Читать книгу Орест и сын - Елена Чижова - Страница 1

Грузчики задвинули в угол шкаф и ушли навсегда. Теперь оставалось самое трудное: смириться, что голые стены, продуваемые семью нынешними и сорока девятью будущими ветрами, есть Дом, в котором всяк остается свободен, приходя и запираясь в доме своем.

Стены в желтоватых обоях и серый линолеум были на взгляд сырыми и на ощупь холодными, если бы кто-нибудь из сидящих решился поднять на них глаза или дотронуться рукой. Но ни один из троих не сделал этого, потому что здесь, в нежилом пространстве, были замкнуты их тела, а души летели назад – туда, где дом их был вечен. В нем все оставалось по-прежнему, и никакой переезд не мог его разорить. Светлел теплый паркетный пол, высокая оконная рама описывала полукруг под потолком, узоры лепнины опоясывали комнату по периметру, и все было густо населено шкафами, столами и кроватями, и каждый насельник стоял как вкопанный, зная свои обязанности и пользуясь всеми неотъемлемыми правами. Теперь, вырванные с корнем, они потеряли лица и являли такой жалкий вид, что в этих жертвах разора нельзя было узнать их прежних – живых. Сваленные как попало друг на друга, они походили на грубые подделки тех, нежно любимых, которые до самой смерти будут приходить во снах, и сам рай представится ими меблированным, потому что рай урожденного горожанина никогда не станет похожим на сельский рай.

Три души, сделав круг, коснулись крыльями пяти рожков люстры и отлетели на запад. Поравнявшись с крышей крайнего дома, крылатки махнули на три этажа вниз, и люди пришли в себя.

– Недалеко, совсем недалеко… Привыкнем. И универсам рядом…

Отец вынул веером сложенную карту и распустил по столешнице:

– И сообщение удобное: автобус, трамвай…

Отцовский палец летел над городом со скоростью души и, скользнув за Неву, резко взял влево. Линии Васильевского острова отлетали назад. Пройдя над Смоленкой, палец сел на пустой берег. Старая карта не знала новой улицы, легшей уступом вдоль залива: чистая голубая краска опоясывала пустынный Голодай. Теперь этот берег назывался улицей Кораблестроителей. Новые дома стояли в ряд, готовые сойти со стапелей.

– А мне на чем ездить? – Ксения встала и подошла к окну.

Раньше никакая карта была не нужна. Ясно как божий день: тройка от Театральной до Московского, двойка по Декабристов к Пряжке, пятерка от площади Труда до Невского, четырнадцатый – след в след. На новом месте чужие номера автобусов шуршали шариками в лотерейной чаше, но соседи по площадке так легко перебрасывались ими, будто верили в счастливое число.

– Даже грузчики завидовали. Помнишь, их старший?..

Отец кивнул:

– Помню. Конечно, помню. Сказал: хорошая квартира…

– Хорошая, очень хорошая, – голоса родителей перекликались над картой.

Поеживаясь от холода, Ксения стояла у окна. За голым переплетом виднелся недостроенный корпус. Когда достроят, будет как будто двор. Утешение выходило слабым. Из-под арки с надсадным ревом выползал грузовик. За ним – еще один, крытый. Теперь фургоны подъезжали один за другим. Водители глушили моторы. Грузчики, откинув тяжелые борта, выпрыгивали на снег. Тащили картонные коробки, мешки, белые кухонные пеналы, трехстворчатые шкафы.

– Одинаковое! – Ксения засмеялась. – Смотрите, всё как у нас!

– Что как у нас? – мать обернулась.

– Мешки, коробки… – она хотела сказать: шкаф, но мать перебила, не дослушав.

– Ну и что? Удобно… Разберем, разложим… – мать оглядывалась, словно примериваясь, с чего начать.

Картонные коробки подпирали голые стены. В них лежали вещи – упрятанные от глаз свидетели разора.

– Я устала, – Ксения растопырила пальцы. – Устала, – повторила упрямо, вспоминая старый обобранный дом. Руки, вязавшие коробки, сделали злое дело.

К парадным подъезжали новые грузовики. Одинаковые люди тащили свои пожитки. Несли наверх, наполняя новые квартиры своими злодеяниями. Бечевки, затянутые натуго, резали пальцы.

Мать подошла и встала рядом:

– Ничего… Надо только взяться, – тыльной стороной ладони она пригладила волосы.

Слабый налет инея опылял углы оконных рам. Ксения приложила руку к батарее. Костяшки пальцев проехались по тощим ребрышкам, как по стиральной доске. На старой квартире батареи были жаркие и толстые.

– Радиатор купим, масляный, – мать улыбнулась. – Не бойся, будет тепло. Ты только представь: всё свое. И ванная, и кухня… – оглядывала пустые стены. – А главное, никаких соседей… Расставим, повесим занавески… люстры… – она подняла голову. – О, господи…

От угла к висящей на голом шнуре электрической лампочке растекалось темное пятно. Оно надувалось, набухая грозовой тучей. Первая капля шлепнулась на пол как осенняя груша, а за ней пошли-поехали и яблоки, и груши, и сливы, и стало ясно, что домашними средствами не справиться: этот потоп – не из домашних. Вода хлестала гладкой струей, словно разверзлись потолочные хляби, и растекалась по полу, захватывая коробки. Утлые лодчонки, груженные посудой, уже темнели выше ватерлинии, а плоды всё падали и падали, засыпая берег. Кромка прилива подступала к ногам, окружая их прозрачной каймой.

– Тазы, – мать крикнула, – неси тазы…

Не успел отец сойти с места, как злобно рявкнул сорвавшийся с цепи звонок.

– Ну вот, уже залили, – мать махнула рукой и пошла открывать.

Входная дверь отворилась, отогнав от порога лужу, как хорошая тряпка. На площадке стоял совершенно лысый человек в белой полотняной рубахе навыпуск. Его подбородок курчавился бородой, а верхняя губа – усами, словно вся растительность этой местности сползла с черепа и держалась на щеках, уцепившись за уши. Одной рукой он жал на кнопку звонка, другой прижимал к туловищу рыжий пластмассовый таз. С верхней площадки, заглядывая за перила, спускался черноголовый мальчик. Бородатый снял палец с кнопки и, не переступая порога, протянул женщине рыжий таз.

