Читать книгу Воспоминание о дожде - Елена Яблонская - Страница 7

Володя пригласил меня на дачу в деревню.

– У тебя ещё и дача есть? – поразилась я. – Куда тебе? Ты же со своим домом не справляешься!

Володя не понял моего удивления. Он серьёзный человек, мой друг, с уже, по-видимому, необратимыми холостяцкими привычками. Володе за пятьдесят, был когда-то женат, развёлся, детей нет, но с бывшей женой по-прежнему дружен и усердно помогает её маме:

– Ты знаешь, она ведь инвалид… И у неё никого нет, кроме меня. Какая дочь? Бывшая жена? Ну что ты! Люсе некогда, она же занимается бизнесом!

Ох уж эти мне «бизнесвумены»!.. Володя бизнесом не занимается, он инженер на заводе. В общем, хороший человек, серьёзный, ответственный, положительный.

Мы с Володей познакомились полтора года назад на какой-то лекции или на презентации книги, журнала, не помню. Он мне тогда очень понравился – высокий, худощавый, с седой чеховской бородкой, голова тоже вся белая. Это хорошо, что он седой, а не лысый. Впрочем, был бы человек хороший. И ещё говорят: «С лица воды не пить». Я ему, наверное, тоже понравилась, потому что в ответ на моё «Очень приятно» Володя сказал: «А мне-то как приятно!» Правда, прозвучало это саркастически, вроде как: «Вот опять зачем-то ввязываюсь в историю…»

Однако, несмотря на мрачные предчувствия, он решительно пригласил меня переночевать у него в Серебрянке (я, как обычно, опаздывала на последний автобус к себе в Курослеповку):

– Места много: три комнаты, кухня большая, на кухне диван… Двадцать минут электричкой с Ярославского вокзала… Поехали!

Тогда я отказалась, сочтя неприличным ехать ночевать к одинокому мужчине в первый же день знакомства. Даже в нашем почтенном возрасте. Я хоть и моложе Володи на десять лет, но что-то и не припомню, когда на меня в последний раз снисходил кураж, могущий быть полезным в подобных случаях. А вдруг Володя вообразит себе невесть что, хоть и буркнул, приглашая:

– Да ладно, я же не собираюсь ничего такого…

Вот и хорошо, что не собираешься. Обязательно приеду. Как-нибудь в другой раз.

«Другой раз» случился примерно через год. Как и в день знакомства, просидели допоздна на лекции в Институте философии. А вообще-то встречались мы часто, почти каждую неделю, на разных литературно-философских мероприятиях. Ну и перезванивались, книгами обменивались.

– Ты что же, не читала Панарина? – возмущался Володя. – Ну, темнота! Я тебе привезу…

Но не привёз, зато долго и обстоятельно объяснял, что все книги у него на чердаке, а чердак два года назад горел. Нет, Панарин точно не пострадал, но, должно быть, весь в копоти и, в общем, Володя его, Панарина, пока не нашёл. Потом как-нибудь. Сам Володя был очень жадным до книг:

– А это у тебя что? У-у! Дай почитать.

Но взятые книги он обыкновенно «зачитывал», то есть начинал читать, бросал, забывал, хватался за что-нибудь другое, и свои и чужие книги валялись у него на погорелом чердаке, в трёх комнатах, на кухне, в прихожей…

Справедливости ради замечу, что, по крайней мере, одну книгу Володя всё-таки вернул после многократных напоминаний. Эта книга была мне необходима для написания новой повести, в которой я отчасти изобразила и Володю, нарочно в самом конце, чтобы заставить его прочитать всё. Но тщетно! Похоже, Володя не добрался и до середины – отвлёкся, как всегда, на новую информацию:

– А статью Кургиняна в последнем номере «Завтра» ты читала? Позор! Газету-то хоть купила? Читай немедленно!

Тогда-то, через год после нашей первой встречи, я поехала к Володе в его Серебрянку ради давно обещанного Панарина и чтобы отобрать наконец свои книги. Увы и ах! Чердак с Панариным был заперт до весны, лезть туда Володе недосуг, а многочисленные книги и газеты валялись на полу, столах, диванах, подоконниках вперемешку с разнообразным домашним скарбом. Рыться во всём этом не представлялось возможным. Володя, впрочем, очень гордился своим обиталищем и находил в нём особый, невидимый постороннему, тем более субъективному женскому, глазу строй и порядок.

Две комнаты в этой самой трёхкомнатной квартире, занимающей половину деревянного одноэтажного дома, получил перед самой войной Володин отец. И отец, и мама Володи в тридцатые годы приехали из смоленской деревни в Серебрянку работать на местной фабрике.

– А почему же всюду пишут и говорят, что до семидесятых годов колхозники были, как крепостные, без паспортов и их никуда не выпускали?

– Что значит «не выпускали»? Ты думай хоть немного, а не повторяй глупости. Прописки в деревнях действительно не было. Зачем она в деревне-то, если каждый в родительском доме жил и все друг друга знали? Паспорта просто не нужны были, если человек не собирался уезжать дальше районного центра. А молодёжь не только отпускали, но и направляли на учёбу. И работу всем, кто хотел, предлагали – на заводах, на фабриках… А как же! Страну-то надо было поднимать. Ты что, не знаешь? Почти все подмосковные жители приехали из других областей – Тверской, Смоленской, Рязанской, Тульской… А всё Подмосковье теперь в Москве.

