Читать книгу Утерянные победы - Эрих фон Манштейн - Страница 4

Далеко от центра. – Гитлер отдает приказ о разработке плана развертывания наступления на Польшу. – Штаб группы армий «Юг», генерал-полковник фон Рундштедт. – Генеральный штаб и польский вопрос. – Польша – буфер между рейхом и Советским Союзом. – Война или блеф? – Речь Гитлера перед командующими объединениями в Оберзалъцберге. – Пакт с Советским Союзом. – Несмотря на «бесповоротное» решение Гитлера, мы сомневаемся, действительно ли начнется война. – Первый приказ о наступлении отменяется! – Сомнения до конца! – Жребий брошен!

Развитие политических событий после аншлюса Австрии к империи я наблюдал, находясь вдали от Генерального штаба.

В феврале 1938 г. моя карьера в Генеральном штабе, которая привела меня на пост 1-го обер-квартирмейстера и заместителя начальника Генерального штаба, т. е. вторую по значению должность в Генеральном штабе, неожиданно оборвалась. Когда генерал-полковник барон фон Фрич в результате дьявольских интриг партийной верхушки был отстранен от должности главнокомандующего сухопутными войсками[1], одновременно ряд его ближайших сотрудников, в числе которых был и я, был удален из Верховного командования сухопутных войск (ОКХ). Получив назначение на пост командира 18-й дивизии в Лигнице[2], я, естественно, не занимался более вопросами, которые находились в компетенции Генерального штаба.

С начала апреля 1938 г. я получил возможность полностью посвятить себя службе на посту командира дивизии. Именно в эти годы исполнение обязанностей командира дивизии приносило особое удовлетворение, т. к. требовало полного напряжения всех сил. Ведь задача увеличения численности вооруженных сил еще далеко не была выполнена. Более того, непрерывное формирование новых частей требовало постоянно изменения штатного состава уже существовавших соединений. Темпы осуществления перевооружения и связанный с ним быстрый рост в первую очередь офицерского и унтер-офицерского корпуса предъявляли к командирам всех уровней высокие требования, если мы хотели достичь нашей цели: создать хорошо обученные, внутренне спаянные войска, способные обеспечить безопасность рейха. Тем большее удовлетворение принесли итоги этой работы, особенно для меня, после долгих лет службы в Берлине получившего счастливую возможность работать в непосредственном контакте с войсками. С большой благодарностью я вспоминаю поэтому об этих последних полутора мирных годах и в особенности о силезцах, которые составляли костяк 18-й дивизии. Силезия с давних пор поставляла хороших солдат, и, таким образом, военное воспитание и обучение новых частей было благодарной задачей.

Во время непродолжительной интермедии «Цветочных войн»[3], – т. е. занятие включенной в состав рейха Судетской области[4], – я занимал уже место начальника штаба армии, которой командовал генерал-полковник фон Лееб. Находясь на этом посту, я узнал о конфликте, начавшемся между начальником Генерального штаба сухопутных войск генералом Беком и Гитлером по чешскому вопросу, приведшем, к моему глубокому сожалению, к отставке начальника Генерального штаба[5], к которому я питал самое глубокое уважение. С этой отставкой оборвалась последняя нить, связывавшая меня – благодаря доверительным отношениям с Беком – с Генеральным штабом.

Поэтому я только летом 1939 г. узнал о плане «Вайс»[6], первом плане наступления на Польшу, разработанном по приказу Гитлера. До весны 1939 г. такого плана не существовало. Наоборот, все военные мероприятия на нашей восточной границе были нацелены на укрепление обороны, а также обеспечение безопасности в случае конфликта с другими державами.

По плану «Вайс» я должен был занять пост начальника штаба группы армий «Юг», командующим которой должен был стать находившийся к тому времени уже в отставке генерал-полковник фон Рундштедт. Развертывание этой группы армий должно было в соответствии с планом происходить в Силезии, Восточной Моравии и частично в Словакии; детали же необходимо теперь было разработать.

