Читать книгу Дитрих Бонхёффер. Праведник мира против Третьего Рейха - Эрик Метаксас - Страница 22

В начале 1928 года Бонхёффер обсуждал в дневнике свое решение отправиться в Барселону. Эта запись позволяет заглянуть в процесс принятия решения и убедиться, что уже тогда молодой человек внимательно присматривался к природе этого процесса:

Лично я считаю такой способ принятия решения достаточно неоднозначным, но одно мне ясно: лично, то есть сознательно, мы не так уж контролируем окончательное «да» или «нет». В итоге все решает время. Может быть, не все так устроены, однако у меня это так. В последнее время я все чаще замечаю, что принимаемые решения на самом деле принадлежат не мне. Всякий раз, когда возникает некая дилемма, я просто устраняюсь и, не занимаясь ею сознательно и пристально, предоставляю ей созреть до ясности и возможности принятия решения. Причем ясность эта не столько интеллектуальная, сколько инстинктивная. Решение принято – другое дело, удастся ли оправдать его задним числом. Так вышло и с этой поездкой¹⁰².

Бонхёффер все время думает о том, как он думает. Он хочет добраться до сути вещей и добиться максимальной ясности. Явно чувствуется влияние его отца, человека науки. Разница между образом мыслей молодого Бонхёффера и Бонхёффера зрелого заключается в том, что пока, хоть и сделавшись уже богословом и священником, он забывает упомянуть о роли Бога в этом процессе или вроде бы не принимает в расчет Божью волю. Тем не менее, его рассуждения в юношеском дневнике совершенно ясно предвещают тот процесс размышления, который в 1939 году привел к знаменитому, нелегко давшемуся решению: Бонхёффер выбирал между безопасным пребыванием в США и возвращением в кошмар своей истерзанной отчизны. В обоих случаях – и при отъезде в Барселону, и при возвращении – он был интуитивно уверен в правильности своего решения, как и в том, что решение не совсем «его». Позднее он будет выражаться точнее: он «пойман» Богом, Бог ведет его порой и туда, куда он предпочел бы не идти.

* * *

Перед отъездом из Берлина Дитрих прощался с многочисленными друзьями; 18 января состоялось последнее заседание его четвергового кружка. Обсуждалась тема, к которой Бонхёффер не раз еще вернется: различие между созданной человеком «религией» и тем, что он называл «подлинной сутью христианства». 22 января он в последний раз читал проповедь на детской службе в церкви Грюневальда:

Я говорил о парализованном и о главных словах этого эпизода – «грехи прощены». Я, как обычно, старался раскрыть перед детьми суть Писания, и они слушали внимательно, были даже растроганы, поскольку я, кажется, говорил с чувством. Затем прощание… от совместной молитвы у меня давно уже бегут мурашки по спине, а уж когда дети, с которыми я провел последние два года, стали молиться за меня… Где народ молится, там существует Церковь, а где есть Церковь, нет места одиночеству¹⁰³.

Происходили и другие прощальные мероприятия, а 4 февраля праздновался день рождения молодого пастора. Отъезд был назначен на 8 февраля. Дитрих взял билет на ночной поезд до Парижа, где надеялся повидать своего одноклассника по грюневальдской гимназии Петера Олдена. Они должны были провести вместе неделю, после чего Дитрих продолжит свой путь в Барселону.

В вечер отъезда устроили большой званый ужин, собралась вся большая семья – родители, бабушка, все братья и сестры, проездом находившийся в Берлине дядя Отто. Под занавес прибыли две машины, Дитрих нежно простился с бабушкой, остальные гости втиснулись в такси и к 10 часам вечера проводили Дитриха на вокзал. В 23:00 паровоз дал гудок и поезд тронулся. Дитрих Бонхёффер впервые отправился в путь один. Ему предстояло провести год вдали от семьи, завершилась многолетняя учеба, его ждала совсем другая жизнь, весь большой мир. Как и для многих других юношей, большой мир для него начинался с Парижа – и с проституток, хотя и не в том смысле, как у большинства.

