Читать книгу Чёртова сова - Евгений Лукин - Страница 1

Евгений Лукин
Чёртова сова

Оглавление

Стихи разных миллениумов

Ты перед тем, как вешаться, сперва

поговори (живём-то однова!) —

и выйдет, что ни в чём ты, если честно,

не виноват – планида такова…

За то, что жив, спасибо вам, слова,

слова, слова, а совесть бессловесна —

молчит и смотрит, чёртова сова!


СКАЖИ, ЧТО ТЫ ЖИВА…

* * *

Прав Ты, о Господи, трижды прав

в этом обвале бед,

но разреши обратиться в прах —

сил моих больше нет.


Прав Ты, и кара Твоя проста:

в белый смертельный сплав

слиты время лёгких растрат

и время тяжких расплат.


Трижды прав Ты, но в муке дня,

который там, впереди,

Господи, убивая меня,

любимую пощади!


* * *

Hе от Творца, не от скупщика душ —

стыдно сказать, от плотины зависим.

Вот и стоит рукотворная сушь

над белизною песчаных залысин.

Волга слепит равнодушней слюды.

Hи рыболова на отмелях этих.

Только цепочкою птичьи следы,

словно гулял одинокий скелетик.


ПРУД. ЗИМА

В глубоком чёрном льду

ветвистые расколы

прозрачно-известковы,

и я по ним иду.

А было – шли вдвоём,

ещё живые оба,

и завитком сугроба

кончался водоём.


* * *

Скорлупка бигуди.

Пылятся кружева.

Послушай, разбуди,

скажи, что ты жива.

Такой подробный бред —

до складочки по шву.

И пачка сигарет

лежит – как наяву.


* * *

Вот и осень с позолотцей.

Всюду тонкий запах тленья.

Крашу крестик, правлю тризну,

разговариваю с твердью.

Самому ещё придётся

отвечать за преступленье,

именуемое жизнью

и караемое смертью.


* * *

Ах, какого защитника дал тебе добрый Господь!

В беспощадные ночи, когда подбиваешь итоги,

вновь приходит на помощь весёлая сильная плоть,

и убийца по имени совесть уходит с дороги.

Но когда твою плоть на глазах твоих скормят земле

и шагнёт к тебе совесть с застывшей усмешкой безумца,

ты ещё затоскуешь, дружок, о кипящей смоле,

раскалённых щипцах и зазубренных тяжких трезубцах.


* * *

Над рекой, над кручей яра,

начиная клокотать,

шла гроза – как Божья кара

или Божья благодать.

Полыхая белокрыло,

шла по сутолоке вод —

и уже не важно было:

воскресит или убьёт.


* * *

Вот и кончен поединок. Навсегда.

Впереди еще какие-то года,

слёзы пьяные да карканье ворон.

На зубах скрипит песчинка с похорон.


ТЕПЕРЬ УЖЕ НЕДОЛГО…

* * *

Будут ли тому причиной войны

или наступленье тяжких льдов —

мы уйдём. Земля вздохнет спокойно,

распрямляя шрамы городов.


Разве это не издёвка злая:

пробуя на ноготь остриё,

взрывами и плугами терзая,

люди звали матушкой её!


Из окна – запруженная Волга.

Берега в строительной пыли.

Ждёт Земля. Теперь уже недолго.

Мы уходим. Мы почти ушли.


* * *

Мне снятся сны, где всё – как наяву:

иду проспектом, что-то покупаю.

Hа кой я чёрт, скажите, засыпаю —

и снова, получается, живу?

Я эту явь когда-нибудь взорву,

но не за то, что тесно в ней и тошно,

и даже не за подлость, а за то, что

мне снятся сны, где всё – как наяву!


* * *

Когда ты предаёшься хлопотам

в толпе таких же человечин,

внутри нашёптывает кто-то там:

«Ты, парень, случаем, не вечен?

Со страхом или с умилением,

но пережил ты, спора нету,

столетье, Родину, миллениум…

Осталось пережить планету».


* * *

Забавно сознавать, но Робинзон-то —

в тебе. Не на рисунке. Не в строке.

Куда ни глянь, враньё до горизонта,

и ты один на малом островке.

Что остаётся? Верить в милость Божью,

когда волна пугающе близка,

да подбирать обкатанные ложью

обломки истин с белого песка.


* * *

Ничего мы не обрящем —

только темечко расплющим,

пребывая в настоящем

и мечтая о грядущем.

