Читать книгу Жемчужница и песчинка - Эмилия Тайсина - Страница 13

Aquila non captat muscas.

Изредка разве, по простоте.

Небо рассыпало звёзд вереницы,

Матери голос в вечерних ветвях.

Да, умирают в неволе птицы,

И безнадёжность в моих словах.

Скосит отец меня вместе с травой,

Унесёт меня в дом на холме,

И заплачет на листьях цветок дождевой:

Это дева грустит обо мне.

И сестра меня с зёрнами пашни

Бросит в солнечный диск золотой.

Но в словах моих песен вчерашних

Я останусь, всё тот – и иной.

Вновь и вновь, – о, в который раз!

Закипает мое волненье;

Вновь рождает в душе смятенье

Взгляд горячий царственных глаз.

Жребий брошен и выбор сделан.

Мотыльком лечу на ладонь,

О мой мудрый и пылкий демон,

Негасимый темный огонь!

Я на суд тебе отдаю

То смеясь, то гордясь, то тоскуя,

Очарованную и хмельную,

Изумленную душу мою.

Снова слышу безмолвный приказ,

Обещание сладкого плена…

Да ведет меня в бездну, в геенну

Взгляд горячий царственных глаз!

…И снова ложатся привычно на струны

Простые слова безыскусных песен.

Наш призрачный мир невелик и чудесен:

Теней полумрак, колдовских и прелестных,

Шуршит парусами над маленькой шхуной.

…И снова приходят витой чередою

Канцоны, созвучья, трезвучья и терции;

Проникнув в тебя, они станут тобою,

Твоею любовью, твоею бедою,

Дав имя тому, что живет в твоем сердце.

Заглянет рассвет в голубую лагуну,

И в день мы уйдем, закусив свои губы,

Уняв свои слезы, скрывая бесчестье…

И снова падают навзничь на струны

Глухие слова исступленных песен.

Нас преследовал холод и дождь.

Лихорадили солнце и снег.

Белокурый Орфей, это ложь

Исказила твой ласковый смех.

Это ран разрастается боль,

Отравляя вино наших встреч.

Безысходная, горькая речь

В серый круг заключила любовь.

Это слезы залили мой след.

Это вянут сухие глаза.

Снова дождь, снова дым сигарет.

Знаю все, что ты хочешь сказать.

О, запомни, Орфей, уходя:

Ты уносишь не только любовь.

Истекла, расплетая покров,

Моя юность под знаком дождя.

Трагичен ноябрь и жалок ноябрь.

Слезится, кривится, источен дождем.

И мне тяжело, безысходно, но я бы

Сказала: «Утешься, еще подождем.

Свой дух укрепим, если сможем. Поверим

Во встречу под сводом сиреневых туч.

О, как нестерпимо блеснет над галерой

Свободу дарующий солнечный луч!»

Еще я сказала бы: «Небо разлуки,

и тусклый белесый осенний туман,

и дождь из – за снега, унылые звуки,

бессильный осенний ноябрьский роман, —

Все будет разорвано, взорвано, смято.

О, как нестерпимо блеснет из – за туч

Морозный, стальной, золотой, полосатый,

Несущий спасение солнечный луч!»

Сказала б еще я… Да некому слушать.

Сии излиянья упали в цене.

Ни друг, ни подруга, ни муж равнодушный…

А есть ведь чудачки – завидуют мне!

А что я имею из всей непомерной

Вселенной, встающей зарей над лицом?!

Ривьера, триера, террарий, вольера,

Морковка, поилка, цепочка с кольцом.

Приходит темно – белый вечер.

Декабрьский сон, не беспокоясь,

не суетясь, не быстротечен,

возьмет за пальцы и за пояс,

потянет к вечности диванной,

погасит жизни красованье…

Какие гости? Это странно.

Какие книги, песни, знанья,

стихи, поездки, дети, званья,

зачем все это? – tutto sanno,

e nulla fanno.

Восторг, простор, воздел, простёр,

молитвенно на кочке замер;

зиме конец, полей венец,

скворец над полыми снегами.

На первый скромненький пикник,

через овраги напрямик;

вздох углублен и взор смягчен,

лоб вешним солнцем облучен.