– Да, правда, – вспоминаю я. – У нас в Курослеповке тоже так. Мне товарищ рассказывал, Мишка. Сам-то он в Ногинске родился, а его дедушка и бабушка приехали из Владимирской области. Мишкину тётку после педучилища распределили в какую-то страшную глушь, в деревню, казалось, что на другом конце области. Тётка, ей двадцать лет было, плакала, не хотела ехать, но пришлось, конечно. Учительствовала там, замуж вышла, дети родились. Мишка с родителями к ним в гости приезжал. Говорит, там хорошо было, такие пруды большие, утки плавали, гуси… Как вдруг в начале шестидесятых всех переселили в пятиэтажки, прямо на месте тёткиного дома построили автовокзал, метро провели, и оказалось, что вот же она, Москва! Преображенка, Сокольники – всё рядом!

А в Володиной семье сохранилось предание: обосновавшись на новом месте, родители купили корову по объявлению, в Егорьевске. В Егорьевск-то Володин папа добирался с пересадками на каком-то транспорте, а обратно шли с коровой пешком трое суток, почти через половину Московской области, ночевали в полях, на опушках, под добрыми летними небесами… Володя, родившийся в пятидесятом, корову не застал, а старшая сестра Нина запомнила её на всю жизнь: «Кормилица наша!»

Да, вот в этом дворике, где теперь сарай, стоял хлев. А дом-то был тогда двухэтажным, с мезонином, на несколько семей. Две коммуналки на первом этаже и две – на втором.

– А в мезонине тоже кто-то жил?

– Нет, конечно. Там бельё сушили, и мы в детстве любили играть. Одно время голубей заводили, потом ежей поймали, целый выводок… Они по ночам бегали, топотали, всему дому спать мешали. Дядя Сеня, сосед, их как-то в мешок собрал и в лес отнёс. Мы ревели, отцы ремнём грозили… – Володя улыбается, щурится и как будто прислушивается к чему-то очень далёкому. Это он вслушивается, всматривается в своё детство.

Дом много раз ремонтировали, перестраивали, жильцов переселяли в новые дома, второй этаж и мезонин снесли. К двадцать первому веку в старом доме остался только Володя, вернее, вернулся сюда после развода. Да ещё сосед, сын дяди Сени, живёт на второй половине дома со старенькой мамой. Но сосед-то свои полдома в конфетку превратил – всё отделано новенькой, сдобно жёлтеющей глянцевой вагонкой, под окнами цветы, дорожки посыпаны мелким гравием… А на Володиной половине двора – лужи, ямы, серый развалюха-сарай, какие-то ржавые агрегаты валяются, лопаты со сломанными черенками, мокнущие полусгнившие доски, старая собачья будка…

– Что же ты собаку не заведёшь? Или кошку?

– Да я же целый день в Москве на работе, – оправдывается Володя.

– Что, и удобства во дворе? Ну, ты даёшь!

– Это временно, – говорит Володя. – Я уже строю тёплый туалет в доме, на кухне…

– Как на кухне?!

– За перегородкой, естественно.

– А душ?

– Душа пока нет. Построю со временем…

– Слушай, с каким таким временем? Тебе же шестьдесят скоро. Нанял бы молдаван, сам ты будешь строить как раз до пенсии.

– А мне раньше и не надо, – сердится Володя. – Я целый день на работе. По воскресеньям в баню хожу. А пенсии, кстати, у нас никакой не будет. Чай не в Советском Союзе живём! Забыла, что ли?

Нет, я не забыла. Одноклассник мой, большой начальник, генеральный директор строительной компании, и тот говорит: «Меня из кабинета вынесут вперёд ногами». А я и подавно буду переводить, пока не помру. Или не ослепну. Я рассказываю Володе страшную историю, приключившуюся со мной пару лет назад. Допереводилась, как обычно, до рези в глазах. Да и грипп, наверно, начинался. Домой часа три ехала – пробки. Вылезла из маршрутки, побрела… А день был – конец ноября, туманно, сыро, да так промозгло, что кажется – в воздухе вода висит мелким ситечком. В нашем микрорайоне тьма-тьмущая, фонари не горят или горят, но я их почему-то не вижу, только еле-еле мерцают огоньки в некоторых окнах, и как-то в глазах всё расплывается, качается, зыбко так, мглисто… Ну, думаю, допрыгалась с этой работой, ослепла. Добрела до подъезда почти на ощупь, там ребята на подоконнике сидят и свечку жгут… И только тут, у лифта, который не вызывался, я догадалась: во всём районе электричество отключили! Смех и слёзы! Доползла на свой восьмой этаж, вошла в квартиру, сын не приехал ещё, он тоже в Москве работает, кот ко мне бросается, прыгает, радуется, кошки ведь в темноте видят, знаешь? А я брожу в темноте обалдевшая и чуть ли не реву от радости, что прозрела. И в то же время понимаю, что дальше так жить нельзя – каждый день по десять часов за компьютером. А свет в тот раз только через сутки дали, холодильник потёк…

– То ли ещё будет, – грустно говорит Володя, – а ты про какую-то пенсию.

В самом деле, что это я! Володю не исправишь, да и зачем? Человек не для того прожил на свете пятьдесят с лишним лет, учился, трудился, читал, увлекался, разочаровывался, любил и страдал, женился и разводился… Не для того это всё, чтобы некая дамочка, явившаяся ниоткуда, вернее, из своей совсем другой, но столь же прочно устоявшейся жизни, вдруг начала бы учить его, как жить, где строить сортир, как ремонтировать старый дом… Пусть уж сам, как хочет. Слава Богу, Володе от меня тоже ничего не надо, мы просто друзья. То ли он по-прежнему любит свою бизнесменшу Люсю, то ли ему уже вообще никто не нужен? Мне нет до этого дела, только вот сейчас очень раздражает этот электрический чайник, что стоит на краешке стола нелепо прислонённый к холодильнику, того и гляди свалится. Я было попыталась его пододвинуть и разместить поустойчивее, но Володя нервно вернул чайник на прежнее место. И чашки я не туда поставила. Мыть посуду лучше бы и не бралась! Оказывается, я не так мою, а надо – вот этак. И обязательно именно этим моющим средством!

