еле живая. Слушатели не хамили, всё было нормально, только устала от темы: как нам всем, россиянам, драть нас некому, любить друг друга, чтоб дружно противостоять любой напасти. Это была историческая передача, с аллюзиями, параллелями и перпендикулярами. Мой гость-историк, упоённый, высказавшийся, благодарный, убежал вприпрыжку домой, а я пошла в общую редакционную комнату, где большой серый диван, и прилегла на его ласковую велюровую шкурку, принялась мечтать. Вот, думаю, вошел бы сейчас в дверь добрый человек с валокордином, накапал бы мне в рюмочку.

Вошла небольшая начальница.

– О, вы ещё здесь, дорогая?

– Отдыхаю.

– Тогда, пожалуйста, будьте любезны, если вас не затруднит, но сейчас придёт наш новый внештатный корреспондент, он солидный человек, он работает в международном отделе во-о-о-он там, надо ему бланк договора дать, чтобы подписал, а то я в эфир ухожу. Вы примете его, ладно, дорогая? – на одной ноте попросила небольшая начальница.

– Имя-отчество?

– Александр Иванович. Вот договор. Побудьте здесь, дорогая… – И ещё на полминуты вежливого треска, хотя уговаривать меня вовсе не надо было. Я не собиралась уходить, поскольку мне в тот день было очень бездомно. Весна уже начиналась, всё по плану.

Бездомность – это обычное состояние всех сирот, в котором они редко кому признаются. Любая сирота со стажем есть кокон, в который чужих не пускают. Начинающая сирота ещё не понимает своей особенности, верит утешениям от окружающих с их песенкой про жизнь продолжается. А на самом деле сирота – угроза обществу. Оно думает, что время прошло, сирота успокоилась. Это не так. Сироте нужно столько любви, сколько нет в мировом запасе.

Ну, придёт так придёт. Лежу дежурю. В телевизор поглядываю. Там что-то про любовь. Я поморщилась, вспомнив недавний развод. Мне плохо, когда весна, когда про любовь, когда бездомно, когда некуда идти. На экране принялись целоваться. Я поискала дистанционный пульт, чтоб выключить гадость, но пульт скрылся. Вставать с дивана нет сил. Зажмурилась и терплю. Жду внештатника. Всё-таки развлечение. Вот здесь напишите адрес, тут подпись, а вот сумма, на которую вас нанимают.

Открывается дверь, и входит мужичок-с-ноготок в чёрном кожаном пиджаке, с типичным для международного отдела лицом. Понятно. Здравствуйте. Вот договор. Вы, видимо, Александр Иванович.

Двумя ладонями пригладив незначительные седые волосы, он полез во внутренний карман за ручкой. Не нашёл и растерянно посмотрел на меня. Пришлось всё-таки встать с дивана и найти ручку. А дальше было так.

Стоит, бедняга, посреди комнаты, в одной руке договор, в другой ручка, подмышкой бутылка шампанского, в глазах безумная тоска.

– Что с вами, Александр Иванович? – машинально спрашиваю я.

Он как-то горестно садится за стол, неуклюже заполняет договор, с бутылкой шампанского подмышкой, и предлагает мне разделить с ним событие.

Шампанское, конечно, не валокордин, но за отсутствием простой пишем на гербовой.

Когда я вижу удручённого человека, то сначала мобилизуюсь – на всякий случай. Вдруг ему ещё хуже, чем мне. Вдруг помощь нужна. Это не есть машинальное сострадание. Это обычный способ самообороны всех сирот. Надо быстро выпрыгнуть из себя, где всегда неуютно, а при ком же выпрыгивать, как не при горестных внештатных корреспондентах с шампанским.

Он садится рядом со мной, поднимает бокал и жалуется, что завтра ему предстоит испытание: он впервые расстаётся со своим единственным ребёнком на три месяца, то есть надолго. Я спрашиваю, сколько лет ребенку и почему расставание столь драматично.

Ребенку двадцать один год. Сын. Едет, оказывается, в Колумбию. Командировка от ИТАР-ТАСС, отец-международник устроил. Я выражаю глубокое понимание, но говорю какие-то общие участливые слова, в ответ на которые он уточняет, что дело не только в ребёнке, а в одиночестве, к которому он никак не привыкнет.

– Осиротел я, – говорит Александр Иванович и смотрит мне в лицо. В глазах слёзы. Я вдруг понимаю, что распиваемое нами шампанское у него в этот день далеко не первое.

– Почему одиночество? Как осиротел? – голосом районного педиатра переспрашиваю я.

Александру Ивановичу на вид лет пятьдесят. Мгновенный подсчёт приводит к результату, что это свежий сирота. Неопытный. И я уже готовлюсь спросить, от чего же скончалась его почтенная мама. Но.

Оказывается, полтора года назад этот человек овдовел.

Я бездумно продолжаю расспросы. Я насторожённо отношусь к любому вдовству, как женскому, так и мужскому. Мне приходилось видеть ранних вдов; почему-то все были исключительные стервы, так или иначе сжившие своих мужей со свету до срока старости. Или уж мне так повезло познакомиться. А вот вдовые молодые мужчины как-то не попадались. Ну ничего не знаю про них. Тот, с которым пью шампанское, плачет. Может быть, развезло. Гнусная мысль на задворках: может, сумма гонорара в договоре не понравилась? То есть, как вы понимаете, во мне закипает необъяснимая, маленькая, но отчётливая стервозность.