Озон, плэнэр, предел, мой друг!

Ты на холме в экстазе замер;

И dolce far niente в круг,

И ни души перед глазами.

Послезавтра июнь, а сегодня, вчера, и третьего дня,

и четвертого дня, и неделю, и больше того

Войско сизое туч планомерно, волна за волнами,

продвигается быстро туда, где в хорошее, помнится, время

по утрам занималась заря.

Черно – ртутный подбой, серо – синий подзор

создают впечатление принарядившихся к бою

наемников.

Смертной сыростью каждый сустав уязвлен человеков,

дрожащих от ветра.

Снег склоняет цветущие крылья акаций

скрести по асфальту,

Снег туманит и свадебный глянец розеток на вишнях и сливах,

и стекло ветровое на трассе.

Чистым градом немелким сечет

по хвосту и по вздыбленным перьям

бегущей пешком с паническим воплем

вороне.

В цепенеющих мыслях

кое – как созревает удовлетворительный тезис:

Обратите внимание,

Весь этот возмутительный проект конца света

Именуется захватывающе – романтическим словом

«мистраль».

Самая длинная ночь налетает на дрогнувший город.

Черно – сапфировый склон, синие кони в огнях.

Черно – фиалковы кудри возничего грозного Норда.

Черно – жемчужная цепь, бело – серебряный след.

Ширится рев победительный страшного ветра.

Неумолимый поток, аквамариновый блеск.

Обсидиановым перстнем украшена пясть беспощадной.

Всяк, кто увидит его, оцепенеет навек.

Двуослепляющий челн полумесяца ветром относит.

Линзами слез ледяных взгляд нестерпимо разъят.

Слева морозным кристаллом застыл Орион благородный,

Ярко и люто горит справа звезда Люцифер.

Случайных друзей замыкаются руки

Средь тьмы новогодней в кольцо – оберег.

Его стерегутся и навьи, и духи;

В кромешном миру беспокоятся звуки,

Лепечут, роятся, ложатся на снег.

Искрится, не жаля, огонь из Бенгали,

Легчайшие иглы и звезды пестрят;

Двенадцать ударов из купольной дали

Сюда подлетали, сюда подлетали,

Сюда долетали из бронзовой дали

Двенадцать ударов подряд.

Пора: пожелайте всего, что хотите!

Друг первый, меня с этим годом поздравь!

Смотрите, как светится наша обитель,

И лодьею месяц скользит по орбите,

И кругом земным простирается правь.

Любые хотенья, любые моленья

Сегодня сбываются в чудной ночи.

Над навью и правью надежей и явью

Воздвигнулся вечный хранительный щит.

Всеблагий правитель небесного круга!

Всем сердцем молю: свою милость яви,

И милому другу пошли Ты подругу,

Даруй ему верную, Боже, супругу,

Не дай ему, Боже, прожить без любви!

Оставь меня, печаль.

Скажи сама себе: «Не плачь, малышка».

Или лучше: «Дорогая,

не плачь». Не ожидай, что кто-то сладкий

все это скажет сам, чтоб ты не знала слез.

Осталось все в лесном фанерном доме.

Опасно стиснет сердце

при вспоминаньи чудном отведенных

гардин – завес и двери отворенной,

и очерка, что станет в раме двери:

тот силуэт, та поза ягуара,

и кудри черные, и нежный взгляд мальчишки,

не знавшего ни тонких, мудрых мыслей,

ни хитрости, ни лжи, ни игр мужчины, —

то воплощенье хитрой, лживой силы,

игра самовлюбленной красоты.

Оставь меня, печаль!

Оставь, мне легче: на вершине вздоха.

Да, едкая вода в глаза зальется,

когда попробуешь взглянуть вокруг, нырнув…

Да, нежная вода разляжется вдали и в берегах

глубоким черным зеркалом рояля

концертного под светлым лунным диском,

под недоступной золотой луной.

Оставь меня, печаль, а ты – вернись,

Вернись, не исчезай, упрямый Мастер!