– Брат безумствует, – ткнул пальцем в небо с таким значительным видом, словно доводился братом местному дождевому божеству. – До седьмого протекло. Тряпки есть? – и, не дожидаясь ответа, бросил мальчику быстрое, неразборчивое приказание. Тот кивнул, кинулся вверх по лестнице и тут же сбежал обратно, таща за собой огромную мешковину, усаженную такими прорехами, словно он только что выволок ее из схватки с другими мешками. Мужчина разорвал с треском и кинул женщине под ноги: – На меня гоните, буду загребать.

Мать опустилась на колени и подоткнула тряпку под зыбкий водяной край.

– Помочь? – Ксения выглядывала из комнаты.

– Иди, иди! Не лезь! Она у меня болезненная, – выжимая тряпку, мать зачем-то поделилась с мужчиной.

Работали молча, без устали нагибаясь и разгибаясь, и вода наконец пошла на убыль. С потолка больше не лило, как будто таинственный дождевой брат поставил на место небесные заслонки. Запахло вымытым жильем. Мокрая мешковина перебила холодный строительный дух, задышалось свободнее и легче. Влажные полы сохли на глазах и блестели так ровно, что потолок показался сущим вздором:

– Все равно переклеивать, – мать оглядела желтушные обои. – Заодно и побелим… Хорошо будет, – и кивнула Ксении, словно уже выполнила свое обещание.

Отец поднял таз и слил в ванну.

– Я на девятом, ровно над вами, – сосед счел нужным объяснить. Пустой таз он держал как цилиндр – на отлете.

– Вас тоже залило? – Ксеньина мать спросила, легко, как-то по-бальному, улыбнувшись.

– Меня – первого, – густые брови поползли вверх, нарушая композицию. – Это вас – тоже.

– А вы… Вы давно?.. – она хотела сказать: переехали, но замолчала, наблюдая, как брови встают на место.

– Мы?.. Недавно, – он понял вопрос, но запнулся, как будто начал бальную фигуру не с той ноги.

Запинка доставила женщине удовольствие:

– Вы у нас первый гость на новом месте.

– Приходите к нам вечером, – вдруг пригласил мужчина. – Там, – он снова ткнул пальцем в потолок, – моя жена, сын и дочь. Ваша ровесница, – теперь он обращался к Ксении. – Ее зовут Инна.

Напоследок обвел глазами всех троих, по очереди, будто отдал поклоны.

– Надо же, – мать обернулась к отцу, – ты тоже хотел назвать ее Инной…

– Вторую дверь надо ставить, с лестницы дует, – он откликнулся хмуро.

– А для мальчика ты придумывала? – Ксения заинтересовалась разговором, уводившим в прошлое.

– Зачем? Я была уверена – девочка, – мать ответила так решительно, будто именно сейчас определялось, кто у нее родится, и своим ответом она могла повлиять на результат. – Ты и родиться не успела, а я кричу: не перепутайте, не перепутайте, у меня девочка! А они: не беспокойтесь, мамаша, сегодня одни мальчики идут… – В уши ударил бессонный детский плач, и, склоняясь к колыбели, мать обмолвилась скороговоркой. – В нашем роду мальчики не живут. И бабушкины, и мамины… Потом-то уж знали: как мальчик, жди скарлатины, или кори, да мало ли… У других сыновья, а у нас дочери – красавицы. Ты тоже будешь красавицей, – материнское лицо осветилось виноватой улыбкой.

Ксения накинула пальто и вышла на балкон.

Дневное светило уходило на запад, переваливаясь через гору песка. За песчаным гребнем, похожим на киль перевернутого челнока, лежал замерший залив.

– Сушить негде. Веревку надо повесить, – мать выжимала тряпку. – Может, и правда, сходим? А то подумают – обиделись…

Отец пожал плечами.

Высокое вечернее небо твердело, принимая цвет олова. Темнота, растекаясь по оловянному своду, размывала контуры домов-кораблей. Последние новоселы, похожие на торопливые тени, скрывались в новых парадных. Новоселы – те же бродяги.

– Мы бродяги, – Ксения сказала тихо. Родители не услышали.

* * *

Дверь верхней квартиры распахнулась. За порогом стояла девочка, и, едва взглянув, Ксения разгадала ее тайну: красавица. Девочки смотрели друг на друга. Гостья сдалась первой: «Ну, почему, почему они не назвали меня Инной?»

В прихожую вышла вся семья, и бородатый хозяин принялся называть имена, взмахивая рукой, как дирижер, представляющий публике солистов. Хозяйка принимала подарок – остролистый цветок в высоком глиняном горшке.

– Скоро зацветет. Весной, – гостья пообещала так легко, словно речь шла о чем-то близком, как будущее утро.

– Наш сын Хабиб.

Черноволосый мальчик, умевший храбро сражаться с мешками, закивал весело.

– А это – наша дочь.

– Очень, очень приятно! – гостья заговорила нараспев, называя жену хозяина по имени. – У вас очень красивая девочка…

Теперь настал черед гостей. Ксения представила: вот сейчас родители назовут ее имя и все начнут перебрасываться им как резиновым мячиком, а оно будет взлетать и падать в чужие руки, и каждый, поймав, посмотрит на нее с жалостью, потому что как же иначе можно смотреть на нее в присутствии этой девочки?

Взрослые не заметили неловкости. Инна заметила и усмехнулась:

– Чего стоишь? Пошли ко мне…

Они вошли в маленькую комнату, и Ксения сама назвала свое имя, словно признала за девочкой право распоряжаться им по своему усмотрению.

Взмахнув складчатой юбкой, Инна опустилась на диванчик и расправила сломавшиеся складки:

– Ты в каком классе?

Ксения села, одернув короткое платье:

– В девятом. – Никогда ее складки не сломаются так же красиво, как на этой девочке.

– Школу будешь менять?

– Я? Нет! – Ксения испугалась.

– Я тоже не перешла. Пока, – Инна пригладила волосы. – Я в тридцатой, на Васильевском. Моя математическая, а твоя?

Ксения смотрела на небесно-голубой бант, чудом державшийся на гладких Инниных волосах:

– Английская, на площади Труда, – ответила, замирая.

Инна откинулась на спинку дивана:

– Здешние никуда не ездят. Приехали и сидят, как куропатки на болоте.