Так как штаба этой группы армий в мирное время не существовало, и его формирование должно было произойти только при объявлении мобилизации, для разработки плана развертывания был создан небольшой рабочий штаб. Он собрался 12 августа 1939 г. на учебном полигоне Нойхаммер, в Силезии. Рабочий штаб возглавлял полковник Генштаба Блюментритт, который при объявлении мобилизации должен был занять пост 1-го офицера Генштаба[7] штаба группы армий. Я считал это большой удачей, ибо меня связывали с этим чрезвычайно энергичным человеком узы взаимного доверия. Они возникли во время нашей совместной работы в штабе армии фон Лееба в период Судетского кризиса, и мне казалось особенно ценным работать в такие времена вместе с человеком, которому я мог доверять. Подобно тому, как иногда незначительные черты характера человека вызывают у нас к нему симпатию, так и меня особенно привлекала в полковнике Блюментритте его воистину неистощимая энергия при ведении телефонных переговоров. Он работал и без того с невероятной быстротой, но с телефонной трубкой в руке он разрешал колоссальное количество мелких вопросов, оставаясь всегда бодрым и любезным.

В середине августа в Нойхаммер прибыл будущий командующий группой армий «Юг» генерал-полковник фон Рундштедт. Все мы знали его. Он был блестяще одаренным военачальником. Он умел сразу схватывать самое главное и занимался исключительно важными вопросами. Все, что являлось второстепенным, его абсолютно не интересовало. Что касается его личности, то это был, как принято выражаться, человек старой школы. Этот стиль, к сожалению, исчезает, хотя он раньше он вносил в жизнь офицеров нюанс любезности. Генерал-полковник был человеком обаятельным. Этому обаянию не мог противостоять даже Гитлер. Он питал к генерал-полковнику, по-видимому, подлинную привязанность и, как это ни странно, сохранил ее даже после того, как он дважды отправлял его в опалу. Возможно, Гитлера привлекало в Рундштедте то, что он производил впечатление человека минувших, непостижимых для него времен, к внутренней и внешней атмосфере которых он так никогда и не смог приобщиться.

Кстати, и моя 18-я дивизия в то время, когда штаб собрался в Нойхаммере, находилась на ежегодных полковых и дивизионных учениях на учебном полигоне.

Мне не нужно говорить, что каждый из нас задумывался над тем, какие огромные события пережила наша Родина в период с 1933 г., и задавал себе вопрос, куда этот путь нас приведет. Наши мысли и многие конфиденциальные беседы все время возвращались к то и дело вспыхивавшим вдоль горизонта зарницам. Нам было ясно, что Гитлер был преисполнен непоколебимой фанатической решимостью разрешить все еще оставшиеся территориальные проблемы, возникшие у Германии в результате заключения Версальского мира. Мы знали, что он уже осенью 1938 г. начал переговоры с Польшей, чтобы раз и навсегда разрешить польско-германский пограничный вопрос. Как проходили эти переговоры, и продолжались ли они вообще, нам не было известно. Однако нам было известно о гарантиях, которые Великобритания дала Польше. И я, пожалуй, могу сказать, что никто из нас – солдат – не был настолько самоуверенным, легкомысленным или близоруким, чтобы не видеть в этой гарантии исключительно серьезное предупреждение. Уже по этой причине – наряду с другими – мы в Нойхаммере были убеждены в том, что в конце концов дело все же не дойдет до войны. Даже если бы первые мероприятия по стратегическому развертыванию в соответствии с «Планом Вайс», над которым мы тогда как раз работали, был бы осуществлены, по нашему мнению, это еще не означало бы начала военных действий. До сих пор мы внимательно следили за тревожными событиями, успешный исход которых все время висел на волоске. С каждым разом мы все больше поражались тем, какое невероятное политическое везение сопровождало до сих пор действия Гитлера при достижении им без применения оружия своих как довольно прозрачных, так и скрытых целей. Казалось, что этот человек действует в соответствии с почти безошибочным инстинктом. Один успех следовал за другим, и число их было необозримо, если вообще можно назвать успехом тот ряд событий, которые должны были привести нас к гибели. Все эти успехи были достигнуты без войны. Почему, спрашивали мы себя, на этот раз дело должно было обстоять иначе? Мы вспоминали о событиях в Чехословакии. Гитлер в 1938 г. развернул свои войска вдоль границ этой страны, угрожая ей вторжением, и все же война не началась. Правда, старая немецкая поговорка, гласящая, что «Кувшин так часто ходит к колодцу, что в конце концов разбивается», уже тихонько звучала в наших головах. Кроме того, на этот раз дело было связано с большим риском, и игра, которую Гитлер, по всей видимости, хотел сыграть, выглядела очень опасно. Теперь на нашем пути стояли гарантии Великобритании. Также мы вспоминали и об одном заявлении Гитлера, что он никогда не будет столь недальновидным, как некоторые правители Германии в 1914 г., развязавшие войну на два фронта. Он это заявил, и, по крайней мере, эти слова говорили о холодном рассудке, хотя его человеческие чувства казались окаменевшими или омертвевшими. Он в резкой форме, но торжественно заявил своим военным советникам, что он не идиот, чтобы из-за города Данцига[8] или Польского коридора ввязаться в войну.