Он тихо рассказывает, что его жена в сорок шесть лет умерла от рака, и ему трудно теперь жить. И сын уезжает.

Я опять выражаю что могу, но тут меня дёрнуло спросить: где и как вы её похоронили? Зачем меня понесло на её кладбище, какого лешего? Успеваю мозгом оправдать своё любопытство профессиональной травмой журналиста, всю жизнь задающего вопросы кому попало. Душа вздрогнула и с управлением не совладала.

Отвечает, что отвёз на машине к её родителям в Белоруссию. Жена была из деревни. Одна дочь у родителей, очень хорошая была женщина. Душа в душу прожили. Родители просили вернуть её на родину.

Ну вот же момент остановиться, вот он, сам в руки плывёт. Надо спросить о жене, пусть выговорится. Какая была жена, что готовила, что шила, как вязала, вот о чём надо! Ан нет.

– Как именно отвезли? – уточняю я. Типично сиротский вопрос. Нормальный человек такого не спросит.

– На полу, – отвечает Александр Иванович.

– В гробу? – продолжаю я, пытаясь представить себе его машину. – У вас есть грузовик?

– Жигули. Нет, просто на полу. Убрал переднее пассажирское сиденье, сам за рулём. Сын на заднем сидении ехал, а покойница на полу.

– Мёртвая? На полу?

Это уже супервопрос. За такие надо кнутом наказывать.

– Я её всю дорогу за руку трогал: может, не умерла?.. Знаете, руку эту я, как свою… А она холодная. И что очень странно – ведь мы долго ехали – она не потеплела. Я иногда останавливался, грел руку, а глаза у жены всё равно закрыты.

Шампанское закончилось. За окном темень. В редакции только он и я, хотя обычно в это время здесь толпы ходят. А сейчас никого. Из соседней комнаты в мир идёт прямой эфир, но никто, ни один человек почему-то не заходит в редакцию.

Говорим мы душевно с внештатным Александром Ивановичем, и он вдруг начинает, какая я красивая, пытаясь положить свою руку на моё колено и даже поцеловать меня в лицо.

Я отодвигаюсь и робко объясняю, что, на мой взгляд, ни одно из вышеперечисленных обстоятельств его жизни не ведёт его руку прямо к моей коленке. Занято.

Он не хочет понимать, что такое занято, и продолжает жуткую, обречённую атаку, с теми же сиротскими слезами на глазах, с коими пришел час назад и с коими рассказывал о поездке в Белоруссию. Руки ко мне тянет, телом весь дрожит.

Я отодвигаюсь, он придвигается. Глаза его краснеют, наливаются истинно сиротским горем, а я боюсь, что вот-вот схвачу со стола пустую шампанскую бутылку и тресну Александра Ивановича по многострадальной вдовствующей голове.

Мне всё-таки удаётся отправить его восвояси, воззвав к отцовским чувствам и обязанностям. Ежели единственное дитя завтра летит в Колумбию, то папеньке не обязательно бегать по этому случаю за всеми встречными и поперечными. Он в целом не понял, но послушался. Ушёл. Не целованный, со слезами. Я через полчаса, сдав его договор небольшой начальнице, тоже покидаю редакцию.

На улице я начинаю рыдать. В природе начинается дождь. У длинного наземного перехода через Садовое кольцо скопилась толпа: двадцать минут не переключается светофор. Я жду, мне всё равно.

Я говорю и говорю сто раз одну фразу, не могу остановиться: «Я хочу домой!»

Дождь усиливается, шумит, и я уже не говорю, а кричу в голос. В эту минуту я знаю только эти три слова из всего русского языка: я, хочу, домой.

На меня даже не оглядываются, поскольку это Пресня, Москва, многие плачут, всякое бывает. И если стоит у светофора дама в слезах и кричит в голос «Я хочу домой!», то мало ли у кого в душе что накопилось. Люди у нас щедрые и деликатные.

Но я хочу домой! Не на полу! (А если бы он вёз её на крыше!) Я хочу домой здесь, сейчас, в этой жизни! Где ты, мой дом?! Где вы все, мужья хреновы? Зачем вы женились на сироте? Я хочу домой!!!

С этим воплем я добегаю до своей квартиры, укладываю дочь спать и теряю сознание.

Потом я заболела. Потом меня лечили. Потом я ушла с этого радио.

Спустя полгода я встретила Александра Ивановича на улице. Сияло чудесное осеннее солнышко. Бабье лето.

Он вёл под руку хорошую хозяйственную женщину примерно сорока лет, крашеную блондинку. Она держала за плечо мальчика лет десяти, наверное, от первого брака. Они все улыбались. Александр Иванович, с трезвыми сухими глазами, тут же узнал, вспомнил и радостно поздоровался со мной, хотел что-то сказать, но, одумавшись вовремя, кивнул и пошёл с новой семьей в аптеку. Я обернулась им вслед и увидела: в аптеку.

А тот, кто вёл под руку меня, не задал ни одного вопроса. Он у меня новенький.

Москва, Пресня, 1997 – 2000