Сегодня я приехала ночевать в Серебрянку, потому что завтра первое мая, и мы рано утром едем к Володе на дачу в Тверскую область.

– Зачем же тебе ещё в деревне дом, если ты здесь ничего не успеваешь? Тут ведь тоже всё как на даче – душа нет, туалет во дворе…

– Ну и что? – не понимает Володя. – Здесь я живу, а в деревне отдыхаю. Правда, добираться далековато, на трёх электричках. Отсюда до Москвы, потом до Твери, потом на третьей электричке – до районного города Лихославля, а там уж до деревни – на автобусе рукой подать, дорога хорошая. Но я обычно езжу не на автобусе, а на велосипеде. – Как?! Тащишь отсюда велосипед по трём электричкам?

– А что? Мне так удобно.

К счастью, завтра мы всё-таки поедем не на велосипеде, а на автобусе, а может быть, даже возьмём машину, потому что на дачу выезжает Володина сестра Нина с котом Рыжиком. Они будут жить там всё лето.

– Так это у вас на двоих с сестрой дом в деревне? Тогда понятно.

Зимой Нина живёт в Выхино, она на пенсии, всю жизнь проработала хирургом. Замужем она никогда не была, наверно, потому, что мама умерла, когда Нине было семнадцать, Володе – семь, а среднему брату Павлику – девять. Отец замкнулся от горя, хорошо хоть, пить не стал. Нет, он больше не женился. А Нина училась в мединституте, вела хозяйство, воспитывала братьев, да ещё успевала в походы ходить с друзьями. И пешком, и на байдарках, в Карелию, на Кавказ, в Сибирь… Да по каким маршрутам сложным! Маленького Володю тоже иногда брали с собой. – Наша Нина – замечательный человек, – рассказывает Володя, – вот завтра познакомитесь.

– А Павлик?

Павлик, как и Володя, инженер, у него семья, дочка, сын, год назад внук родился. Всё хорошо.

Завтра Нина будет ждать нас в семь утра на Ленинградском вокзале. Позже нельзя – расписание электричек таково, что если не выехать из Москвы на «семь-десять», то следующую электричку в Твери придётся ждать два с половиной часа. Хорошо хоть, нам на метро ехать не надо – с Ярославского вокзала перейдём на Ленинградский. Но из дома надо выйти в шесть часов!

– Тогда давай спать!

Я укладываюсь на диване на кухне. А Володя вместо того, чтобы ложиться спать, долго сидит (или лежит?) в своей комнате перед орущим во всю мочь телевизором. Видно, так привык. Мне этот ор слышен через две комнаты и прихожую – дверей у Володи нет, в межкомнатных дверных проёмах болтаются оборванные занавесочки. Два часа ночи, но я не решаюсь попросить Володю приглушить звук – если человек сам не понимает, то бесполезно. Ничего, потерплю, я же гостья. Начинаю засыпать. Внезапно слышен резкий трезвон мобильника. Телевизор умолкает. Володя начинает с кем-то объясняться: «технические параметры, реклама, регламент…» Три часа ночи! С кем это он? «Да, – вспоминаю я, – он же говорил, что ушёл с завода и сейчас работает техническим директором какой-то фирмы. Сказал, зарплата совсем другого уровня, но и работы непочатый край».

По-видимому, технический директор – это тот, кто делает абсолютно всё, причём круглосуточно, без праздников и выходных. Под бодрые Володины крики о том, что надо срочно проконсультироваться с юристом, дать объявление о вакансии секретаря, и о том, что все вопросы необходимо решить немедленно, потому что на его даче в Тверской области «“Мегафон” не берёт», я засыпаю.

Будильник звонит в полшестого утра. Я умываюсь, собираю вещи. Володя спит.

– Володя, Володечка, вставай! На электричку опоздаем. Ты же сам говорил…

Володя приоткрывает измученные глаза и тут же опять закрывает:

– Сейчас, сейчас… Я полежу ещё пять минут. Ты выходи, иди на станцию, я тебя догоню…

Я суюсь к двери. Из-за дверного стекла на меня смотрит огромная собачья морда с отвисшими слюнявыми брылями и слезящимися глазами под скошенными веками. Увидев меня, пёс встряхивает квадратной башкой и радостно гавкает. Белая в рыжих пятнах здоровенная псина – московская сторожевая – стоит, упёршись в дверь передними лапами.

– Володя! Что это?!

– Ну, сорвался откуда-то… Иди, он не тронет.

– А как его зовут? Ты его знаешь?

– Откуда мне знать… Мало ли тут собак.

– Нет, я боюсь без тебя.

Володя, чертыхаясь, встаёт, натягивает джинсы, наскоро плещет себе в лицо водой из умывальника.

– Всё собрала? Побежали!

Пёс куда-то исчез. Я еле поспеваю за Володей, он нетерпеливо оглядывается:

– Скорее! Скорей!

Слышен грохот набегающей электрички. А билеты? Какие билеты! Скорей! Спрыгиваем на пути, влезаем на платформу по приставленной доске, вместе с нами поспешают, подталкивая друг друга, ещё десятка два безбилетников. Уф, успели! Поехали.

– Это что же? Почти все едут «зайцами»?

– А ты как думала? – отвечает Володя. – Знаешь, какие билеты дорогие, не наездишься, если каждый день, да даже если раз в неделю, на дачу…

– А как же на вокзале? Там ведь этот, как его, турникет?

– Мы под него подлезем. Как все. Я тебя научу, – отвечает мой седовласый друг.

– Ладно. Но до Твери я возьму билет. Один раз в год могу себе позволить. И я хочу понять, сколько это будет стоить, если честно.