Поезд делал часовую остановку в Льеже (Бельгия). Как всегда, не упустив возможность увидеть что-то новое, Бонхёффер нанял такси и проездил этот час под дождем, осматривая город. В Париже его ждал забронированный Петером номер в отеле «Босежур», подле садов Ранела. По прибытии в Париж он первым делом наведался туда. И всю совместную неделю в Париже два приятеля провели, изучая город, по большей части в дождь. Они чуть ли не каждый день посещали Лувр, слушали в опере «Риголетто» и «Кармен». А проституток Бонхёффер увидел в церкви, в них Бог явил ему образ своей благодати:

В воскресенье вечером я присутствовал на чрезвычайно праздничной высокой мессе в храме Пресвятого Сердца. Здесь собирается население Монпарнаса; проститутки со своими сожителями идут на службу, выполняют весь ритуал – впечатляющее зрелище и в очередной раз можно убедиться в том, что эти наиболее обремененные люди именно благодаря своей участи и чувству вины наиболее близки к духу Писания. Я давно уже думаю, что Тауэентциенштрассе [берлинский район красных фонарей] могла бы стать плодороднейшим полем для пастырской работы. Мне гораздо легче вообразить себе, как молится убийца или блудница, чем представить на молитве тщеславного человека. Ничему так не чужда молитва, как тщеславию¹⁰⁴.

Во вторник Дитрих распрощался с Парижем и сел на вечерний поезд на вокзале Д’Орсей. На рассвете следующего дня он открыл глаза и увидел кромку берега и моря. Подъезжали к Нарбонне, до границы с Испанией оставался час езды. «Солнце, – записал он, – которого я вот уже две недели не видел, только что вышло из-за горизонта и подсветило ранневесенний пейзаж, точь-в-точь из волшебной сказки»¹⁰⁵. За ночь его будто перенесли в другой мир: серый туман и дождь Парижа сменились яркими красками: «Луга были зелены, цвели миндаль и мимоза. Вскоре показались сверкавшие на солнце пики Пиренеев, а слева – синее море»¹⁰⁶. На границе, в Порт-Боу, Дитрих пересел в вагон первого класса и в этой роскошной обстановке завершил свое путешествие на юг. В 12:55 он прибыл в Барселону.

* * *

На вокзале его встретил пастор Фридрих Олбрихт, «высокий, темноволосый, приветливый и сердечный человек, который говорит быстро и невнятно» и внешне «мало похож на священника, хотя и неэлегантен»¹⁰⁷. Олбрихт проводил нового помощника в бедноватый пансион возле церкви, где тому предстояло жить. Условия оказались весьма примитивными по тогдашним меркам молодого викария, даже умываться приходилось в туалете, а этот туалет старший брат, Карл-Фридрих, навестивший позднее Дитриха, сравнивал с «туалетом в вагоне третьего класса, разве что его не трясет»¹⁰⁸. Три хозяйки пансиона говорили только по-испански и добросовестно старались выговорить имя «Дитрих» – не получилось. Жили в пансионе и два немца, бизнесмен Хаак и преподаватель начальной школы Тумм. Оба давно уже освоились, Бонхёффер им сразу же приглянулся, и они пригласили его на ланч.

Утолив голод, Бонхёффер вернулся к пастору Олбрихту. Они обсудили обязанности викария, в том числе ему предстояло вести детскую службу и разделить приходские заботы Олбрихта. Он также должен был читать воскресную проповедь, если Олбрихт отлучится, а Олбрихт в тот год отлучался часто и надолго. Он был счастлив передать свою паству в надежные руки и наконец-то воспользоваться давно заслуженным отпуском. Летом он уехал на три месяца к родителям в Германию.

В Барселоне Дитрих столкнулся с совершенно иным миром, чем тот, который был ему знаком в Берлине. Немецкая община оказалась консервативной, застывшей, ее словно не затронули драматические события, на протяжении десятилетия потрясавшие Германию. Не было тут и ничего подобного интеллектуальной, высокообразованной и либеральной в суждениях берлинской среде. На месте Бонхёффера так чувствовал бы себя американец, променявший бродильный чан Гринвич-виллидж на компанию преуспевающих, довольных жизнью и начисто лишенных интеллектуального любопытства жителей Коннектикута. Перемена далась молодому путешественнику небезболезненно. В конце месяца он писал: «У меня не было ни одного разговора в стиле Грюневальда». Несколько недель спустя он писал Сабине: «Я все более замечаю, что эмигранты, авантюристы и предприниматели, уехавшие из Германии, все сплошь заклятые материалисты и от пребывания за границей их интеллектуальный уровень нисколько не повысился. Это относится даже к учителям»¹⁰⁹.