Не дури, едрёна вошь!

Рок тебя не проворонит.

Здесь ты все-таки живёшь,

а в грядущем – похоронят.


* * *

Когда возвратишься в пустую

бетонную гулкую клеть,

где лампа горит вхолостую

и где предстоит околеть,

ты лепет воды в туалете

прими за журчанье ручья —

и нет уже каменной клети,

и вновь боевая ничья!


БЕЛАЯ УСАДЬБА

* * *

Hеба серое болотце.

Влажная стена.

У балкона чайка бьётся,

будто простыня.

Бедолага, шаромыга,

марлевый испод.

Это утро. Это Рига.

Это Hовый год.


БЕЛАЯ УСАДЬБА

Людмиле Козинец

Ох, упрям! Сижу в кабаке.

Сыт и пьян, и нос в табаке.

То ли песня вдалеке,

то ли где-то свадьба…

Штоф вина на столе пустом

у окна, а в окошке том —

над господским над прудом

белая усадьба.


Сыр да бор да негромкий сказ,

мол, недобр у барыни глаз —

привораживает враз,

хуже не сказать бы…

Черти пьяные, вы о ком?

Я-то с барыней не знаком!

Ну а сам взгляну тайком

в сторону усадьбы.


Что ж, колдунья, твоя взяла!

Грош кладу я на край стола.

Углядела, повела…

Век тебя не знать бы!

Волшебством ты и впрямь сильна:

я в шестом кабаке спьянА,

а в окошке вновь она —

белая усадьба…


* * *

Далии Трускиновской

Как ты там, за рубежом,

у стеклянных побережий,

где февральский ветер свежий

так и лезет на рожон?


Та ли прежняя зима

в городках, где даже тюрьмы

до того миниатюрны,

что уж лучше Колыма?


Ты в моем проходишь сне

мостовой черногранитной

за новёхонькой границей

в новорожденной стране.


Взять нагрянуть невпопад

в город вычурный и тесный

под готически отвесный

прибалтийский снегопад.


Ты откинешь капюшон,

на меня с улыбкой глядя.

Растолкуй мне, Бога ради:

кто из нас за рубежом?


* * *

Далии Трускиновской

Так неистова светла

грань весеннего стекла,

что хотел бы жизнь растратить —

да растрачена дотла!


Четвертованная грусть.

Четвертованная Русь.

Я к тебе через границу

и ползком не проберусь.


Кружевные берега

да непрочные снега —

всё как есть перечеркнула

полосатая слега.


Вот и водка налита,

да какая-то не та:

вроде пробую напиться —

не выходит ни черта.


Колобродит у окна

одичалая весна.

Впору гибнуть за Отчизну,

хоть и бывшая она…


* * *

Счастье, выглянув едва,

обернулось пьяным бредом.

То ли предали слова,

то ли я кого-то предал.


ЦвЕта крови и чернил

грязь и ржавчина в горниле.

То ль кого похоронил,

то ль меня похоронили.


Безнадежное «зеро».

Где же адская бумага,

петушиное перо,

опереточная шпага?


Год любви любой ценой —

вот и все, о чем просил бы.

Как ты выдуман, Хромой,

беспощадно и красиво!


НАЙДЁНЫШ

* * *

Точно не твою судьбу, но чью-то

одарил Господь, попутал бес.

Краткое, свершившееся чудо.

Больше не предвидится чудес.

Говори что надо и не надо,

только о случившемся молчи.

В чёрном кофе кубик рафинада —

белый домик раствори в ночи.


* * *

Пересыпан городок

снегом, будто нафталином.

Утро зимнее, пошли нам

лучезарный колобок.

После вьюжных веретён

пусть мигнёт румяным веком,

по заоблачным сусекам

добрым Боженькой метён.


ИНЕЙ

Идите к чёрту, господа,

прямыми стройными рядами —

и возраст вашими годами

не измеряйте никогда!

Нам, слава богу, не до вас,

когда мы, рук не разнимая,

глазеем на январский вяз,

а он цветёт, как вишня в мае.


* * *

Ещё жива отзывчивая плоть.

Ещё чудит, петляет колея.

Поистине всемилостив Господь,

когда щадит такую тварь, как я.

Самовлюблённый жадный упырёк,

что я творил! И что я говорил!

А Он меня не только уберёг —

Он мне с тобою встречу подарил.