– Да пожалуйста! Подумаешь, честная нашлась! Интеллигентка! Надо быть ближе к народу, раз ты писательница. – Сам ты интеллигент! И дачник.

Володина дачная деревня называется Гутты. Это карельское название. «Хутту» в переводе означает «карельское кушанье из ржаной муки, растворённое в воде и прокипячённое в чугунке». Оказывается, финно-угорские племена и далёкие предки карел жили в этих местах ещё в первом тысячелетии, потом они покинули Верхневолжье и сюда переселились словены, потом это были земли Новгородского, Тверского, Московского княжества… А название деревни осталось!

– Неужели с тех пор? С первого тысячелетия?

– Не знаю, вряд ли. А хотя почему бы и нет? Ведь названия рек, той же Москвы, с тех пор как раз. Хотя кажется, что и при Екатерине карелов переселяли в эти места. Во всяком случае, в восемьдесят девятом году двадцатого века они по переписи составляли около двадцати процентов населения Лихославльского района. И в Гуттах местные жители хоть и абсолютно обрусевшие, но некоторые фамилии с нерусскими корнями…

– Ну и как они? Пьют?

– Ох, как пьют! Раньше там был колхоз-миллионер, а теперь – ничего. Вот они и пьют, кто остался. Все, кто мог, в Тверь, в Москву, в Питер подались на заработки. Дома скупили дачники, из Москвы в основном, как мы с Ниной…

– Неужели в Тверской области были колхозы-миллионеры? С чего бы? Земля вроде неплодородная, область рискованного земледелия.

– Ну и что? Один тверской лён чего стоил! Да мало ли с чего! Животноводство, молоко, птица… А теперь на всю деревню три козы и одна корова.

– Володя, а помнишь, как у Рубцова: «Давно ли, гуляя, гармонь оглашала окрестность, / и сам председатель плясал, выбиваясь из сил. / И требовал выпить за доблесть в труде и за честность. / И лучшую жницу, как знамя, в руках проносил!..» Прости, я не могу эти стихи… без слёз…

– У тебя есть стихи Рубцова? У-у! Дай почитать!

– Я подарю тебе. На следующий день рождения.

– Так до него ещё год!

– Ладно, на День Победы.

Вот и Ярославский вокзал. Вслед за Володей я благополучно пролезаю под заградительными воротцами, а некоторые юноши их даже перепрыгивают! На Ленинградском вокзале в единственную работающую кассу длиннющая очередь. Нам стоять некогда – без пяти семь, Нина ждёт в вагоне. Володя выбивает мне в автомате билет, и мы снова бежим.

– А докуда ты мне билет взял? – допытываюсь я на бегу.

– Да не знаю я! За тридцать рублей, кажется… Он только десятки берёт, у меня больше не было…

– А билет до Твери сколько стоит?

– А кто ж его знает… Рублей полтораста.

– О господи!

– Да не пугайся ты! У контролёра купишь. Дешевле выйдет. Все так делают.

Последний вагон битком набит, как, впрочем, наверно, и все остальные, но Нина заняла нам места. Рядом с большой сумкой на колёсиках стоит кошачья переноска. Это Рыжик. Старый кот смотрит сонно, хмуро и никак не реагирует на мои заигрывания. А Нина маленькая, худенькая, седенькая, похожа не на хирурга, а на учительницу. Оказывается, Нина ушла на пенсию всего три года назад, в шестьдесят четыре, хоть её и умоляли остаться. Работать ведь некому. Но она была тверда:

– Сколько можно! Руки уже не те, да и голова плохо соображает. Я просто не имею права!

– Нина, а пенсии-то хватает?

– Что вы, Леночка! Какое там! Спасибо, братья помогают. Да вот этот дом, к счастью, успели купить десять лет назад. Квартиру я теперь сдаю на лето.

На каждой станции в вагон вваливаются люди. С сумками, рюкзаками, колясками, малыми детьми, бабушками, собаками, кошками… Около нас оказывается семья с переноской, из которой испуганно таращит глаза рыжий кот. Точно такой же, как наш Рыжик, только явно моложе. – Сколько вашему котику?

– Три года.

– А нашему – четырнадцать.

– Ого! Киса, киса, кис-кис-кис!

Рыжик утомлённо закрывает глаза. Молодой кот глядит растерянно. Его переноска болтается в руке отца семейства под самым вагонным потолком. Мы предлагаем поставить её на Рыжиков дом, который давно устроен на Нининой сумке-тележке.

– А выдержит?

– Конечно.

На следующей станции к трёхэтажному кошачьему чертогу прибивает собаку. Бедный пёс, оказавшийся нос к носу с двумя котами, жалобно скулит, то и дело вопросительно оглядываясь на хозяина.

– Ну, потерпи, потерпи, – успокаивает тот.

Все, кроме котов, смотрят сочувственно. Молодой кот пытается зашипеть, но вместо этого впадает в столбняк от неожиданного соседства, а на сонной и по-прежнему равнодушной морде Рыжика появляется выражение лёгкой брезгливости.

Наконец собака выходит и весело прыгает по платформе за хозяином. На следующей станции мы прощаемся с семьёй рыжего кота. В электричке народу всё меньше. В окна врывается тёплый ветер, желтеют-пушатся по обочинам одуванчики, трепещет молодая листва, и уже зацветают яблони, вишни… Люди возятся в огородах, у многих спины уже покраснели от солнца, мелькают разноцветные домики, сарайчики, хозблоки, иногда даже вагончики, выкрашенные, как правило, в голубой цвет. Первое мая. Все сажают картошку. Весна. Весёлая, стремительная, ветреная подмосковная весна.