Я помню ночь: мой сын, твой друг и лодка

неслышно, тихо, слышно, слышно плещет,

твой голос нас зовет из – за протоки,

нас скоро переправят в дом озерный,

и вдруг, все звезды побеждая некой жизнью,

неповторимым и нерадостным гореньем,

прошла нацеленно прекрасная комета

безостановочно сквозь Млечный Путь…

Оставь меня, печаль!

Я проведу тебя:

Я буду думать, что уже не жду,

а потихоньку все же буду ждать,

и обману и случай, и закон

самой судьбы:

Да, вот увидишь, подлый бог,

что я его дождусь!

Ты был здесь счастлив.

Потом несчастлив.

Потом немножко счастлив.

В ту светлую седмицу мая,

Отгородясь от внешней тьмы,

Полу – резвясь, полу – страдая,

Игру в венчанье вили мы.

Но тише, ш – ш, наденем маски…

Храни серебряный секрет

И шелест, шорох, шепот сказки…

Я не нарушу свой обет,

Клянусь молчанием созвездий,

Клянусь серебряной луной,

Шампанским, шоколадом, Шеззи,

Шираито и тишиной, —

Я буду жить в обьятьях эльфа,

И смех, и гнев людской презрев!

Рок, случай, знак, оракул в Дельфах,

Семерка, тройка, дама треф.

Когда ты ушел, над разливом души

Пронесся ли вопль, иль аккорд многогласный

Страстей раздирающих, мыслей больших

И малых надежд, и страданий напрасных.

Пронзительной нотой всех выше взвилась

Обида и ненависть, режущий звук.

За ними презренье: «Дерзайте, мой князь,

На приступ! На птичник! Смелее, мой друг!»

А в среднем регистре – насмешки мелизм,

А в нижнем – унылого смысла сарказм.

Ну что ж, Мессалина, давайте без тризн.

Давайте забудем, что значит оргазм.

А в контроктаве, как пение гор,

Как рокот ночной, прозвучал приговор:

«Сказали мне, что та дорога меня приведет

к океану смерти,

И я с полпути повернул обратно. С тех пор

все тянутся предо мною кривые, глухие,

окраинные проселки».

Твоя рука

покоится в моей руке.

Так будет до тех пор,

пока ее ты не отнимешь.

Как мне ответить

на твой вопрос?

Ведь не в письме же?

И не в стихах?

Вот если мы

(А в небесах гудит,

как исполинский колокол:

«Тебя он не оставит».

А в двух – трех комнатах,

и ко всему – в ушах

звенит другой, поменьше, колокольчик:

«Он не с тобой. Его здесь нет.

Он не с тобой».

А я люблю – но не тебя, гораздо больше:

Тобой дарованное бытие.

И лишь одной возможности в нем нет:

непостижимо – но ее здесь нет:

возможности того, что ты сейчас

войдешь и будешь здесь), —

вот если вскоре

увидимся мы в Вене, —

нет, не в Вене, а в Праге, нет, не там,

а в Братиславе, —

нет, – конечно, в Вене,

увидимся, то я наверняка

тебе скажу. Но только не пиши,

прошу тебя, ах, не пиши мне больше,

что ты приедешь в Вену: ты же знаешь —

я не приеду, но твои слова

как маленького пламени язык

неотвратимо к оголенной коже

прильнувший – да, но где ты, где ты?

В Вене?

Но где это?

А, знаю: это там,

где на перроне Южного вокзала,

за Laerchenfelderstrasse – мы прощались…

Твое лицо, явление природы,

померкло не от туч, а изнутри.

Прикосновенье губ – не поцелуй,

но лишь беспомощность

всей беспредельной жажды…

Old Emi was as brave a girl,

As ever graced a martial story.

Rene was fair as a rare black pearl;

He sighed for Love, and she for Glory.

With her his fate he meant to plight,

And told her many a gallant story;

Till war, their coming joys to blight,

Called her away from Love to Glory.

Old Emi met the foe with pride;

He followed, fought! – ah, hapless story!

In black attire, by Emi’s side,

He died for Love, and she for Glory.

I hold a glass of sweet champagne.

Sun beams on snows of my domain.

I sing of love, I live again;

Here’s to my darling Valentine!

Black beard enthroned on his pale cheek;

His dome – like forehead’s always bleak;

Dark clothes close the shape unique

Of my misterious Valentine.