Ксения представила себе болотных куропаток с мокрыми хвостами:

– Теперь мы тоже здешние.

– Еще не хватало! – Инна ответила высокомерно, и Ксения засуетилась, исправляя положение:

– А твоего брата… почему так зовут?

– В честь деда. Мой дед был врачом. А потом погиб на фронте, под Москвой, – Инна говорила с гордостью.

– Мой тоже погиб, только здесь, под Ленинградом. В день снятия блокады. А маму с бабушкой свезли на Урал, в сорок четвертом, – Ксения уже понимала, что упустила главное, и теперь, что ни скажи, будет невпопад, но не могла удержаться. – Знаешь, там, на Урале полно грибов, но никто их не ест – одни эвакуированные…

– Эвакуированные? – коршуном Инна налетела на неуклюжего долговязого цыпленка, вцепилась крепкими когтями и выхватила из выводка. – Эвакуированные едят всё. Мне бабушка рассказывала: к ним в село привезли эвакуированных, а у них был сын. Так вот. Мать дала ему кусок хлеба с медом, и он пошел на улицу – стоял и слизывал, – Инна взяла воображаемый кусок двумя пальцами. – А тут – соседские мальчишки. Подкрались и выхватили. А потом бросили. Так этот эвакуированный поднял и стал жевать прямо с пылью – и съел!

По зубам прошла судорога отвращения. Ксения зажмурилась и глотнула, но липкий пыльный катышек закатился в самое горло…

– Идите чай пить! – в дверь сунулась голова Хабиба, и страшная деревенская улица рассыпалась в прах.

– Вы уж простите за этот… неприятный инцидент, – хозяин развел руками.

– Ну что вы… Мы же понимаем… – Ксеньина мать обращалась к хозяйке. – И вообще, это не вы, а ваш брат.

– Не мой – его, – хозяйка обернулась к мужу. – Раньше жили в одной коммуналке. На Васильевском, еще трое соседей. А потом дом пошел на капремонт. Теперь они над нами – прямо по стояку, – Иннина мать объясняла охотно. – Оба чудны́е – и он, и жена! Все-то у них неладно: однажды газу напустили. Слава богу, другая соседка унюхала! Теперь вот потоп устроили! – она нарезала торт. Кремовый, с желтыми медовыми розами. – Лиля – хорошая женщина. Но судьба – не дай бог! Трое детей, мальчики. Можете себе представить: все родились мертвыми…

Мать хотела что-то сказать, но Ксения успела посмотреть ей в глаза.

– Нет, спасибо, я торт не буду, – она встала и подошла к окну.

Глядя из комнаты в черноту, вспомнила: давно, она еще не ходила в школу, родителей пригласили на Новый год. Какие-то друзья или знакомые получили квартиру в новостройках. Домой возвращались под утро, тряслись в нетопленном трамвае, и ей казалось, будто вожатый нарочно придумывает всё новые повороты из одной незнакомой улицы в другую. Родители дремали, а она сидела напротив, болтаясь между сном и явью, смотрела в их серые лица. Тогда она в первый раз подумала о смерти. О том, что они умрут.

Теперь, глядя из чужого окна, твердила с отчаянной злостью: «Мальчики… Умирают мальчики… Самые лучшие… Остаются соседские злыдни, вырывающие куски хлеба», – и чувствовала трамвайную дрожь, будто снова сидела в нетопленом вагоне и думала о смерти, потому что смерть стала единственно важной вещью на свете, о которой стоило думать. Ткнулась лбом в холодное стекло и тут только сообразила, что никакого трамвая не будет, они живут в этом доме и, уходя из гостей, просто спустятся по лестнице, и этот путь будет таким коротким, что она не успеет ничего додумать… Всхлипнула и, хлюпая носом, принялась водить пальцами по стеклу. Сквозь дрожащее марево горя смотрела, как жалко меняется в лице мать, а хозяева, бросив кремовый торт, растерянно встают из-за стола, и вдруг – с ужасающей ясностью, так что заложило уши, – бесповоротно и мгновенно поняла, что когда-нибудь останется одна во всем мире, в котором нельзя будет плакать.

«Эта девочка тоже умрет», – подумала отчужденно.

* * *

На новом месте приснился сон. Будто она вызвала лифт, похожий на тот, что остался в старом доме. Он был забран в металлическую клетку: лампочка, вспыхнувшая под потолком, осветила густые прутья. Ксения услышала звук, похожий на скрежет зубов, словно лифт, тронувшись с места, стал одновременно и клеткой, и зверем. Он летел вверх стремительно, и номера этажей, коряво выписанные красным на внутренней стороне шахты, мелькали с неразличимой быстротой. Скрежет внезапно оборвался, как будто лифт сошел с рельсов и, непостижимым образом пройдя сквозь крышу, выскочил в открытое небо. Струи воздуха, обтекавшие клетку, отлетали, звеня…

Она тряхнула головой, отгоняя звон. Будильник, надсаживая грудку, высоко подымал шапочку, сидящую на металлическом стержне.

Родители спали. Стараясь не встречаться глазами с голыми стенами, собрала портфель и вышла.

Створки лифта раскрылись на ее этаже. В ширящемся проеме стояла Инна. Поведя плечом, словно приноравливаясь к вчерашнему, Ксения шагнула в кабину. Лифт, отрезая путь к отступлению, сомкнулся за ее спиной.

– У тебя деньги есть? – Иннин палец замер на нижней кнопке, и Ксения зачем-то преувеличила накопления:

– Два рубля.

– Два – мало.

Они шли к автобусу по затоптанной полосе. Ветер мешал говорить свободно.

– У родителей не пробовала… попросить?.. – Арка швырялась колючим снегом.

– Десять рублей?! Твои бы дали?

Ксения осознала огромность суммы и честно покачала головой.

Толпа, кинувшаяся к автобусу, растащила их в разные стороны и свела уже на повороте.

– Встретимся здесь, на этой остановке. После шестого урока. Придется книгу продавать. Я возьму, а ты подумай – кому? – дав задание, Инна сошла.

Оставшись одна, Ксения добросовестно перебрала одноклассников, но для такого дела не подошел ни один. Автобус уже въезжал на мост, перемигиваясь с желтыми невскими фонарями, когда, различив над парапетом высокий клобук сфинкса, Ксения вспомнила Чибиса.