Генеральный штаб и польский вопрос

Польша была для нас постоянным напоминанием о горечи поражения, т. к. она по Версальскому мирному договору приобрела исконно немецкие земли, на которые она не могла претендовать ни с точки зрения исторической справедливости, ни на основе права наций на самоопределение. Кроме того, сам факт ее существования для нас, солдат, в период, когда Германия была ослабленной, являлся постоянным источником беспокойства. Даже простой брошенный на карту взгляд позволял увидеть всю неприглядность создавшегося положения. Какое неразумное начертание границ! Как искалечена наша родина! Этот коридор, разрывающий рейх и Восточную Пруссию! Когда мы, солдаты, смотрели на отделенную от Германии Восточную Пруссию, у нас были все основания беспокоиться о судьбе этой прекрасной провинции. Несмотря на это, командование вооруженных сил Германии никогда даже не обсуждало вопрос об агрессивной войне против Польши с целью положить конец этому положению силой. Отказ от такого намерения исходил из весьма простого резона военного характера: если отвлечься от всех прочих соображений, то агрессивная война против Польши немедленно и неизбежно втянула бы рейх в войну на два или несколько фронтов, которую Германия не в состоянии была бы вести. В этот период ослабления армии, явившегося следствием Версальского диктата, мы все время страдали от Cauchemardes coalitions[9]. И этот кошмар причинял нам еще большие страдания, когда мы думали о том вожделении, с которым широкие круги польского общества все еще взирали, плохо скрывая свои аппетиты, на немецкие земли. Агрессивная война? Нет! Но когда мы без всякой предвзятости, принимая во внимание национальный дух польского народа, рассматривали возможность за столом переговоров пересмотреть вопрос о неразумном начертании границ, у нас не оставалось почти никаких надежд. Однако, казалось, не было исключено, что Польша когда-нибудь сама поставит вопрос о границах, опираясь на силу оружия. В этом отношении у нас после 1918 г. был уже некоторый опыт. Поэтому в тот период ослабления Германии не было ошибкой учитывать и эту возможность. Если бы маршал Пилсудский утратил бы свое влияние, и власть перешла бы к националистским польским кругам, то и нападение на Восточную Пруссию, как в свое время удар на Вильно, был бы вполне вероятным. Но в таком случае наши рассуждения приводили к определенным политическим выводам. Если бы Польша оказалась агрессором, и нам бы удалось отразить наступление, то для Германии создалась бы, очевидно, возможность путем нанесения из политических соображений контрудара добиться пересмотра неблагоприятного начертания границы. Во всяком случае высшие офицеры армии не тешили себя несбыточными надеждами.