His whisper flls the soul of mine;

His manner shows the grace divine;

His mind is deep like solemn brine;

Here’s to my pious Valentine!

He knows the art of high debate.

In sacred texts he does his bathe.

God in His mercy gave him grace,

And he’s the lover of the Fate.

Let’s drink a health to him who tried

The charms of Charm, the chains of Chain,

Who has endeavoured all the might

Of spell, and Gospel, and refrain.

This winter day has golden rim!

I raise my glass to skies above,

And I drink my champagne to him,

And he will drink his one to Love.

For he’s a poet on the brim

Of old sophisticated Time.

I think of him and sing of him;

Here’s to my noble Valentine!

«Love me tender, love me sweet», —

Chirps the golden parrakeet;

«Love me little, love me long», —

Warns the wise precautious song.

I don't care a hair for these,

I have never prayed for peace.

I will sing another song:

Love me short but love me strong.

Oh boy, why treat me like a saint?

Release me of your pious love;

My manners are by no means quaint;

I do not beam from high above,

I cannot dance upon my toes,

I cannot play the harp or fute,

I do not pardon all my foes,

My tune is shameless and acute;

No angel dwells in my brave soul:

He’d be afraid of eagles nest,

Afraid to touch my anger’s bowl,

Or dare touch me while I rest.

Ambitious, arrogant, and stern,

I never laugh when I am glad,

I never cry when I am sad,

I laugh and cry to gain concern.

Oh boy, I’ve never loved a man

For more than two years and a half;

Like treacherous Mab, I always plan

The ending act, the bitter laugh,

The parting scene, the painful moarn,

The heartquake, earthquake, skyquake roar,

The tears unshed, the words unborn,

The curse unbreathed, the slamming door…

Oh Gods, ye sacred and ye great!

Oh Cyprid sweet in pearly shell!

Do teach this boy to separate

Wise mortal woman from yourself!

Break down the apparition wraught,

Don’t make me go through inward change!

Just leave me to my happy lot:

To choose, or drop, or to revenge.

Child, do not treat me like I be

The Highest Being shaping lives!

Oh boy, and don’t you realize

That you’re thus shaping slave of me?

My faithful youth, I feel like caught

In silken net by gentle hand;

For human can betray his God,

And God just can’t betray his man.

How overwhelming, strange, and plain!

My loyal Knight has fallen in Love.

Who could believe I’d feel the pain

When he embraced that gentle dove?

When he pursued that cunning nude,

Who could believe I would be hurt?..

I do not play the harp or fute,

So let my violin now be heard.

And every soul that knows me well,

Knows well the passion of my will!

Same tune Orpheus played in hell

Descending down Elysium hill.

Ambitious, arrogant, and blind,

How dare you come before my eyes?

Just spare me of your sharp replies;

I dwell the world you’ve left behind.

Take your Martini and cigar,

Keep your guitar and hold your sword.

Now you’re experienced, brave, and taught,

I’ve made of you the one you are.

I’ve been a farmer to the weed;

I’ve played a priest throughout three shifts;

And who has made your shape complete?

And who has kindled all your gifts?

Who has revealed your power of thought?

Who’s welcomed every grandious plan?

Who’s taught you to behave, and court,

And love a girl, and be a man?

I combed your hair and gave you bread,

Taught you to sing when you’re in grief,

To weave the rhymes, and to forget,

And to respect, and to forgive!

You offered me your hand and heart;

I knew you boasting, lying, mad,

I saw you struggling, crying, sad,

I heard you swear we’d never part.

You broke your word, but I will not

Deprive you of my helping hand.

For human can betray his God,

Yet God just can’t betray his man.

Он, сидя в кресле у камина,

Письмом задумчиво играл.

Шотландский вечер тучи гнал,

Вился вуалью вечер длинный;

В затишье бархатной гостиной

Огонь трещал и обмирал.

Письмо гласило: «Господину

Джакомо Россо, в замок О.».

Свивался в тучу вечер длинный,

То спал, то пел брегет старинный,

Луна металась высоко.

И призрак, житель Южной башни,

Король кровавых дней вчерашних,

Неслышно с галереи плыл;

Скользнул, снимая меч свой страшный,

В овал гостиной – и застыл.