А в городе Лихославле уже настоящее знойное пыльное лето. Подходит переполненный дребезжащий автобус. Нет, нам с Рыжиком и сумками туда не влезть. Володя ловит частника. Мы мчим среди волнистых, как море, полей и берёзовых островов.

– Вот они, наши Гутты, – говорит Нина.

Деревня лежит в низинке меж холмов. «Понятно, почему здесь “Мегафон” не берёт», – вспоминаю я ночные Володины переговоры. Машина останавливается у обыкновенного деревенского дома.

– Ну что, Нина, сердце-то ёкает? – весело спрашивает Володя.

– Ёкает, ёкает… Ой, забор повалило! Володя, надо поднять.

– Ладно, потом…

– Ну когда «потом»? Ты же завтра хочешь уехать!

– Да сделаю я… Потом.

Я тащу из машины переноску с Рыжиком.

– Нина, Рыжика уже можно выпускать?

– Нужно! Скорее! Ах, бедный Рыжик!

Рыжик стремглав бросается в кусты и начинает яростно скрести лапой землю. Натерпелся бедняга! Он ехал из Выхино почти восемь часов.

– Ниночка Петровна! С приездом! – раздаётся женский голос.

У калитки стоит пожилая дама.

– Ах, Ольга Сергеевна! А вы давно приехали? – И дамы начинают самозабвенно щебетать о клубнях тюльпанов и нарциссов, о корнях георгинов и пионов.

А отовсюду безо всяких трудов уже вовсю лезут разные мелкие цветочки – примулы, маргаритки, незабудки… Я брожу по участку, фотографирую цветы, кусты, озабоченного Рыжика, который всё никак не закончит свой туалет. Нина, выдав Ольге Сергеевне какие-то корни, принимается хлопотать по хозяйству. Дел много: на сегодня намечен банкет с шашлыком по случаю открытия сезона и бывшего позавчера дня рождения Володи. Но сначала надо вытащить из погреба зимовавшую там картошку, морковь и другие овощи. Процедура нелёгкая. Володя проваливается обеими ногами в яму, сверху на него валятся доски, мы вдвоём с Ниной с трудом передвигаем какие-то ящики… Крысы, как выяснилось, опять всё погрызли. Морковь мерзкая – мало того, что погрызена крысами, так ещё и опутана, как паутиной, проросшими белёсыми корнями. И наполовину гнилая – тьфу! И зачем столько мучений из-за этой гнили?

– Надо, – говорит Нина, – сделаю заготовки, борщевые заправки. Володе надо дать, Павлику, у Павлика большая семья, им много надо, знакомым, соседям в Москве… Пока жива – всё надо.

Картошка – тоже проросшая и полусгнившая, но картошку я уважаю, её действительно никогда не бывает много. Мы с Ниной долго перебираем морковь и картошку. В кухню нетерпеливо заглядывает Володя:

– Ну скоро вы там? Лена, пойдём, ты поможешь мне участок вскопать.

Я поднимаюсь.

– Володя, а забор? – напоминает Нина.

– Так тебе участок вскапывать или нет? Ты что, не будешь в этом году сажать? – мгновенно раздражается Володя. – Буду, буду, но всё-таки забор…

Володя рассерженно поворачивается и уходит. Я бреду за ним в огород.

– Вот смотри, я специально для Нины изобрёл, корни выкапывать, – Володя любовно оглядывает некое приспособление.

Лопата не лопата, цапка не цапка, что-то странное, об одном колёсике. Впрочем, я ничего не понимаю в сельском хозяйстве.

– Нина, правда, ею не пользуется, но она не понимает… Я тебя научу. Я буду копать, а ты иди за мной и вынимай оставшиеся корни. Смотри, вот так вонзаешь в землю, потом нажимаешь… нет, не так… потом немного прокатываешь и вытаскиваешь корень…

Я покорно повторяю.

– Не так! – сердится Володя. – Ты налегаешь на неё, как на лопату, всем туловищем, а надо напрягать только руки. Так же легче! Я специально изобрёл…

– Но мне так неудобно!

– Потому что ты не понимаешь, вот смотри…

– Да видела я уже! Слушай, какая тебе разница, что я напрягаю? Ты что, мой тренер по аэробике? Главное же – результат!

На ступеньках террасы стоит Нина и неодобрительно наблюдает за нашей деятельностью:

– Володя, оставь её! Лучше забор подними. А мы пойдём мусор выбрасывать. Надо же показать Лене деревню.

Мы идём по деревне с мешками картофельных и морковных очисток.

– Вот вечно он так, – жалуется Нина, – то, что нужно сделать, не допросишься, носится со своими изобретениями…

Нина здоровается с соседями и приглашает их на банкет. – А куда это вы с мусором?

– Клавдия приходила. Говорит, она организовала свалку за ручьём. Мы все будем туда выбрасывать, а осенью наймём бульдозер у её родственника, он недорого возьмёт…

– Ой, что вы Клавку слушаете! Какой там бульдозер – одни пьяные фантазии!

– Всё равно. Пусть. Я обещала.

С берегов ручейка и из самой воды приветливо глядят цветочки с плотными ярко-жёлтыми лепестками и такими же толстыми и сочными тёмно-зелёными листьями.

– Это купавка, – знакомит нас Нина.

Я фотографирую купавку, фотографирую купающихся в пыли воробьёв, двух кур, петуха, котёнка, играющего на солнышке с тенью от своего хвоста… А над нами в «густой, как мазь» и одновременно прозрачной синеве летят по ветру тонкие порывистые ветви берёз.

Нина останавливается у дома необыкновенной красоты. Всё в нём от крыши, наличников, занавесок в окнах и до последнего камешка в саду дышит таким изяществом, такой благородной простотой и гармонией и в то же время лёгкой и светлой грустью, что я замираю от восторга.