По набережной она бежала, удивляясь непривычному малолюдству. Там, где канал Круштейна делал крюк, из незамерзающей полыньи сочилась гнилость. Испарения собирались у воды белесыми клубками и, поднявшись до решетки, оседали рваной ветошью. Ксения прикрыла нос варежкой, вдыхая смесь влажной шерсти и гниющей воды, и забыла про Инну.

Похоже, она не рассчитала времени. Раздевалка старшеклассников выглядела облетевшим садом: на рожках вешалок, где обычно громоздятся пальто, висели тощие обувные мешки на длинных тесемках, похожие на сморщенные груши. Рожки торчали голыми ветками, повсюду стоял запах прелой обуви, там и сям под вешалками валялись падалицы, сорвавшиеся с крючков – потерянный урожай.

Первым была химия, и Ксения пошла по длинному коридору в дальний корпус. Коридор был темным и пустым. Из физкультурного зала потянуло валерьянкой, и сразу со всех сторон, как коты на пьяный запах, побежали детские крики, поднялись к потолку голоса учителей, зашлепали по полу портфели. С этой минуты уроки и перемены шли по заданной колее.

На исходе литературы, где на примере Рахметова разбирали тему нового человека, Ксения увидела стриженый затылок с хохолком на макушке и вспомнила задание. Вырвав лист, она размашисто написала: «Тебе нужна хорошая книга за десять рублей?» – и постучала в Чибисову спину. Чибис мотнул хохолком, как будто спросил: «Кому?» – «Тебе», – Ксения показала глазами.

Чибис порозовел и развернул записку на коленях. Он смотрел на развернутый лист дольше, чем требовала лаконичность послания. Потом взял ручку, написал ответ и вернул лист отправительнице.

Под Ксеньиной строкой было выведено: «Какая?» – тонкими, островерхими буквами.

Названия книги она знать не могла, а потому подтянулась на локтях и прошептала в стриженый затылок:

– Подруга продает. Старинная.

Чибис пригнул голову к плечу застенчивым движением, будто собирался спрятать ее под крыло:

– Приносите вечером, – и приписал адрес.

* * *

Автобус свернул на Большой проспект, и два ряда заиндевевших деревьев сошлись у Морского вокзала. Ксения смотрела сквозь водительское стекло. Инна уже стояла на остановке. Она била ногой об ногу, согреваясь, и Ксении показалось, будто Инна танцует. Не выходя из автобуса, она замахала рукой.

– Кто аноним? – Инна прочла и сложила, попадая в сгибы.

– Чибис.

– Смешная фамилия.

– Да нет! Это песенка была, помнишь? – Ксения запела тихо, стесняясь:

– Странный такой: садится за парту – ногу под себя, или встанет посреди коридора и озирается… Дразнили все… – Ксения смотрела назад, как будто за дальним стеклом автобуса в какой-то обратной перспективе вырастала мальчишеская фигурка с прозрачными оттопыренными ушами и, замерев по самой середине Большого проспекта, озиралась по сторонам, не замечая, что рыжие «икарусы» объезжают ее, выворачивая передние колеса.

– А он где возьмет? – автобус качнуло. Инна ухватилась за поручень.

Линии перспективы вздрогнули, переламываясь пополам, и мальчишеская фигурка, стремительно уменьшаясь, побежала назад к 1-й линии. Рыжие «икарусы», шевеля колесами, возвращались в наезженные колеи.

– У отца попросит. Я сказала – старинная.

– Старинная так старинная, – Инна кивнула, с легкостью отпуская грех.

У дверей в Иннину квартиру Ксения обернулась, как будто проверяя, не идет ли кто следом, но Инна схватила ее за руку и потянула за собой.

– Давай, пока родители не вернулись, – она поставила Ксению перед книжными полками, – выбирай.

Книги стояли ровными рядами плечом к плечу, как солдаты. Каждое собрание сочинений имело свою парадную форму и особые знаки различия на корешках. Только смерть могла вырвать солдата из рядов, но добровольцев среди них не было.

– Лучше – ты, – они перекладывали друг на друга тяжесть решения, как плохие генералы перед битвой. Ксении пришла спасительная мысль: – Они не старинные, – и сейчас же из-за плеча Льва Толстого высунулся старенький корешок. Он был низкорослым и потрепанным, ни дать ни взять пожилой солдатик в полевой форме. Инна протянула руку, будто подняла жезл. Ряды не дрогнули.

– Помоги.

Обеими руками Ксения раздвинула переплеты. Инна выдернула книгу, и ряды молодцевато сомкнулись.

Вместо обложки желтел пустой лист с криво оборванными, как будто опаленными краями. В глаза бросились старинные «яти».

– Не знаю… А вдруг твои родители хватятся?

– Не хватятся. Спрячь к себе, – приказала коротко.

Ксения сунула книгу в портфель.

Они спустились вниз по 4-й линии и свернули в боковой проезд. Переулок косил влево и тянул за собой высокие дома, оставляя сбоку обшарпанные приземистые строения. В темной сводчатой парадной они стояли, озираясь: стена, покрытая искрошенными плитками, лестница такой высоты, что закружилась голова. Вверх прямо из-под ног уходили широкие каменные ступени. Настенная штукатурка была изрезана рисунками и надписями, начинавшимися от самого пола. Кое-где пласты выкрошились до камня.

Дойдя до высокой двери, они встали по обе стороны, и Инна приказала глазами: «Жми».

– Кто там? – на звонок отозвались, и из-под двери мяукнуло.

– Это я, – Ксения не узнала своего голоса.

– Кто – я? – допытывался невидимый страж дверей. – Назовите имя.

– Кса-на, – она произнесла по слогам в зазор между сомкнутыми створками и перевела дыхание. – Мы книгу принесли.

Дверь приоткрылась. В щель просунулась кошачья головка, сидящая на гладком туловище.

– Заходите, – пригласил Чибис, и тощее туловище скрылось.

В квартире, куда они вошли, волшебно пахло ананасами.

– У отца договор в институте – эссенции для карамели, – объяснил Чибис, – с кондитерской фабрикой. Он реактивы приносит…

– Покажи, – Ксения стягивала сапог, наступив носком на пятку.

– Сюда идите, в лабораторию.