Когда генерал фон Рабенау в книге «Сект. Из моей жизни»[10] цитировал слова генерал-полковника: «Существование Польши недопустимо; оно несовместимо с жизненными интересами Германии. Она должна исчезнуть в результате собственной внутренней слабости и усилий России… с нашей помощью», то было ясно, что эта точка зрения в результате развития политических и военных событий, по-видимому, устарела. Мы довольно хорошо знали о растущей военной мощи Советского Союза; Франция, страна, обаянию которой так легко поддаться, к сожалению, по причинам, которые трудно установить, по-прежнему относилась к нам враждебно. Она, очевидно, всегда искала союзников в нашем тылу. Однако в случае исчезновения польского государства могучий Советский Союз мог стать для рейха гораздо более опасным соседом, чем Польша, которая в то время была буферным государством. Устранение буфера, который образовывала Польша (и Литва) между Германией и Советским Союзом, очень легко могло привести к конфликту между этими двумя великими державами. Пересмотр польской границы, возможно, был в интересах обоих государств, однако полная ликвидация польского государства в условиях, коренным образом изменившихся по сравнению предыдущим периодом, вряд ли отвечала интересам Германии. Итак, лучше было, чтобы Польша, относились ли мы к ней с уважением или нет, находилась между Советским Союзом и нами. Как ни тягостно было для нас, солдат, бессмысленное и взрывоопасное начертание границы, все же Польша как сосед представляла собой меньшую опасность, чем Советский Союз. Естественно, мы вместе со всеми немцами надеялись, что когда-нибудь восточная граница будет пересмотрена с тем, чтобы области, населенные преимущественно немцами по естественному праву их жителей, были возвращены в рейх. Рост же в них польского населения с военной точки зрения был совершенно нежелательным. Требование об установлении связи по суше между Восточной Пруссией и рейхом вполне можно было бы сочетать с заинтересованностью Польши в собственном морском порту. Именно так и никак иначе примерно выглядели мнения о польском вопросе, которые преобладали во времена рейхсвера[11], скажем, с конца двадцатых годов, у солдат, когда речь заходила о военных конфликтах.

Затем колесо судьбы снова совершило оборот. На германской сцене появился Адольф Гитлер. Все изменилось. Коренным образом изменились и наши взаимоотношения с Польшей. Рейх заключил пакт о ненападении и договор о дружбе с нашим восточным соседом[12]. Мы были освобождены от кошмара возможного нападения со стороны Польши. Одновременно, однако, заметно охладели политические отношения между Германией и Советским Союзом, ибо фюрер, с тех самых пор, когда он начал выступать перед массами, достаточно ясно выражал свою ненависть по отношению к большевистскому режиму. В этой новой ситуации Польша должна была чувствовать себя свободнее. Но эта большая свобода не была теперь для нас опасной. Перевооружение Германии и серия внешнеполитических успехов Гитлера делали нереальной возможность использования Польшей своей свободы для наступления против рейха. Когда она выразила свою даже несколько чрезмерную готовность принять участие в разделе Чехословакии, возможность ведения переговоров по пограничному вопросу казалась вполне возможной.

Во всяком случае, ОКХ до весны 1939 г. не имело в своем портфеле ни малейшего намека на план стратегического развертывания с целью нападения на Польшу. Все военные приготовления на Востоке носили до этого момента чисто оборонительный характер.

Война или блеф?

Неужели осенью 1939 г. дело должно было зайти так далеко? Хотел ли Гитлер войны или он, как осенью 1938 г. в отношении Чехословакии, собирался применить крайние меры, использовав угрозу военной силы для разрешения Данцигского вопроса и вопроса о коридоре, подобно тому, как он в свое время поступил в Судетском вопросе?