Из дома, задрав хвост, важно выходит наш Рыжик. Следом за ним, мягко ступая, идёт женщина в платье, напоминающем русский сарафан, с резными деревянными бусами на груди. Женщина немолода, но до чего же прекрасна! Как добрая волшебница из сказки.

– Это Татьяна, – представляет Нина.

– Какой у вас дом замечательный! – восхищаюсь я. – И забор, и сад… Прямо произведение искусства!

– Да какое там искусство… Разве что, когда зацветёт, будет поинтереснее, – говорит Татьяна. – Заходите!

– Таня – архитектор, а её муж – художник, – рассказывает Нина. – Они старожилы здешние, можно сказать, основатели нашей дачной колонии.

В светлой комнате под большой картиной с летящей берёзовой листвой – круглый стол, покрытый зелёной шёлковой скатертью. Вроде обычный стол и картина совсем простая – как распахнутое окно, но меня снова будто кто-то останавливает на бегу и мягко берёт за руку: в комнате стоит внимательная, чуткая тишина, всё объято покоем и нежной печалью. Чудесный, сказочный дом, в котором хочется остаться навсегда.

– Картины все мужа, – говорит Татьяна, – а я больше декоративно-прикладным баловством развлекаюсь…

– Я раньше на это баловство по несколько раз на дню бегала смотреть, – смеётся Нина. – Приду, а на этом столе обязательно лежит наш Рыжик.

Будто в подтверждение её слов, на стол впрыгивает Рыжик.

– Правильно, Рыжик! – одобряет Татьяна. – Прекрасно смотришься – рыжее на зелёном. У Рыжика здесь второй дом. Нина, когда уезжала, всегда его у нас оставляла.

Мы приглашаем Татьяну на банкет и возвращаемся.

– А Рыжик-то как взбодрился, – говорю я. – Даже взгляд совсем другой, посвежел, вроде даже загорел, нос стал красный…

– Да, ему здесь хорошо, – соглашается Нина. – Во всяком случае, лучше, чем в квартире сидеть. А вот что нос красный – плохо. Это аллергия. Каждый год так – нанюхается тут всего, и нос краснеет, и уши, и темя… Дня через два пройдёт.

– Надо же! У кошек тоже бывает аллергия?

– Ну а как же! У рыжих, по крайней мере, точно.

Дома мы застаём приготовления к шашлыку. Володя колет дрова, а муж Ольги Сергеевны, Саша, и другой сосед, Виктор, нанизывают мясо на шампуры. Слышу, как они вполголоса подсчитывают участников застолья:

– Нас двое, твоя Рита, Ольга, Володя, Нина, девочка Володи…

«Девочка Володи» – это, очевидно, я. Что ж, очень приятно. «А мне-то как приятно», – вспоминаю я наше знакомство полтора года назад.

– Лена, а где тот бальзам, что ты мне подарила? – раздаётся строгий Володин голос.

– У тебя остался, в Серебрянке.

– Почему же ты не взяла?

– Ты ведь не сказал, я не знала…

– У нас и так много вина, – говорит Нина. – Ты бы лучше забор поставил.

– Что, прямо сейчас, что ли? – взвивается Володя. – Потом…

Медленно, нехотя, как бы в раздумье закатывается за круглые холмы солнце. В полном согласии с ним удлиняются тени. Какой бесконечный сегодня день! Ну и весна у нас в России – солнце чуть ли не до одиннадцати и короткие, светлые соловьиные ночи!

Я помогаю Нине на застеклённой террасе накрывать длинный обеденный стол под оранжевым абажуром. Надо почистить копчёную рыбу.

– Это скумбрия? А как её чистят? Помните, у Чехова: Ванька Жуков начал чистить с хвоста, а хозяйка «взяла селёдку и ейной мордой» стала его «в харю тыкать». Это только селёдку чистят с головы, а всех остальных рыб с хвоста?

– Не знаю, – шепчет Нина, беспокойно оглядываясь. – Тише, Володя идёт, сейчас начнёт нас учить. Не надо её чистить, просто нарежь кусочками…

Из огорода вкусно тянет дымком, краснеют угольки в шашлычнице. Приходят гости: жена Виктора Рита, Ольга Сергеевна, Татьяна и ещё одна женщина – Наташа. Мы сидим под оранжевым абажуром. Рыжик вернулся с вечерней прогулки и обессиленно лежит в подушках. Володя требует, чтобы я сфотографировала Рыжика. Правда, как только пришла Рита, Володя забыл, как меня зовут, и у него получается так:

– Э-э-э! Рыжика! Сфотографируй!

– Да, Леночка, пожалуйста, – говорит Нина, укоризненно глядя на брата, – у нас совсем нет Рыжиковых фотографий.

Конечно, с удовольствием! И фотографии обязательно напечатаю и для вас, и для себя. Терпеть не могу смотреть фотографии на компьютере. Компьютер – это работа, а фотографии – отдых, мечта. Они должны быть в альбоме, как вот эти, Нинины, чёрно-белые, где юные студенты-медики с рюкзаками… А это что за мальчик? Господи, Володя! В пятом классе? Какой хорошенький!

– А что? Я и сейчас ничего, – кокетничает Володя. – Правда, Рита?

В эту Риту Володя влюблён. Когда она появилась, он весь преобразился и забыл не только моё имя, но и вообще всё на свете, только и слышно: «Ах, Рита, моя любимая женщина! Рита, давай потанцуем! Рита, дай я тебя поцелую!» Виктор приосанивается и солидно расправляет плечи. На меня, как он думает, отвергнутую «девочку Володи», посматривает с сочувствием. Себе лучше посочувствуй! Вот уведёт наш орёл у тебя жену из-под носа – будешь знать! Рита, правда, старше Володи лет на пять и толстенькая, кургузая, без шеи, не поймёшь, где у неё грудь, где талия… Но зато умная, обаятельная, кажется, она журналист. И вообще – с лица воды не пить, был бы человек хороший. И каких только чудес не бывает на белом свете!..