– У вас что – лаборатория дома? – Инна сняла пальто и пристроила на вешалку.

– Ага, в бывшей кладовке, – Чибис распахнул дверь. – Бутиловый эфир масляной кислоты, – объяснил, указывая на толстую пробирку, закрепленную над погашенной спиртовкой. – Напоминает запах ананаса.

Ксения вспомнила страницу, изъеденную червоточинами формул: учебник химии говорил то же самое, но она все-таки удивилась, как будто уличила заведомого лжеца в неожиданной правде:

– А еще вкусное можешь?

Чибис взмахнул хохолком и чиркнул спичкой. Из пробирки вырвался теплый, пьянящий аромат.

– Фу, фу, фу! – раздался густой голос, словно его выпустили из пробирки вместе с запахом. – Пахнет вином и женщинами, и пахнет хорошо!

– Отец пришел, – Чибис объяснил смущенно. – Пошли, познакомлю.

– Каким счастливым ветром, о, девы? – отец Чибиса оказался неожиданно молодым.

– Книгу продают, – Чибис вспомнил об истинной цели визита.

– Вы, собственно, издатели или книгоноши? – его отец переждал молчание. – Означает ли сие, что вы писательницы? – и, не дожидаясь ответа, вдруг пропел: – Милый будет покупать, а я буду воровать!..

– Это неправда! – Инна вспыхнула. – Никого я не обманула и не обворовала!

– Прелестно, прелестно… И сколько же вы просите за вашу собственную книгу?

– Десять рублей, – на этот раз она ответила твердо.

– Будь я менялой, я был бы рад: в моем сундучке, – он обвел рукой стены, увешанные старинными портретами, – рубли имеются.

– Мы пойдем, – сказала Ксения.

– Ну уж нет… Позвольте мне на правах, так сказать, платежеспособного покупателя поинтересоваться, для каких таких целей вам, двум скромным девам, понадобилась этакая отчаянная сумма? Ленты, кружева, ботинки? – отец Чибиса улыбался.

– Оперу купить, – Инна поглядела на собеседника внезапно сузившимися глазами.

Его глаза округлились ровно настолько, насколько ее стали уже, словно между ними, как в сообщающихся сосудах, существовала какая-то связь:

– Воистину нет предела чудесам! Опера – жанр почтенный, но, увы, не настолько, чтобы юные девы тратили на него вырученные десятки… И что за опера? – он спросил деловито.

– Опера как опера, – Инна помедлила. – Про Иисуса Христа.

– Так, – сказал отец Чибиса. – И кто же автор?

– Американцы какие-то, – она дернула плечом. – Имен не помню.

Он молчал, как будто медлил с решением:

– Сделаем так: я даю вам десятку, вы тащите сюда оперу, и мы слушаем вместе. Идет? Бросьте! – воскликнул, видимо, полагая, что Инна колеблется. – Представьте, что я пригласил вас в театр. Нас четверо – по два с полтиной на человека – божеская цена. Будем считать, я абонировал ложу.

– Странный он у тебя, – сказала Ксения, когда отец вышел. – Не похож на родителя.

Чибис промямлил что-то неразборчивое.

– Вот, – отец вернулся с червонцем в руке. – Вы, – поклон Инне, – несете оперу, а вы, – теперь он кланялся Ксении, – остаетесь в качестве залога.

* * *

– Так-так-так, – Орест Георгиевич смотрел на часы – не то поддразнивая секундную стрелку, не то засекая время. – Интересно, чего ж это мы лишились?

Ксения достала из портфеля:

– Названия нет, автора тоже, – она объясняла виновато, – и первого листа не хватает.

– Ничего… – он держал книгу на отлете и быстро шарил по карманам свободной рукой. – Сейчас определим… и автора, и…

Левая рука подхватила снизу, под обложку, как держат младенца, правая, не полагаясь на дальнозоркие глаза, потянулась к полке, но на полпути вернулась назад. Пальцы, пробежав по опаленному краю, отвернули верхнюю страницу:

– Тогда Ирод, увидев себя осмеянным волхвами…

Часовой механизм, споткнувшись, замер. Отец Чибиса закрыл книгу и крепко сжал ее ладонями, словно склеил:

– Возьмите, – возвратил Ксении и подманил кошку. Грациозное создание подошло капризной поступью и, не даваясь в руки, принялось выписывать восьмерки вокруг его ног. Гладкая эбонитовая шерсть поднялась дыбом. Взгляд Ореста Георгиевича устремился в пустое пространство:

– Да – да. Нет – нет. Остальное – от лукавого…

Ксения посмотрела на скуластую кошачью мордочку и не решилась переспросить.

– Хотите, я тоже покажу вам интересное? – Орест Георгиевич вдруг оживился, словно книга, назначенная на продажу, навела его на счастливую мысль. Он выдвинул ящик бюро и достал лакированный альбом, замкнутый металлическими застежками. – Тут, – пальцы пробежали по обрезу, – все наше семейство. Посмотрим? – качал альбом на руке и смотрел на Ксению, как будто взвешивал: достойна ли?

– Да, – Ксения согласилась из вежливости.

На первой странице, под покровом папиросной бумаги, помещался желтоватый, немного размытый временем снимок: мальчик лет десяти, стоявший рядом с теленком. Внизу ломкой вязью от руки было написано: 1860.

– Мой прадед. Дагерротип сделан в Бадене, – отец Чибиса пояснил с достоинством.

– Ваши предки… они были богатые?

– Земля, крестьяне… – он немного растерялся. – Да, владения солидные. Обеднели после реформы. Так что скорее не богатые, а… – помедлил, подбирая слово, – благородные… А это мой дед.

Ксения рассматривала скуластое лицо, обложенное прямоугольной бородкой, и слушала, что дед был форменным разночинцем, любил шить сапоги, сам растягивал кожу, сам сушил ее, всю кладовку заставил колодками.

– А бабушка ужасно сердилась, потому что была светской львицей, а тут, представьте: муж – ходит по дому в фартуке и с молотком и говорит, что человек должен быть гармоничным… – Дама на фотографии ничуть не походила на светскую львицу: полная, с одутловатыми щеками. – Но, как ни странно, счастливый брак, – и, как будто восстанавливая какую-то непонятную Ксении справедливость, добавил: – Химик, дружил с Менделеевым, одно время входил в коллегию присяжных.