Война или блеф – вот в чем заключался вопрос, по крайней мере, для того, кто не был знаком с подлинным развитием политических событий и, прежде всего, с намерениями Гитлера. Да и кого вообще Гитлер знакомил со своими действительными планами?

Во всяком случае, те военные меры, которые были приняты в августе 1939 г., вполне могли, несмотря на существование плана «Вайс», иметь своей целью усиление политического давления на Польшу, чтобы заставить ее пойти на уступки. Начиная с лета, по приказу Гитлера велись лихорадочные работы по созданию «Восточного вала»[13]. Целые дивизии, в том числе и 18-я, постоянно сменяя друг друга, перебрасывались на несколько недель к немецко-польской границе для участия в строительстве этого «Восточного вала». Какой же смысл имело такое расходование сил и средств, если Гитлер хотел напасть на Польшу? Даже в том случае, если он, вопреки всем заверениям, рассматривал возможность ведения войны на два фронта, этот «Восточный вал» воздвигался не там, где это было необходимо. Ибо в таком случае для Германии всегда было бы единственно правильным в первую очередь совершить нападение на Польшу и повергнуть ее, на западе же ограничиваться оборонительными боями. О противоположном решении – наступление на западе, оборона на востоке – при существовавшем тогда соотношении сил не могло быть и речи. Для наступления на западе тогда не существовало также никаких планов, да и не велось никакой подготовки. Итак, если строительство «Восточного вала» в создавшейся в то время обстановке и имело какой-либо смысл, то он, очевидно, заключался только в том, чтобы оказать на Польшу давление путем сосредоточения крупных масс войск на польской границе. Начавшееся в третьей декаде августа развертывание пехотных дивизий на восточном берегу Одера и выдвижение танковых и мотопехотных дивизий в районы сосредоточения (первоначально западнее Одера), не должны были обязательно рассматриваться как действительная подготовка к наступлению. Они вполне могли являться составной частью мер по политическому давлению.

Как бы то ни было, программа обучения войск в условиях мирного времени продолжала осуществляться по существующим планам. 13 – 14августа 1939 г. в Нойхаммере я проводил последние учения моей дивизии, которые завершились прохождением войск перед генерал-полковником фон Рундштедтом. 15 августа 1939 г. проводились большие артиллерийские учения во взаимодействии с авиацией. При этом произошел трагический инцидент. Целая эскадрилья пикирующих бомбардировщиков – очевидно, получив неверные данные о высоте облаков – во время пикирования врезалась в лес. 16 августа 1939 г. проводилось еще одно полковое учение. Затем подразделения дивизии возвратились к местам своего расквартирования, которые им, правда, через несколько дней пришлось оставить, чтобы двинуться к границам Нижней Силезии.

19 августа генерал-полковник фон Рундштедт и я получили приказ 21 августа прибыть на совещание в Оберзальцберг[14] 20 августа мы выехали из Лигница на автомашине и добрались до района Линца, где переночевали у моего зятя, владевшего здесь имением. 21 августа утром мы прибыли в Берхтесгаден[15]. К Гитлеру были вызваны все командующие группами армий, а также командующие армиями со своими начальниками штабов и соответствующие им по рангу, начальники авиационных и военно-морских командований.

Совещание или, скорее, речь, с которой Гитлер обратился к высшим военным чинам, – после событий, которые имели место в прошлом году в ходе Чешского кризиса во время совещания с начальниками штабов, он больше не допускал никаких обсуждений, – была произнесена в большом зале его резиденции «Бергхоф», из окон которого открывался вид на Зальцбург. Незадолго до прихода Гитлера появился Геринг. Мы были поражены его видом. Я считал, что мы приглашены на серьезное совещание. Геринг же, по-видимому, явился на маскарад. На нем была белая рубашка с отложным воротником и зеленый кожаный жилет с большими желтыми пуговицами, обтянутыми кожей. Картину дополняли короткие, до колен, кожаные штаны и длинные шелковые носки серого цвета, которые подчеркивали огромные размеры его икр. С этими тонкими носками резко контрастировали находившиеся ниже массивные ботинки. Но все, безусловно, затмевал украшавший его живот кинжал, болтавшийся на щедро отделанном золотом поясе из красной кожи, в ножнах из кожи такого же цвета и с золотыми украшениями. Я мог только шепнуть моему соседу генералу фон Зальмуту: «Толстяку, видно, поручена охранять нашу встречу?»[16]