В письме стояло: «Друг Джакомо,

Оставь печальный свой приют.

Твоё несчастье мне знакомо,

Но по ушедшим слез не льют

По стольку лет, вдали от дома;

Вернись к друзьям в страну твою!

Абруцци шёлковое небо

И ток фалернского вина

Печали утолят сполна.

Давно, давно ты с нами не был!

Год траура испив до дна,

Очнись, веселье – не вина!

Нам жизнь для радости дана.

Жена твоя погребена,

Возврата нет, его не требуй!

Да снийдет в сердце тишина.

Красою итальянских дев

Спасен ты будешь, друг любезный!

Камзол и домино надев,

На карнавале, под напев

Веселой лютни, ты из бездны

Тоски и пени бесполезной

Вновь воспаришь, сменив удел,

И сняв со лба венец железный!»

Круг замка, в северных горах,

Выл ветер, снег метя и прах.

На резком профиле медальном,

На лбу высоком, на висках

Сгущались тени… Отзвук дальний

Лился и плыл со всех сторон;

То небо источало стон;

Но в замке правило молчанье.

Легли драконы на коврах.

Всё цепенело. Крался мрак.

…Почил ноябрьский вечер длинный.

Портьеры дрогнули слегка:

То призрак вышел из гостиной,

Забрав свой меч. Тогда картинно

Взяла бокал с доски каминной

Прекрасно – бледная рука.

…Вотще заботливые духи

В тревоге сервируют стол:

Милорд на ужин не пришел.

Вотще невидимые руки

Бодрят постели томный шелк;

Напрасны тихих песен звуки;

Мы в горе к утешенью глухи.

Милорд и в спальню не пришел.

И привидение сердито

По галерее пролетев,

На духах выместило гнев:

Рассеялась нагая свита,

Огромных башен не задев.

Когда же лунный месяц минул, —

В Восточной башне, у стены,

Жил новый призрак. Щит луны

Блистал над зябнущим камином,

Не покидая вышины.

Здесь мира нет – и нет войны.

…Когда с подножья, от деревни,

Звучит двенадцатый удар, —

Обряд поддерживая древний,

Два короля, и юн, и стар,

Вия пурпурных мантий стяги,

Презрев неверный, бренный мир,

Сближают кубки темной влаги,

Безмолвный начиная пир.

Ах, лучше никогда, чем поздно!

К чему теперь ты мне, бедняк?

Зачем июнь, медвяный, росный?

Зачем свободных два – три дня?

Зачем мне в двадцать лет игрушки,

А в тридцать – юные пажи?

А в сорок – золото не нужно,

А дальше – хоть бы и не жить.

И запоздалые награды

Я не желаю примерять,

И людям на смех мне не надо

Смотреться ягодой опять.

Скажи, давно ль ты стал философ?

По – моему, не так давно…

Вот миражи видений пёстрых,

Концептуальное кино;

Звон комариный и астральный,

Пульс фигуральный у висков…

Легко хвалить жару Австралий,

Июнь прожить не так легко.

Сегодня всё мне мнится странным:

Свеча мерцает и двоит,

Молчанье кажется обманом,

Дымится пепел, ядовит;

Свисает тень, склонившись низко,

Устало не сходя с поста.

Арабской вязью стал английский,

Арабской вязью русский стал.

Тьмой фиолетовой с востока

Влечется ночь на свой закат.

Подходит сон, изящный, строгий, —

И мимо вновь, наверняка!

Зарю пропев, умолкло сердце.

Остыл изысканный мундштук.

И как пророк над иноверцем,

Воздвигся неба полукруг.

Простерлась Эос – невозбранно

Уестествляемой Лилит…

Болит поверхностная рана,

Глубокая – не так болит.

Hey, hop! From branch to branch, from tree to tree!

How nice to travel in the morning light!

What grace to feel that you’re agile and free!

And ain’t my hopping – leaping like a fight?!

Hey, ho! You people of my native woods!

Out of your holes, let’s play – and – hide – and – seek!

Mice, hares, and moles, see how my tail protrudes!

See how I dance and laugh and tease and squeak!