– А ваш отец? Он тоже хотел быть гармоничным? – Ксении стало интересно.

– Отец… Мой отец был химиком. Вот его работы, – Орест Георгиевич нахмурился и указал на книжную полку. – А теперь – пить чай. Антон, подавай парадный сервиз.

Прежде чем отложить в сторону, он повернул еще один лист и тотчас закрыл, но Ксения успела заметить: молодая короткостриженая женщина стояла за плетеным креслом, опираясь рукой о спинку. Шаль, расшитая мелкими звездами, лежала на подлокотнике…

Первый раз в жизни она пила чай, сервированный так красиво. Тяжелая скатерть седела крахмальным отливом, чашки на широких блюдцах повторяли формой кувшинки, коричневые кружки чая стояли в раскрытых венчиках. Высокий чайник гнул лебединую шею, склоняясь к лепесткам. На самом краю стола лежал альбом, запечатанный металлическими застежками, похожими на дверные петли.

– Надо же, как интересно… – дожидаясь, пока чай немного остынет, Ксения попыталась продолжить разговор. – У нас такого нету. Вся семья, в полном составе…

Орест Георгиевич глотнул и отставил чашку. Его губы сморщились, как от горького.

В половине десятого Ксения поняла, что Инна не вернется. В прихожей она вынула книгу и протянула Оресту Георгиевичу, но тот усмехнулся, отводя ее руку, и Ксении захотелось бежать из этого дома. В дверях она зачем-то обернулась и, теряя слова, стала говорить, что найдет и позвонит, но Орест Георгиевич не делал вид, что слушает, – ждал, когда закроется дверь.

Идя к остановке, Ксения считала учебные дни, переводила десять рублей в копейки и делила на двадцать, чтобы узнать, за сколько месяцев, если не завтракать в школьном буфете, сумеет отложить всю сумму – обязательно отдать. Два месяца – срок немалый. Решила: завтра же попросит Чибиса. Пусть уговорит отца подождать.

Дома она пихнула книгу под стопку учебников и легла спать, торопя завтрашнее утро. «Та-та-та, шолом алейхем… Та-та-та, шолом алейхем…» – в родительской комнате бормотали чужие монотонные голоса. Их перебивал вой, гадкий и протяжный. Затыкая ухо углом подушки, Ксения видела отцовскую руку, держащую движок настройки – поперечная планка дрожала под стеклом. Уже засыпая, представила пятьдесят серебристых монеток – целый мешочек. «В булочной поменяю – кассиры серебро любят…» И тут же ей приснилась сорока, сидящая за кассой: крепким клювом она вынимала монетки из ящичка. Сквозь сон Ксения слышала голоса и тонкий звон пересыпаемого серебра.

* * *

Наутро она проснулась больная. Болезнь осложнялась вчерашней историей. Мысли вращались вокруг нее, как тяжелые жернова. Ксения вспоминала чаепитие, закончившееся позорным бегством, и, хватаясь за соломинку, уговаривала себя, что во всем виновата Инна, но соломинка ломалась под пальцами: «И я, и я…» Жернова вертелись и вертелись, как будто взялись перемолоть муку, и вчерашний прекрасный план превращался в труху. «Пока болею, не отложить ни копейки…»

Жар, готовясь вырваться наружу, ломал суставы, и хотелось кислого – капусты, или холодного – воды. Колодезное ведро, гремя цепью, уходило вниз. Она тащила, с трудом вращая рукоятку: «…Телефона нет, попросить родителей… Нет… Родителям нельзя…» – ведро оказалось пустым.

Стараясь ступать твердо, дошла до ванной и отвернула кран. Хлорная струя хлынула в раковину. Выпустив из рук фаянсовый край, Ксения сползла вниз – под ядовитый источник. Жар наконец вырвался и залил руки и грудь. Она не видела, как мать, неловко поддев ее под мышки, тащит в комнату, и не слышала хрипа, который, как рыбью кость, выталкивала наружу ее гортань.

Неотложка приехала нескоро, Ксения уже успела прийти в себя. Молодой врач поставил диагноз: грипп. Потом мама ходила в аптеку и в универсам за лимонами. Тяжелые жернова подрагивали над запрудой, и под их покачивание Ксения заснула и проспала до позднего вечера, когда сквозь сон и жар услышала звонкий голос: «Да не заражусь! Я никогда не болею!»

Отодвинув стакан, завешенный марлей, Инна выложила коробку с пленкой.

– Купила? – Ксения поднялась на локте.

– Да, – Инна ответила коротко, но Ксении показалось, что ее глаза метнулись.

– А они?

– Сначала – мы, – Инна смотрела в пол.

– Но ты же обещала… Мы ждали, пили чай… – Ксения лепетала жалко.

– Парня того не было вчера. У кого бы я купила?

– Но ты… Могла… Хотя бы позвонить…

– А номер? Я что – знала?

Ксения сникла, признавая ее правоту. Инна села на край постели:

– Да ладно тебе… Ну хочешь, сбегаю? Прямо сейчас. Какой у них?

И Ксения сразу обрадовалась:

– В-2 52 87. Запиши.

– Запомню. Ну, поставим? – Инна кивнула на пленку.

– Куда? – Ксения оглядела комнату. – На пылесос?

Инна вскочила:

– Я принесу. Мой в футляре – легкий.

Вернувшись, она ловко намотала хвостик на пустую бобину и нажала на кнопку:

– Лежи и слушай. Позвоню и сразу вернусь.

Уловив слабое шуршание, Ксения откинулась на подушку и закрыла глаза.

Тревожный низкий звук раздвинул грани комнаты. Первые такты повторялись, забирая всё шире, пока не вступили таким мучительным перебором, словно их исторгло само безвоздушное пространство. Из тьмы, надвигавшейся на Ксению, выступил одинокий голос, усталый и спокойный, и повел мелодию за собой. Пел о том, что теперь всё видит ясно и знает, что случится, но музыка, пляшущая на заднем плане, выдавала его с головой: ему было страшно, так страшно, что, не выдержав, он закричал: Jesus! – разрывая в клочья спокойствие прежних слов.