Володя танцует с Ритой, а остальные, смеясь, вспоминают грибные и ягодные истории.

– Ой, я такая жадная до ягод! – совсем как девочка, хохочет-заливается Нина. – А до грибов прямо завистливая! – Я тоже! – кричит Ольга Сергеевна. – Алёша как пройдёт мимо нас с корзиной, я выбегаю посмотреть, а Саша даже расстраивается, уходит…

– Да, мы завистливые до грибов, – подтверждает Саша. – Алексей удивительные места знал. Сколько мы его ни подбивали раскрыть, помнишь, Витя, и так, и сяк, и под водочку с этими же грибками – нет, ни в какую!

– Зато я ягод больше всех набираю, – смеётся Наташа. – Мы с Алёшей как-то договорились – я ему свою земляничную поляну покажу, а он мне – место, где белые… – А Андрей Васильич что?

– Ну, Андрей с полным пониманием… Ты, говорит, запомни хорошенько, потом мне покажешь. А я ничего не запомнила. Вроде и лес знакомый, знаете, там, за прудом, но Алёша как-то так водил… Великий конспиратор!

– Какая у вас завистливая деревня! – говорю я. – А кто это – Алёша?

– Это мой муж, – легко отвечает Татьяна. – Он умер два года назад.

Я затихаю в смущении, но этого, кажется, никто не заметил. Все продолжают хохотать и болтать про грибы и ягоды. «Так и надо! – вдруг понимаю я. – Будто он не умирал. Ведь этот Алёша и сейчас с ними, как живой. Только так и надо!»

– А помните, как Андрей пытался в нашем пруду рыбу ловить? – кричит кто-то.

– Андрей – это мой муж, – говорит Наташа, поймав мой, наверно, всё ещё испуганно-удивлённый взгляд. – Он жив, жив, в Тверь поехал, завтра вернётся. Приходите к нам, познакомитесь. Ниночка, у меня ваш гиацинт расцвёл. Помните, вы мне в прошлом году клубень дали? Леночка, а вы нашу собачку, Лушу, сфотографируете, ладно? Она у нас простая дворняжечка и старенькая, слепенькая, но такая красавица, такая умница, кажется, вот-вот заговорит…

На другой день я просыпаюсь оттого, что по моему лицу шарит солнечный луч. Убедившись, что я пробудилась, он перемещается на печку. Володя с Рыжиком спят на террасе, а Нина давно возится в огороде, забегая время от времени на кухню.

За завтраком Володя объявляет, что пойдёт звонить по мобильному «за бугор», закажет на вечер такси.

– Ну что? Часа на четыре? К пятичасовой электричке?

– Как скажешь. На четыре так на четыре.

Дома меня ждёт постылый компьютер и работа, работа, бесконечные переводы… «На два века труда предо мной…»

Володя удаляется, а Нина рассказывает, что в Гутты они попали благодаря Наташе и Андрею. Андрей – завотделением у них в клинике. Всю жизнь вместе проработали! Теперь Андрей Васильевич тоже рвётся на пенсию. «Кто будет работать – не знаю!» – говорит Нина с отчаяньем в голосе. А когда-то в Гуттах дачниками жили только Таня с Алёшей. Они открыли эту деревню, каждый год рисовать приезжали в эти места. Алёша и рассказал Андрею Васильевичу, когда у них в больнице лежал. А потом, уже после Нины, приехали Рита с Виктором, Саша с Ольгой…

Возвращается Володя и объявляет, что «за бугром» к нему сразу же дозвонился его «генеральный», и потому мы едем не в четыре, а немедленно, он уже вызвал такси. – Так мы же к Наташе зайти обещали, – ахает Нина, – Лушу фотографировать…

– Пойдём. Машина к их дому подъедет, они ведь как раз у околицы.

– А забор?!

– Дался тебе этот забор! Пусть лежит – разве плохо?

– А козы Николаевы заберутся? А корова? Потопчет всё…

– Коровы никакой нет.

– Как нет?! А Машка Зинаидина?

– Она её продаёт. Сама сказала. Я утром на пруд купаться ходил, а Зинаида Машку на луг гнала. «В последний раз, – говорит, – надоела эта зараза, завтра за ней приедут».

– Но этого нельзя допускать. Она же сопьётся, Зинаида…

– А то она с Машкой не сопьётся! В семь утра уже качалась, еле шла…

– Нет, Володя, человек должен о ком-то заботиться, нести ответственность за кого-то, кроме себя, иначе…

– А, ну конечно! Давай, доктор, лечи, воспитывай… «Скажет спасибо за это сердечное русский народ…»

Нина не отвечает и о чём-то сосредоточенно молчит.

– Забор? – не понимает Володя. – Да сделаю я… Лена, неси топор! Не там! На террасе!

Володя ставил забор ровно три минуты. А разговоров-то было! Ну, мужики! Точно как мой бывший муж. Месяцами умоляешь его вбить какой-нибудь дюбель: «потом, потом…», «отстань» и даже: «отвяжись, худая жизнь». И вдруг сделает за минуту. А то ещё выдумал после стажировки в Кембридже: с чем к нему ни сунешься – «Impossible!» «Impossible» – это «невозможно» по-английски. Сын пришёл в восторг и тоже чуть что: «Impossible, impossible!» Даже ввёл это слово в виде девиза в компьютер. Включаешь его, и на весь экран надпись огромными буквами «IMPOSSIBLE». А потом раздаётся мефистофелевский хохот. Я первое время пугалась. Ладно, чего ворошить, дело прошлое.