Материализм распространялся и среди молодого поколения, не помнившего лишения военных годов. Барселона не была охвачена влиятельным в Германии молодежным движением, его романтические порывы не залетали так далеко на юг. Большинство молодых людей даже не замечали открывавшихся перед ними возможностей, они готовились унаследовать бизнес своих отцов.

Интеллектуальный застой, томительная в целом атмосфера Барселоны тяготили сверхактивный ум и характер Бонхёффера. Его удивляло, как и молодые, и старые проводят часы, праздно посиживая в городских кафе средь бела дня, болтая ни о чем. Он подметил, что популярностью, наряду с кофе, пользуется вермут с содовой, к которому обычно подавали полдюжины устриц. Хотя многое в этом образе жизни его шокировало, надо отдать Бонхёфферу должное: он не бунтовал, а старался ужиться. В частных письмах близким он мог пожаловаться, но не злился и не раздражался, а главное – не ворчал. Он стремился как можно лучше выполнять свой пастырский долг, а для этого требовалось хотя бы отчасти усвоить привычки людей, которым он служил.

Как и в Риме, здесь он тоже интересовался католическими обрядами и обычаями. В письме бабушке он описывал заинтересовавшую его сцену.

Недавно я любовался замечательным зрелищем. На главной улице выстроилась вереница автомобилей и все протискивались сквозь узкие, специально возведенные ворота, где стояли священники и опрыскивали проезжавшие автомобили святой водой. Оркестр играл марши, народ веселился, орал. Что такое? Праздник святого покровителя автомобилей и шин!¹¹⁰

Бонхёффер стремился как можно больше узнать и понять о том мире, в котором оказался, чтобы понять его. Он с готовностью вступил в Немецкий клуб Барселоны, где проходили танцевальные вечера и другие праздники – как раз надвигался бал-маскарад – и где играли в скат[20]. Присоединился он и к Немецкому теннисному клубу и Немецкому хоровому обществу, где тут же взял на себя обязанности аккомпаниатора. Повсюду он заводил знакомства, перед молодым пастором открывались дома его соотечественников, и он, не теряя времени, входил в каждую открытую дверь.

Труднее всего ему давался досуг, но в таком обществе досуг превращался в обязанность, и Дитрих старался как мог. Через две недели после приезда он провел всю вторую половину дня в кино. Во вторник, 28 февраля, он вместе с новым другом учителем Германном Туммом посмотрел немой кинофильм «Дон Кихот» выпуска 1926 года с популярной в ту пору датской комической парой Патом и Паташоном в главных ролях. То была знаменитая пара клоунов – толстый и тонкий – Лорел и Харди. Фильм длился три часа девятнадцать минут и не произвел на Бонхёффера особого впечатления, однако он предположил, что причина тому – незнакомство с сюжетом, и взялся читать роман Сервантеса в оригинале, чтобы заодно улучшить свой и без того достаточно бойкий испанский.

В целом Барселона пришлась Бонхёфферу по душе. В письме своему непосредственному начальнику, Максу Дистелю, он описывал город как «чрезвычайно оживленную столицу, охваченную заметным экономическим подъемом, который позволяет всем жить вполне приятно». «Небывало очаровательным» казался ему пейзаж и облик самого города. Гавань – она именовалась «Мол» – была прекрасна, в городе давали «хорошие концерты», имелся «хороший, хотя и весьма старомодный театр». Но чего-то все же недоставало, «а именно интеллектуальных споров, которых тут нигде не найти, даже в среде испанских ученых». Когда Бонхёффер познакомился, наконец, с испанским профессором, с которым можно было вести разговор на более интересном уровне, его собеседник оказался «ожесточенным антиклерикалом»¹¹¹. Почитав современных испанских авторов, Бонхёффер убедился, что подобное расположение духа свойственно подавляющему их большинству.