I crack the nuts and hide the mushrooms brown;

I thread the beads of berries and of buds;

I don’t care much if they be lost or found;

It’s not the work of need, but of fne arts.

So long a day, so short a life, my Lord!

(See I’m no stranger to some serious talk!)

My vast eternal sea of rustling load

Lies wide and wavy up to sentry oak.

But then, oh hush, my humble, and behold:

Outside the forest sleeps the desert red;

And, far than that, a mighty rock and old

Like frozen thunder, bears its peaky head.

Charmed and entranced, I watch the clouds foat by,

Half scared, half anxious, eager and obsessed;

And, on the crowning peak, the highest high,

I recognize the Saturn – shaped black nest.

The sunset backcloth burns with magic fre

Of ancient signs no living – thing can tell.

Unable to submit or to retire,

I witness nature ready for the spell.

…And lo! The light is swiftly fading down;

The blistful Imdugood spreads whirling wing;

Across the sky fies roaring silence sound, —

And here comes His Majesty the King.

You know I never pray aloud.

I hide my hope and faith.

And when I see a singing crowd,

Blush comes into my face.

You think me wrongfully acute,

Because You heard me tell

That shower and perfumes substitute

Me soul and spirit well.

I know I am a sinner, since

I doubt Our Father’s might;

And showing no concern just means

To show «folie» and spite.

You sealed me with severe look,

And I grew weak and meek.

A royal King of Eagles took

A fy – away from me.

Now I’m alone, alone again,

A doll with broken heart.

You still believe I cannot pray?

That’s why You set apart?

Now see me knealt from high above!

You’ll hear from down below:

«Oh, take me to your arms, my love,

For keen the wind doth blow!»

Мне волхвовать в коричневой пустыне,

Корой укрывшись светлой бересты.

Мне неотступно думать: где ты ныне,

Меня ль еще воспоминаешь ты?

Мне воевать с тупые злые бесы,

И под шелом увязывать власы.

Тебе воссесть архангелов одесно,

Следить с восторгом райские красы.

А в этой жизни, предков чтя обычай,

Тебе сберечь седую старину,

А с поля брани захватить добычей

На час утех ногайскую княжну.

Защитник, страж, певец родных пристанищ!

Сим прорицаю: купно с Неиным

Ты явишь правду, сам же ею станешь,

Ты будешь счастлив счастием земным!

По таинстве венчанья, как к святыне,

Навечно ты прилепишься к жене…

Мне уходить. Так не рыдай же, сыне,

Во гробе зряще, не рыдай мене!

My Lord the Carpenter, behold

The plea of mortal soul!

In days of sheer youth I was told

This story as a whole:

There once had sprung a tragic love

Between a lightning white

Dispersing fres from high above,

And river, fowing wide.

The River marveled at the show

Of sparkling, dazzling spears;

And he refected them below

And mirrored radiant spheres.

Slow waters sparkled in delight

Or ran in thousand springs;

The mighty River watched the lights

That trembled on the strings.

The Lightning sang her frenzied songs,

She danced and prophesied;

The zigzag signs confessed and warned,

She knew she was desired.

The deep sweet waters closed the care

Of deep sweet heart in love;

He did not notice love was there

Until he heard enough.

The mighty River formed a lake

To hold that furious life

To hug in marital embrace

The one he called his wife.

The Lightning twinkled him a kiss

And rushed to meet her fate.

The freball blazed, blew up and hissed

And few to fall and fade.

Evaporating, boiling lake

Was veiled with misty fog;

The River groaned and strived to take

Last waters to the bog.

You could imagine him return

When tears of rain were shed;

The lake was dry, the grass was burnt,

The Lightning, she was dead.

This moarnful ballad makes me sad

And shivering from cold.

I am no bird I am no cat

I am a human soul.

My burning nature can't be changed,

I am all fames and fre;

Beyond all that, I am engaged,

And I don't want to die.

My Lord the Carpenter, I beg

That You should meet my plea;

Take cedar logs, and fasten belts,

And make a raft for me.

Oh Lord my Savior, here's Your turn

To show Your magic craft!

Rejoyce, my soul, red fre, burn,

Wide River, drive the raft!