Мы в гостях у Наташи и Андрея. Андрей Васильевич – весёлый, лысый, длинноусый дядька. И какие же разные дома у дачников в «завистливой деревне» Гутты! Сказочный терем Татьяны, немного захламленный и, может быть, поэтому такой уютный оранжево-абажурный уголок брата и сестры, капитальное добротное жилище Виктора и Риты… А у Наташи и Андрея не дом даже – хатка с белёными стенами. И залитый солнцем двор – хуторок в степи.

Нина заводит с Наташей разговор о судьбе Машки и Зинаиды.

– Дочь-то к Зинаиде хоть иногда приезжает? – спрашивает Андрей.

– Какое там! Уже несколько лет её здесь никто не видел.

– Будем покупать молоко по пятьдесят рублей за литр! – решает Наташа. – А не согласится – по шестьдесят. Будем поднимать цену, пока не уговорим. Остальные тоже, думаю, поддержат.

– Ну, что ж, – говорит Андрей, – мы молока не пьём, дети раз в год заявляются, значит, попоим собачку, старушку нашу…

А старушка, золотая слепенькая Луша, знает, что говорят о ней. Счастливо поднимает лисью мордочку к солнцу, вертит пушистым хвостом, радуется, лижет мне руки и не даёт себя сфотографировать.

– Неужели она совсем ничего не видит? – удивляюсь я. – Быть не может!

– Не видит. Просто нюх хороший и слух. Луша, постой, не вертись! Лена тебя сфотографирует…

Да, Луша, конечно, не фотомодель. То ли дело Рыжик! Абсолютно равнодушный и потому весьма статичный и фотогеничный господин. Но Рыжик уже имеется у меня во всех видах: Рыжик на террасе в подушках, Рыжик на столе у Татьяны, Рыжик, справляющий нужду под смородиновым кустом, Рыжик, лакающий молоко в кухне на фоне диковинной коряги, Рыжик, расположившийся на другой коряге, как в кресле… Оказывается, коряги – одно из увлечений Володи.

– Дом в Серебрянке тоже полон коряг, не заметила? – улыбается Нина.

– Нет, не заметила, должно быть, оттого, что там всё завалено газетами…

У ворот сигналит машина. Мы несёмся среди начинающих зеленеть полей. Нас встречает по-летнему пыльный Лихославль. Я честно беру билет в кассе.

– Володя, а ведь в Лихославле Владимир Соколов родился, замечательный поэт, – вспоминаю я, когда электричка отъезжает от платформы и здание вокзала, выкрашенное в весёлый охряный цвет, начинает быстро бежать назад.

– Это что, современный? Не слышал.

– Да, современный, только он умер, к сожалению, лет десять назад. Да ты не мог не слышать – его стихи часто цитируют: «Я устал от двадцатого века, / От его окровавленных рек…»

– «…И не надо мне прав человека, / Я давно уже не человек…» – подхватывает Володя. – Так он лихославльский! Здорово! Дай почитать…

– Ну уж нет! Такие стихи в доме иметь надо, а не почитывать. И дарить не буду – я тебе уже Рубцова посулила. А Соколова ты сам можешь купить, я его книжку в ЦДЛ недавно видела.

– Это на Большой Никитской? Центральный дом литератора?

– Ага, там, кстати, и литературные вечера бывают интересные, можем как-нибудь вместе сходить, если хочешь… – Угу, – рассеянно кивает Володя, и я понимаю, что он уже думает не о стихах, а о работе – технические параметры, реклама, регламент…

В Твери мы пересаживаемся на поезд до Москвы. Здесь, как и в тверской электричке, народу немало, но, конечно, со вчерашним днём не сравнить. Второе мая – на работу? На деревянных скамьях – усталые, добрые, умиротворённые люди, загоревшие за два дня под майским солнцем.

– Ты что-то про поэта этого начала рассказывать, про Владимира Соколова? – вспоминает Володя.

– Да, я ведь сначала не с ним самим познакомилась, то есть я имею в виду, не лично, а со стихами… Прочитала в «Литературной газете» статью его жены, Марианны Роговской-Соколовой. Она чеховед, долгое время была директором музея Чехова на Садово-Кудринской. И такая удивительная женщина – преданная, любящая жена и в то же время умнейший человек, занятый любимым делом! Вот это, по-моему, и есть настоящая чеховская героиня! А красивая какая!.. И даже причёска из того времени…

– Тогда уж не героиня, а идеал чеховской женщины?

– Ну, может быть… – не сразу соглашаюсь я. – Это ведь нелепый предрассудок, будто Чехов женщин не любил и презирал! У него же есть удивительные женские образы, вполне реальные, Марья Константиновна, например, в той же «Дуэли», потом Юлия Сергеевна в повести «Три года», я уж про Душечку не говорю…

– Ну и напиши об этом. А что? Статью в ту же «Литературку» или в какой-нибудь чеховский сборник.

– Зачем? Я ведь не чеховед, статьи и литературные споры – не моё это дело… А вот бы написать роман, от лица нашего современника, я давно об этом думаю. Обычный человек, не литератор, а, допустим, инженер, как ты, но постоянно размышляет о Чехове, сверяет, строит по нему свою жизнь…

Я умолкаю, потому что Володя спит, прислонив седую голову к толстому оконному стеклу. А за окном проносятся красные стволы сосен – вехи на пути, первые числа, праздничные даты календаря. Точно возвращающиеся на родину птичьи стаи, летят вместе с лёгкими облаками сквозные, порывистые берёзы. Моё Подмосковье! И как в юности, беспричинная радость теснит мне сердце, и благодарно рвётся из груди, и полощет на ветру первомайским флагом. И хочется кричать, и петь, и смеяться, и плакать от безудержного, бьющего через край весеннего счастья.