То угрожающе вскрикивая, то почти переходя на шепот, он пугал себя и других какими-то ими, и уверял, что все вокруг слепы, и вдруг признался Ксении, что боится толпы. Голос корчился, пока не захлебнулся отчаянным криком.

«Кто? Кто это?» – мелькнуло и погасло, когда другой ясный голос вышел вперед. Таясь за чужими спинами, Ксения смотрела и видела его нежное лицо, когда он, обращаясь к людям, пел и признавался, что ничего не знает толком, утешал и просил не тревожиться о будущем. Ей захотелось обтереть его влажный лоб.

Сквозь толпу пробился нежный голос. Женщина подошла и встала рядом с Иисусом, но он, назвав ее Mary, отстранился от заботы, продолжая говорить.

Толпа закричала, обвиняя Иисуса в какой-то неправде. «И я, и я», – прошептала Ксения, и тогда он сказал: You can throw stones[1], – и Ксения ждала, что сейчас полетят камни, но не закрылась руками. Тогда он сказал: She is with me now[2], – она сделала шаг и встала рядом. Not one, not one of you…[3] – он повторил тихо и посмотрел на Ксению с надеждой. Она стояла в белой ночной рубашке, уже зная, что готова его защищать.

Случай представился немедленно. Она вошла во двор, окруженный белыми арочными сводами. Арки до половины перекрывались решетками, в глубине галереи виднелся ряд прямоугольных окон. Оттуда доносились голоса. Ксения заметила узкую дверь, слегка приоткрытую, и вступила в сводчатую комнату.

Лицом к ней, положив руки на подлокотники, сидел человек. Рядом, словно обегая его кресло, вился тонкий, услужливый голосок. Грубый мясистый голос обращался к собравшимся, и по тому, как все повторяли Jesus, Ксения поняла, что здесь держат совет.

Из-за ограды доносились крики толпы, и члены совета тревожно вертели головами, прислушиваясь. Гомон далеких голосов подгонял спор. Перебивая и дополняя друг друга, они приводили все новые и новые доводы. Мясистый голос крикнул: What about the Romans?![4] Но тут поднялся другой, гаденький, голосок. Встав на цыпочки и пожимая мягкими плечами, он пел о том, что незачем забирать у народа его игрушку, они получили, что хотели, но главный низкий голос, перебил его: Put yourself on my place![5] – жаловался, что у него связаны руки, и склонял сидевших к решению, и Ксения уже знала, что склонит.

Тогда, не дожидаясь их решения, она выскользнула из комнаты и, обежав двор, толкнулась в едва заметную калитку. Узкая улочка начиналась от самой стены: кружила между домами из тесаного камня и поднималась в гору, подкладывая под ноги каменные ступени. Свернув в переулок, Ксения увидела крыльцо и открытую дверь. У крыльца сидел человек с каким-то странным, ввалившимся носом, и Ксения испугалась, что ее прогонят, но он смотрел мимо. Она поднялась по ступеням и вошла в дом.

Женщина, которую он назвал Mary, держала в руках белый матовый сосуд. Из сосуда шел сладковатый запах, незнакомый Ксении. Женщина подошла к Иисусу и, отведя от лица длинные волосы, вылила снадобье ему на ноги. Все, кто собрались в комнате, зароптали. Голос, прежде смеявшийся над нею, возвысился и стал упрекать ее в том, что снадобье можно было продать, а вырученные деньги раздать бедным, но Mary перебила его и запела об огне: Close your eyes, close your eyes and relax, close your eyes, close your eyes…[6] Другие женщины подпевали тихо. Не попадая губами в слова, Ксения попыталась примкнуть к общему хору…

Сделав последний оборот, бобина замерла.

Ксения хотела переставить пленку на другую сторону, чтобы узнать, что будет дальше, но не знала – как.

В родительской комнате было тихо. Она поднялась, подошла к зеркалу и зажгла ночник. «Обманула. Всегда обманывает».

Теперь она ненавидела Инну.

* * *

«…Теперь она ненавидела Инну».

Я обнаружил, что сижу на полу, прямо у комода, где и нашел эту папку – в нижнем ящике, под стопкой старых бумаг. Когда-то белая, теперь изрядно пожелтевшая. С тех пор, как вывез ее из России, она не попадалась мне на глаза.

Эту папку я узнал сразу, вспомнил, как сам завязывал тесемки, затягивал этот узел, потому что боялся таможенного досмотра. Офицер, отвечающий за проверку багажа, мог заинтересоваться ее содержимым. Хотя, если бы это случилось, никакой узел бы не спас. Его не стали бы развязывать. Просто перерезали бы одним махом, как это сделал я, сходив за кухонным ножом.

Я сидел, вглядываясь в буквы, напечатанные на нашей домашней машинке, – клавиши «к» и «б» слегка западали, их оттиски выделялись на общем фоне – и думал об отце. Словно эти странички – письмо, написанное его рукой. На этой машинке, стоявшей в его кабинете, отец перепечатывал свои служебные рукописи, оставляя пробелы для химических формул – их он вписывал от руки. На моих страничках никаких формул не было. Но профессионалы, коллеги Павла Александровича, с которыми он работал в одном ведомстве, хотя, конечно, в разных отделах, – с легкостью опознали бы шрифт. Образцы шрифтов – как отпечатки пальцев: их хранили в Первом отделе каждого учреждения, что уж говорить о химическом институте, где работал мой отец.

«Впрочем, – я вспомнил таможенника, перебиравшего мои вещи, – положим, открыл бы… Неужели стал бы читать? А если бы и прочел…»

К тому времени мой отец уже умер, а значит, я мог не опасаться правды.

Сколько же мне было?.. Двадцать четыре? Двадцать пять?.. – когда я принял это решение: предать бумаге нашу давнюю историю, не задумываясь о том, что я – не слишком надежный свидетель. Вот, например, торт. Тот самый, с желтыми медовыми розами, который Ксения не пожелала попробовать, – откуда мне было знать, что подавали к чаю в тот вечер, когда девочки познакомились?..

Маленькая ложь рождает большую неправду?..