Одно только зрелище имелось в Барселоне, которым Бонхёффер не мог бы насладиться в Берлине, – arte taurina, бой быков. Эстет и интеллектуал не был, однако, брезглив и изнежен. Его брат Клаус приехал в гости в пасхальную субботу, а в Пасху, после утренней проповеди, немецкий учитель (предположительно все тот же Тумм) «потащил» братьев на «большую пасхальную корриду». Об этом Бонхёффер подробно писал родителям.

Я уже побывал там однажды и не могу сказать, чтобы это меня так уж шокировало, то есть я не испытал того потрясения, каковое, по мнению многих, приличествует при такой оказии представителю центральноевропейской цивилизации. Ведь это потрясающее зрелище – дикая, неудержимая сила против дисциплинированной отваги, присутствия духа и опыта, жертвой которых она в итоге и падет. И не так уж кроваво, тем более что на этот раз лошадям надели защитные подбрюшники, и мы были избавлены от ужасов первой виденной мной корриды. Интересно, что эти подбрюшники для лошадей ввели только после затяжных и ожесточенных споров. Возможно, большинство зрителей и впрямь является поглазеть на кровь и смерть, люди прямо-таки излучают эти мощные эмоции, и все мы тоже оказались в них вовлечены¹¹².

В письме Сабине, содрогавшейся при одной мысли о подобных забавах, брат признавался, что его удивило, «насколько хладнокровнее я взирал на всю эту картину во второй раз по сравнению с первым, и должен сказать, что даже издали я почувствовал в этой традиции притягательность, из-за которой для кого-то посещение корриды превращается в страсть».

Будучи богословом, Дитрих добавляет к своему рассказу еще одно наблюдение:

Нигде я не видел столь наглядного и мгновенного перехода от «Осанны» к «Распни его», как в том безумии, с каким толпа неистовствует, когда тореадор наносит ловкий удар, и тут же, если он допустит промах, с таким же бешенством свистит и улюлюкает. Переменчивость толпы столь сильна, что она будет аплодировать быку, обратившись против тореадора, если тот струсит, если – что вполне естественно – отвага на миг изменит ему¹¹³.

Не всегда Бонхёффер заглядывал столь глубоко. В октябре он послал Рюдигеру Шляйхеру открытку-фотографию: матадора с быком, причем на теле матадора красовалась голова Бонхёффера, просунувшего свое лицо в отверстие картонной фигуры: «Как видишь, тихие часы, в кои я практиковал Arte taurina, обеспечили мне неслыханный успех на арене… Приветствует тебя матадор Дитрих»¹¹⁴.

* * *

Бонхёффер любил бродить по антикварным и комиссионным лавочкам и однажды приобрел огромную жаровню из резного каштана с гигантской медной чашей. С ним вместе сей старинный предмет переселился затем в Финкенвальде. Вместе с приехавшим повидать брата Клаусом они наведались в Мадрид, и там Клаус купил картину маслом, судя по манере – принадлежавшую кисти Пикассо. В письме родителям Клаус сообщил, что на полотне изображена «падшая женщина, пьющая аперитив (абсент?)»¹¹⁵. Он прихватил ее с собой в Берлин, американский перекупщик тут же предложил за картину двадцать тысяч марок, интересовались и другие, но когда один из дилеров обратился с вопросом к самому Пикассо, тот ответил, что некий мадридский приятель частенько подделывает его работы. Определить подлинность «Любительницы абсента» никто не брался, и картина осталась у Клауса. Она, как и рукомойник, была уничтожена в 1945 году бомбой союзников.

В Мадриде Бонхёффер пристрастился к творчеству Эль Греко. Вместе с Клаусом он ездил в Толедо, Кордову и Гранаду, добрались до Альхесираса у Гибралтара. Каждое место, куда он попадал, превращалось в стартовую площадку для новых экскурсий. Бабушка прислала ему денег для отдыха на Канарских островах, но Бонхёфферу пришлось вернуться в Берлин прежде, чем он смог осуществить еще и это путешествие. Он пообещал дарительнице использовать ее взнос на поездку в Индию, к Ганди, он по-прежнему собирался осуществить этот план.