Догорает мой День, блистая.

То ль витает воронья стая,

То ли пепел летучий тает

Над костром лица моего…

Кроме страстных, коротких песен,

Кроме мерно гудящих столетий,

Да безжалостной, длинной плети

Я не чту под луной ничего.

Помертвеет осенний холод,

Захлебнется коктейлем город,

Нежных глаз мелькнут хороводы,

Ночь немая летит ко мне.

Я умею лечить печали,

Превращать расставанья в начала,

Мне Природа – Мать обещала

Счастье где-то на той стороне.

К каким вещам я охладела!

К скольким явленьям, именам!

Барабудур, Бергсон, Мандела,

Чивитавеккья, Суринам,

Рокамадур, тулуп, мартини,

Твин Пикс, Квин Маб, БГ, Джей Си,

Квентин Дорвард и Тарантини,

Питоны Монти, Дебюсси,

Дольмены, парусники, сольди,

«Машина», новый поворот,

кот Леопард и Леопольди, —

пардонте, все наоборот…

Теперь никто меня коварный

бы не зазвал на сеновал.

Я разлюбила звон гитарный,

а пылкий рыцарь сам увял.

Мне опостылел Ференц Кафка,

Мартын Хайдеггер, дон Хуан,

все три «Девятых», камилавка

Владыки, бурса, пляс, диван.

Но дальше всех с завидной силой

я б постаралась оттолкнуть

ученых немцев бред спесивый,

их экзистенциальну муть,

английский стиль, австрийский гонор,

белиберду филологинь,

тупых студентов, южный говор,

злых Янов и безглавых Инь!

То не гром катит по поднебесью,

То не брань гудит по всей росстани:

Стук копыт гремит: скачет борзый конь,

На коне ли том что Иван сидит.

Держит он, Иван, копьё вострое,

А в другой руке он нагаечку.

Он глядит вперед, в синий окоём:

Там летит – мелькает лебедушка.

Кличет он, Иван, громким голосом:

«Ой же ты, Василиса Премудрая!

Ты постой, постой, погоди меня,

Возвернись ко мне, лада милая!»

Отвечает ему та лебедушка:

«Ах, Иван, головка победнинька!

Уж не сам ли ты восхотел того,

Чтобы мы николь не встречалися?

Я тебя, Иван, с той поры боюсь,

С той поры боюсь, опасаюся,

Как обманом ты обещал любить,

Сам исчез, пропал в одночасие.

Уж и я ль тебя не учила уму,

Уж и я ль была не спомощница,

Не спомощница была, не сподвижница,

Да во всех твоих делах не советчица?

Ты зачем, Иван, слушал злой навет?

Ты почто меня защитить не смог?

Уж и я ль тебя не звала назад?

Ну да вижу – нет, не заладилось.

Не моя вина, а беда моя,

Что, женившись, в час разженился ты.

Ночь супружеску, горе – муженек,

Ты предал на суд, пересудный толк.

Ты зазвал меня, да своей назвал,

Да назавтра сник, перекинулся.

Не вини теперь, что обида зла:

Упустил ты, Иван, свое счастие.

Ты любить умел – холить не умел,

Скатный жемчуг ты по двору сметал.

Ты поймать умел – не умел сберечь,

Так прощай, лечу я к Кощеюшке.

Что Кощей ли тот, его все дрожат,

Мне же он, Кощей, верно предан был.

Что даров дарил, что похвал точил, —

И по сей он день ждет, что я вернусь.

Что ли жизнь его – скука смертная,

Утро горько, ночь – растуманная.

Не люблю его, ну да быть сему;

А с тобой, Иван, не остануся».

Так летит она, а Иван спешит,

Погоняет он коня верного.

Восемь дён на юг все неслись они,

На девятый день силы кончились.

А пошел тут путь круче, круче вверх;

Спотыкнулся конь, глаз косит, храпит;

И стоит, крепка, на тоём пути

Диабаз – скала грановитая.

Приоткрылся взор сердоликов – глаз,

И раздался глас сильномужествен:

«Стой, Иван, вороти солова коня:

Не судьба тебе лебедь – птицу взять.

Кабы ты умел да ее ценить,

Лебедь – птица стала б твоей навек.