Обвинением на Нюрнбергском процессе по делу Верховного командования вермахта[17] были представлены различные т. н. «документы» о речи Гитлера на этом совещании. Водном из них утверждалось, что Гитлер в своей речи употреблял самые сильные выражения, и что Геринг от радости в связи с предстоящей войной якобы вскочил на стол и воскликнул «Хайль». В этом нет ни грана истины. Гитлер не произносил тогда и таких слов, как «Я боюсь, что в последний момент какой-нибудь стервец придет ко мне с предложением о посредничестве». Речь Гитлера, правда, была выдержана в духе ясной решимости, но он был слишком хорошим психологом для того, чтобы не знать, что ругательствами или тирадами нельзя воздействовать на людей, которые присутствовали на этом совещании.

Содержание его речи в основном правильно изложено в книге Грейнера «Высшее руководства вермахта в 1939–1943 гг.»[18]. Грейнер основывается при этом на устной передаче содержания этой речи полковником Варлимонтом для журнала ОКВ и на стенографической записи адмирала Канариса. Заслуживают внимания также некоторые записи из дневника генерал-полковника Гальдера[19], хотя мне представляется возможным, что в дневнике, как и в передаче содержания полковником Варлимонтом и Канарисом, есть и высказывания, которые они слышали от Гитлера не на том совещании, а при других обстоятельствах.

На нас, генералов, не входивших в состав высшего руководства, речь Гитлера произвела следующее впечатление: Гитлер принял категорическое решение немедленно разрешить германо-польский вопрос, даже ценой войны. Если Польша перед лицом уже начавшегося, хотя еще и замаскированного развертывания германской армии подчинится немецкому нажиму, достигшему уже своего кульминационного пункта, мирное решение отнюдь не исключено. Гитлер убежден, что западные державы в решающий момент, как и раньше, не возьмутся за оружие. Он особенно подробно обосновал это свое мнение. Его аргументы сводились в основном к следующему:

– отставание Великобритании и Франции в области вооружения, в особенности авиации и противовоздушной обороны;

– практическая невозможность для западных держав оказать эффективную помощь Польше, при отказе наступать через «Западный вал», на что оба народа, в связи с перспективой понести большие человеческие жертвы, вряд ли пойдут;

– внешнеполитическая обстановка, в особенности напряженная ситуация в районе Средиземного моря, значительно ограничивает свободу действий, в первую очередь Великобритании;

– внутриполитическая обстановка во Франции;

– наконец, но не в последнюю очередь, личности ведущих государственных деятелей: ни Чемберлен, ни Даладье не возьмут на себя принятие решения об объявлении войны.

Хотя оценка положения, в котором находились западные державы, и казалась логичной и во многих пунктах правильной, я все же не думаю, что слова Гитлера окончательно убедили собравшихся. Британские гарантии, правда, были почти единственным аргументом, который можно было противопоставить высказываниям Гитлера. Но все же и он был весьма веским!

То, что Гитлер говорил о возможной войне против Польши, по моему мнению, не могло быть понято как объявление политики уничтожения, как это утверждало обвинение в Нюрнберге. Если Гитлер требовал быстрого и решительного уничтожения польской армии, то это, если перевести это требование на военный язык, как раз и являлось целью, которую, в конце концов, преследует любая крупномасштабная наступательная операция. Никто из нас, во всяком случае, не мог понять его высказываний в смысле той политики, которую он позже стал проводить в отношении поляков.