ФАРФОРОВАЯ РЕЧЬ

* * *

Моя пятидесятая весна

перебирает ивовые плети,

как будто на пятидесятилетье

неладное задумала она:

«Вот эта розга, – пробует, – длинна,

та – коротка, а тоненькие эти

и вовсе не откликнутся в поэте…

Когда бы в молодые времена!»


* * *

В юдоли, где мы обитаем,

любое деяние – зло.

А я уродился лентяем —

и, стало быть, мне повезло.

И, стало быть, спрошенный небом,

скажу, незапятнанно бел:

«Не брал. Не участвовал. Не был.

Нескладные песенки пел».


ФОН

Не давать им пряников!

Отхлестать орешником!

Из-за этих праведников

я считаюсь грешником!


Повстречаешь – тресни-ка

в лоб зелейной скляницей!

Из-за этих трезвенников

я считаюсь пьяницей!


Стих утоплен в вермутах.

Строки – нищета и сушь.

Из-за этих лермонтовых

я и не считаюсь уж!


* * *

Звуки пошли не те —

глухи, невнятны, тупы.

Яблоки в темноте

падают – словно трупы.

Вот и сижу в саду,

внемля недобрым звукам.

Скоро ведь упаду

с тем же коротким стуком.


* * *

Достаётся нынче правдам —

травят как хотят!

Я сижу любуюсь прайдом

рыженьких котят.

Что мне правды! Что мне травли!

Помыслы просты,

как мелькающие в травке

рыжие хвосты.


СКЛАДУХА

Хуже злого костоеда зарубежный Кастанеда,

и мосол, как кастаньета, жалко щёлкает в коленке,

и черновики нетленки между томом Короленки

и записочкой от Ленки затаились в аккурате

в том бумажном зиккурате, что воздвигся у кровати,

угрожая покарати мощным оползнем культуры —

житием Бонавентуры, редкой книжицей «Уйгуры»

и запиской этой дуры: дескать, где мой Кастанеда?..


* * *

Тает жизнь в осеннем шелесте,

усыхает, как лоза.

У меня вставные челюсти

и безумные глаза.

Скальте, скальте зубы юные!

Нет бы скальда поберечь

за глаза его безумные

и фарфоровую речь!


* * *

Заклубились беды вороньём.

Да и ладно!

Съеду я куда-нибудь в район

Таиланда.

Там, в густом тропическом саду,

с загибона

я, пожалуй, как-нибудь сойду

за гиббона.


ПОСЛЕ ОБЫСКА

Не дай мне Бог…

Александр Пушкин

Была, я знаю, веская причина

сказать: «Не дай мне Бог сойти с ума».

Чудовищна застывшая личина

и неприятны жёлтые дома.

Зато, когда подобие ГУЛАГа

воссоздаёт Отчизна-Перемать

и в доме шмон, – какое это благо

глядеть и ничего не понимать!


* * *

Век растрачен. Родина украдена.

В жёлтой прессе – перечень разборок.

Общество – бессмысленная гадина —

давит тех, кто мил тебе и дорог.

Поселить бы их в отдельной рощице

где-нибудь в районе Балашова…

И возникнет маленькое общество —

точное подобие большого.


ВЗБАЛАМУЧЕННЫЙ СОНЕТ

Н. Л.

Проспект – и ни единого мента,

хотя обычно по менту на рыло.

Остолбенел. Накрыла немота.

Потом надежда робкая накрыла.

Неужто впрямь? Неужто белокрыло

взбурлило небо, и легла, крута,

архангела разящая пята?

Слабо лягавым против Гавриила.

Его пята – надгробная плита.

А ты мне что намедни говорила?

Мол, не молись, не выйдет ни черта…

Ты погляди, какая лепота!

И улица лежит, не пронята

ни трелию, ни топотом мента.


* * *

Не говори, что счастье мнимо,

сиди и пей себе коньяк

за то, что жизнь проходит мимо,

как невнимательный маньяк.


ЭТО КЕМ ЖЕ МЫ БЫЛИ…

* * *

Помню: книжки рубили —

аж плахи трещали.

Это кем же мы были,

если нас запрещали?

Уличали. Свистали.

Политику шили.

Это кем же мы стали,

если нас разрешили?


* * *

Ни прозаик, ни поэт.

Ни бунтарь, ни обыватель.

Ни пощечин, ни объятий.

Ни конфузий, ни побед.

И сидишь – незнамо кто,


Чёртова сова

Подняться наверх