А теперь – прости, не журися, брат:

Не по чину сел, не по чину встал.

Ой же ты, Василиса Премудрая,

Ты чудесна птица серебряна,

Обопрись на край, да прильни ко мне,

Я спасу тебя, дам укрывище.

Ты лоза моя, ветвь возлюблена,

Напои меня золотым вином.

Лебедь нежная, обними меня,

Осени крылом грудь упорную.

У моих стопов море плещется,

В сердолик – глаза звезды смотрятся.

Не летай к Кощею, лебедушка,

Оставайся здесь, лада ласкова».

…И заплакал тут неповит Иван,

Повернул коня, да и в монастырь.

А в рассветный час диабаз – скала

От истомных ласк кораблем всплыла.

Кораблем всплыла, да – й на юг пошла.

Лебедь белая под кормой спала.

Напролёт фанданго танцевали;

А когда закрапало дождём,

Он сказал: «До встречи на привале!»

И ушел проверенным путем.

Мне сомненье: был ли он обманным

Сновиденьем, близкий и ничей?

Но остался дым марихуаны,

Меховой ковер и хор свечей.

Я лениво еле движу плектром.

Вдруг на пальце – чудо красоты —

Диамант, черкнув космейным спектром,

Принял вид давидовой звезды.

Яркий сноп кинжальных мелких радуг,

Пляска искр повсюду и везде;

Это знак – и мне других не надо:

Непреложно сретенье судеб.

Их зигзаги, петли и меандры

Вновь и вновь с тобой сведут меня.

Мы с тобой рожденьем саламандры,

Марс – наш демон, знак наш – знак огня.

Ни слезы и ни словес не тратя,

Прячу в шелк граненую звезду.

На заре, Венеры на закате,

Я в пустыню жуткую уйду.

Средь видений, хищников и гадов,

В одиночку, без воды и книг,

Я преодолею все преграды,

И сверкнет в оазисе родник.

Ввечеру, Венеры на восходе,

Я найду тот самый бивуак,

Где, устав в пожизненном походе,

Овцы спят под мерный лай собак,

Пастырь бдит, поскольку пастырь добрый,

Волчий вой чуть слышится из тьмы,

А в сторонке, у костра из копры,

Ты, мой царь, слагающий псалмы.

Это будет, это так и будет:

Смех, и грусть, и счастье, а потом —

Мы дозорных, растолкав, разбудим,

И тропами разными пойдем.

Псалмопевец, знай: я тоже воин;

Цель путей у нас с тобой одна.

Ты силен, и ты всегда спокоен;

Но, однако, «дальше – тишина»…

…Валькирия, любя христианина,

По доброй воле надевает крест;

Следит за колыханьем прядей длинных

И мокрый хлеб с кагором, хмурясь, ест.

Христианин, язычницу спасая,

В восторге хвалит плат, сменивший шлем.

Убор до пят смиренница босая

Носить должна без знаков и эмблем.

Шипящий щёлк церковного славянства,

Трещащий воск коричневой свечи,

Нестройный хор, тяжелое убранство

Священников – прими, терпи, влачи.

…Валькирия, гордясь безмерной жертвой

(Отдавший жизнь – не всё ли отдает?)

С любимым, чая смертного блаженства,

Из храма вон – на холм лесной идет.

О боже, как сияло в кронах солнце!

Как духовит шатер сосновый был!

Два воина, в объятьях ратоборцев

Схватившись, мяли моховой настил.

И пятна света и зеленой тени

Играли на телах, дразня, скользя;

И майский купол их в нагом томленьи

Венчал – о большем и мечтать нельзя…

…А через день, валькирию оставив,

сей христианский воин держит путь

в далекий монастырь суровых правил,

чтоб деву ту забыть когда-нибудь.

…А через год, с огромною свечою,

Во храме служит тот христианин.

…А через два – он под венцом с другою…

А дева – воин плачет в праздник именин.

А вот кошмар…

Спят на постели услады

Съяты, не зная преграды,

Жизнь завязав в мандрагоре,

Странно – мистическом чаде,

Нетерпеливая радость

И нестерпимое горе.

Спит алхимический корень,