Наибольшей неожиданностью и одновременно произведшим на нас самое глубокое впечатление сообщением была, естественно, информация о предстоящем заключении пакта с Советским Союзом. На пути в Берхтесгаден мы уже узнали из газет о заключении в Москве торгового соглашения[20], которое в сложившейся обстановке само по себе уже являлось сенсацией. Теперь Гитлер сообщил, что присутствовавший на совещании министр иностранных дел фон Риббентроп, с которым он в нашем присутствии попрощался, вылетает в Москву для заключения со Сталиным пакта о ненападении. Тем самым, говорил он, у ападных держав выбиты из рук главные козыри. Блокада Германии также теперь не достигнет результата. Гитлер намекнул, что он для того, чтобы создать возможность для заключения пакта, пошел на серьезные уступки Советскому Союзу в Прибалтике, а также в отношении восточной границы Польши. Из его слов, однако, нельзя было сделать вывод о полном разделе Польши. В действительности Гитлер, как это сегодня известно, даже во время Польской кампании рассматривал вопрос о сохранении оставшейся части Польши.

Выслушав речь Гитлера, ни генерал-полковник фон Рундштедт, ни я, ни, очевидно, кто-либо из генералов не пришел к выводу, что теперь при любых обстоятельствах дело неизбежно дойдет до военного конфликта. Особенно два обстоятельства, казалось, заставляли сделать вывод, что в последнюю минуту все же, как и в Мюнхене, компромисс будет достигнут мирным путем.

Первое обстоятельство заключалось в том, что в результате заключения пакта с Советским Союзом положение Польши стало безнадежным. Следствием этого была потеря Англией возможностей осуществления блокады Германии, и теперь для оказания помощи Польше она могла пойти только по неизбежно сопровождавшемуся большими жертвами пути наступления на западе. Учитывая это, казалось вполне вероятным, что Англия под нажимом Франции посоветует Польше пойти на уступки. С другой стороны, Польше должно было теперь стать ясно, что британские гарантии практически потеряли свою силу. Более того, она должна была считаться с тем, что в случае войны с Германией у нее в тылу выступят Советы, чтобы добиться реализации своих старых требований в отношении Восточной Польши. Как же в такой обстановке Варшава могла не пойти на уступки?

Другое обстоятельство было связано с самим фактом проведения совещания, в котором мы только что приняли участие. Какова была его цель? До этого момента то, что касалось военных аспектов планов нападения на Польшу, тщательно скрывалось. Сосредоточение дивизий в пограничной зоне проводилось под предлогом строительства «Восточного вала». Для маскировки подлинной цели переброски войск в Восточную Пруссию была начата подготовка грандиозного празднования годовщины сражения под Танненбергом[21]. До последнего момента шла также подготовка к крупным маневрам механизированных соединений. Развертывание войск проводилось без официального объявления мобилизации. Было очевидно, что все эти мероприятия не могут остаться тайной для поляков, и что они, следовательно, носят характер политического нажима. Тем не менее, пока они все-таки проводились в обстановке полной секретности, при чем применялись все средства маскировки. Теперь же, в кульминационный момент кризиса, Гитлер собрал весь высший командный состав вермахта в Оберзальцберге – факт, который ни при каких обстоятельствах нельзя было сохранить в тайне. Нам же это казалось вершиной последовательно проводящейся политики блефа. Таким образом, Гитлер, несмотря на воинственность своей речи, все же стремился к компромиссу? Не должно ли было именно это совещание преследовать цель последнего давления на Польшу?

Во всяком случае, с такими мыслями генерал-полковник фон Рундштедт и я выехали из Берхтесгадена. В то время как генерал-полковник направился прямо в наш штаб в Нейссе[22], я на один день остановился в Лигнице, где жила моя семья, – еще один признак того, насколько мало я в душе верил в то, что скоро начнется война.