Я поднялся и пересел в кресло: «Именно детали подводят лжецов». Сидел и думал: во всяком случае, потоп был. Об этом она рассказывала сама, когда явилась и принесла ту самую оперу, а Павел Александрович ее сфотографировал…

Кажется, я застонал. Потому что вспомнил ту фотографию. Она лежала в моем столе – тридцать лет назад, когда я садился за отцовскую машинку и дух моей жизни еще бился в пальцах. Сколько раз хотел переложить ее в наш семейный альбом, замкнутый металлическими застежками: пусть хоть это, если нет других доказательств. Мятая, с потрепанными уголками. На обороте стояли цифры, написанные неразборчивым почерком. Что они означали? Этого я тоже не знал.

Этой фотографии больше нет. Как нет и отцовских рукописей. Он сжег их своими руками, чтобы раз и навсегда избавиться от душного, вязкого времени, в котором ложь называлась правдой, а правда могла вырасти из чего угодно, например, из лжи.

«При чем здесь отец? Дело не в нем, а в нас… Это мы хотели знать правду».

В той стране, которой больше не существует, она не складывалась из деталей. Иногда их приходилось домысливать. Но это не имеет значения. Потому что мои странички – правда. Даже если на самом деле всё было не совсем так.

Я листал странички, разрозненные и неумелые: «Сжечь можно было и там. И все-таки я их вывез. Значит, собирался как-то использовать?..»

На это вопрос у меня не было ответа. И я решил отложить.

Следующие несколько дней я занимался своими обычными делами, делая вид, что ничего особенного не случилось. В сущности, так оно и было – эта папка всегда была со мной, лежала под старыми бумагами. По вечерам я выходил из дома, бродил по окрестным улицам: «То время ушло. Другая эпоха – другие истины», – и пытался представить, как зажигаю камин и, вынимая листок за листком, бросаю их в пламя, а они корчатся, превращаясь в горячий пепел.

«Как бы то ни было, надо что-то решать… Уж если я остался единственным свидетелем…» – и думал о смерти, об этом последнем бастионе, который рано или поздно мне предстоит взять. Проблема в том, что это событие может застать меня врасплох, а поскольку родных у меня нет, придут чужие люди, та же квартирная хозяйка, чтобы выбросить на помойку мои личные вещи: одежду, книги. И среди прочего эту папку. С другой стороны, здесь, в Европе, этот процесс хорошо организован – мусор перерабатывают, не оставляют гнить. Значит, конец наступит довольно быстро. Я приводил логические доводы, но чувствовал себя предателем, оставляющим память на произвол судьбы.

Огонь – милосерднейший из палачей. Ни вода, ни воздух, ни земля – никакая стихия не пожирает прошлое с такой нечеловеческой быстротой. Лучший выход – сжечь. Не дожидаясь, пока оно изживет себя в памяти: станет чистым веществом, пригодным для новой работы в тигле жизни…

Я возвращался, заваривал чай и, устроившись на кухне, искал и находил новые доводы, пока не понял, что диалоги, которые веду сам с собой, обретают черты дурной бесконечности.

И я опять задался вопросом: зачем? Зачем я их вывез?

Оставил на память? Определенно – нет. Мне хотелось переменить жизнь, избавиться от прошлого. Значит, что-то другое… Я вернулся в комнату и выдвинул ящик комода.

«Неужели хотел опубликовать?.. В чью голову я надеялся вложить нашу историю? В лучшем случае она вызовет недоумение…» – листал, пока не наткнулся на странные картинки, напоминающие иероглифы.

У меня задрожали руки: «Господи, я же не дочитал! Я должен это сделать, дойти до конца, и только потом принимать окончательное решение. Тем более это не займет много времени…»

Теперь-то я понимаю, что совершил ошибку.

Прошлое, лютый зверь, алчущий крови, набросилось на меня. Но я уже не мог оторваться, читал и читал, понимая, что мне не выбраться. Я сам впустил в свои легкие заразу, этот тайный и тонкий яд – тридцать лет он таился между строк, дожидаясь, пока я открою папку. Это я осознал так же ясно, как и то, что годы, прожитые в Европе, ничего не изменили: я был и остался советским человеком, потому что могу все это понять. А кое-что и объяснить…

«Кому? – я усмехнулся. – Кому понадобятся мои объяснения?»

И тут мне в голову пришла великолепная мысль. Я понял, что должен сделать: перевести рукопись в компьютер, создать новый электронный адрес, естественно, тайный, и отправить на него файл. Тогда я смогу уничтожить подлинник – сжечь машинописные странички с чистой совестью, потому что прошлое никуда не исчезнет, будет лежать в почтовом ящике: для себя я сохраню к нему доступ. У меня останется время, чтобы обдумать всё как следует, притом безо всякого риска. Положим, я умру, не успев принять решения. Что ж, в этом случае наша история останется в неприкосновенности, но в то же время навсегда исчезнет.

Я включил компьютер и создал новый файл.

«Save as —?»

Подвел курсор и остановился. Сидел и думал о смерти как о своей союзнице, на чье попечение я оставлю свою нелепую жизнь. В голове роились странные мысли: для того, кто вырос в моей стране, смерть – единственная реальность, на которую можно положиться. В огромном темном пространстве под названием СССР она ходила по пятам за каждым, денно и нощно, – но не у каждого были глаза, чтобы ее увидеть. Безглазых было большинство. Они полагали, что и вовсе бессмертны, как бессмертна страна, в которой им выпало родиться.

А еще я думал о нас: о себе и о девочках. Мы хотели стать зрячими, а значит, узнать правду. Разве мы виноваты в том, что в той стране, которой больше не существует, правда – кратчайший путь к безвременной смерти. Ее узнают через головы отцов.

Я сидел, терзаясь последними сомнениями: что если они, участники тех событий, не согласны с моим решением? Будь у них выбор, возможно, они предпочли бы оставить всё как есть – в старой советской папке с перерезанными тесемками? Но потом вспомнил: да будет слово ваше «да-да», «нет-нет», а что сверх того, то от лукавого, – вспомнил и ответил на вопрос компьютера:

«Save as»: OREST I SYN.

Палец замер над клавишей. Я сидел, пытаясь понять. Казалось бы, все правильно: в данном случае русский звук «ы» передается латинской буквой «y». Но что-то мешало, будто в слове, переведенном на латиницу, крылась неточность, извращающая смысл. Я не успел ничего сообразить, просто расслабила руку. Рука, выпущенная на свободу, подвела курсор и всё сделала сама.

OREST I SIN[7].

Мне осталось горько усмехнуться, прочитав последнее слово.