24 августа 1939 г. в 12 часов дня генерал-полковник фон Рундштедт принял командование группой армий. 25 августа в 15.25 из ОКХ пришел шифрованный приказ: «"План Вайс" время "Ч" – 26.08; 4.30». Решение о начале войны, в которую мы до той поры отказывались верить, было, следовательно, принято.

Я ужинал с генерал-полковником фон Рундштедтом в нашем штабе в монастыре Святого Креста в Нейссе, когда в 20.30 из ОКХ был передан по телефону следующий приказ: «Открывать военные действия запрещено. Немедленно остановить войска. Мобилизация продолжается. Развертывание по плану "Вайс" и "Вест"[23] продолжать, как намечено».

Любой солдат понимает, что означает подобная отмена в последний момент приказа о наступлении. Три армии, находившиеся на марше к границе в районе, простирающемся от Нижней Силезии до Восточной Словакии, необходимо было остановить в течение нескольких часов; при этом надо учесть, что все штабы (по крайней мере, до штабов дивизий включительно) также находились на марше и что по соображениям маскировки соблюдалось полное радиомолчание. Несмотря на все трудности, все же удалось предать всем приказ своевременно. Прекрасная работа органов управления и связи! Один мотопехотный полк в Восточной Словакии удалось, правда, задержать только благодаря тому, что посланный на самолете «Физелер-Шторьх»[24] офицер ночью совершил посадку у самой головы полковой колонны.

О причинах, которые побудили Гитлера, по-видимому, в последний момент изменить свое решение о начале войны, мы ничего не знали. Говорили лишь, что все еще ведутся переговоры.

Можно легко понять, что мы, военные профессионалы, были неприятно поражены подобными методами Верховного командования. Ведь решение о начале войны, в конце концов, является самым ответственным решением главы государства. Как можно было принять такое решение, а затем через несколько часов отменить его? Следовало, прежде всего, учесть, что подобная отмена с военной точки зрения должна была привести к тяжелым последствиям. Как я уже говорил при описании совещания в Оберзальцберге, все было рассчитано на внезапное нападение на позиции противника. Не было официально объявленной мобилизации. Первым днем мобилизации было объявлено 26 августа, т. е. день только что приостановленного наступления. Вследствие этого наступление должно было осуществляться не только силами всех танковых и моторизованных соединений, но ограниченным количеством пехотных дивизий, которые частично уже находились в пограничном районе, частично были в спешном порядке приведены в боевую готовность. Теперь о внезапном нападении на противника не могло быть и речи. Ибо если выдвижение в районы сосредоточения в пограничной зоне и проводилось ночью, о нем все же не могло не быть известно противнику, прежде всего потому, что моторизованные части должны были уже днем выступить из районов сосредоточения западнее Одера, чтобы форсировать его. В результате этого теперь – если дело вообще дойдет до войны – должен был вступить в силу второй вариант: наступление всеми силами, приведенными в боевую готовность. Фактор внезапности, во всяком случае, был утрачен.

В связи с тем, что нельзя было представить, что Гитлер принял свое первое решение о начале военных действий непродуманно и легкомысленно, для нас оставался только один вывод – все это по-прежнему было частью дипломатической тактики постоянного усиления давления на противника. Поэтому, когда 31 августа в 17 часов снова пришел приказ: «Время "Ч" – 01.09; 04.45», генерал-полковник Рундштедт и я были настроены весьма скептически. К тому же не поступило никаких сообщений относительно прекращения переговоров. В соединениях группы армий на всякий случай с учетом опыта 25 августа все было подготовлено для того, чтобы обеспечить остановку продвижения войск даже в самый последний момент, если все снова повторится. Генерал-полковник фон Рундштедт и я до полуночи не ложились спать, ожидая все еще казавшегося нам вполне возможным приказа об остановке движения войск.

Только когда миновала полночь и исчезла всякая возможность задержать продвижение, уже не могло быть никакого сомнения, что теперь дело будет решать оружие.