Читать книгу Большая Любовь. Женщина-Vamp: вампирская трилогия - Евгения Микулина - Страница 3

Странный сегодня был день. Не могу сказать, что неприятный, – именно странный. Серый, осенний и бессолнечный – мне теперь приходится любить только такие, и как же хорошо, что мне, в общем, всегда нравилось зрелище пасмурного неба, такого низкого, что оно словно наседает на московские крыши. Очень красивый день и теплый для ноября. Хотя у меня отношение к теплу и холоду тоже условное, все равно приятно, когда в лицо ударяет ветер, теплый и влажный и абсурдно пахнущий весной.

Мы снимали моду для своего бесценного журнала Alfa Male на локейшене – в темно-кирпичных переулках «Красного Октября». Там много красивых точек, и похоже на смесь Нью-Йорка с Лондоном, что очень удачно, когда хочется сэкономить бюджет и время и не тратить их на поездку в города-подлинники. Наши мальчики-модели в своих кашемировых пальто и кожаных куртках смотрелись там, среди этих кирпичных стен и металлических лесенок, просто прекрасно. Ну или на худой конец так, как нам было надо. Мы возились долго, начали еще до рассвета, разворачивали аппаратуру, мальчиков красили, все как обычно. Работали, пока не стемнело. Все успели, превьюшки съемки будут уже завтра. Трудовой процесс, все путем. К концу дня все ужасно проголодались, и я тоже. На съемках всегда много еды… Всякой. То есть продюсеры заботятся о том, чтобы съемочная группа получала свои бутерброды и горячий кофе из термосов, и поэтому на площадке имеется еда вполне обыкновенная. Но МОЯ еда там тоже была. Много, много еды. И поскольку я обычно стараюсь среди большого количества людей подолгу не находиться, сегодня изобилие возможных закусок ощущалось особенно остро.

Вел себя сдержанно и по-деловому. Похвально. Правда, выдул весь коньяк из фляжки – алкоголь как-то помогает отвлекаться. Но чуть больше или чуть меньше коньяка не самая важная из моих проблем. Под конец дня моя выдержка подверглась несколько большему испытанию.

Я налетел на нее на набережной, когда уже совсем собирался уезжать. В темноте, на фоне Москвы-реки, несущей свои мутные, но в вечернем свете романтически черные воды мимо пошлого, хотя и привычного уже храма Христа Спасителя, называемого в народе «Спас на гаражах», я не сразу узнал ее лицо – мне в нос ударил ее запах. Невероятно, невозможно привлекательный запах, от которого у меня сразу зачесались десны и пришлось на секунду прикрыть глаза. Хотя не думаю, что она в темноте заметила бы, что они у меня покраснели, как у бешеного кролика. Потом я открыл их и всмотрелся – и понял, кто передо мной. Люба – продюсер конкурирующего с нашим Alfa Male журнала «Лидер». Люба, моя бывшая девушка. Символ в каком-то смысле прежней, ничем не осложненной жизни. Люба, с которой у меня был вялотекущий роман давным-давно, когда я еще работал в этом самом «Лидере». Люба, которая очень по-человечески и очень по-женски утешала меня как-то ночью, когда Марина, спасая меня от участи «более страшной, чем смерть», бросила меня и сбежала в Лондон. Я никогда в жизни не забуду ее доброты – не забуду попытки своим телом вытеснить из моего сознания другую женщину, женщину, которая невыносимо ранила меня. Никогда – а ведь передо мной лежит долгая жизнь. Слишком долгая, если уж честно. Бесконечная, если уж совсем честно.

Я никогда не забуду Любу, но тем не менее я не сразу ее узнал. Вернее, не соединил мое новое ее восприятие – по запаху – с человеческой привычкой узнавать людей в лицо. Запах ее, как уже было сказано, показался мне очень аппетитным. И я даже знаю почему. Потому что когда-то я ее… ну не любил, конечно, но находил очень и очень сексуально привлекательной. Вот оно и сыграло. Если уж нам кто нравится, то во всех смыслах. Люба, значит, очень нравилась.

Или я просто сильно проголодался к вечеру.

Я не видел ее давно – больше двух лет, наверное. Собственно, с того лета, когда думал, что потерял Марину. Потом столько всего произошло и так все в моей жизни закрутилось, что было не до поддержания дружеских связей. Мне иногда совестно было, что я вот так воспользовался Любиной добротой, я потом куда-то слился. Но проявиться не было времени и возможности. А потом уже и желания. Потому что «судьба более страшная, чем смерть», меня настигла, а после этого приоритеты, знаете ли, меняются.

Налететь на нее было неловко и странно. Я ждал неудобных разговоров. Но ей, как выяснилось, было совершенно не до меня все это время. Она, оказывается, родила ребенка от своего бойфренда Вани, фотографа средней руки, – никогда не мог понять, чего она с ним возится, на мой взгляд, он зануда страшный. Потом с Ваней все разладилось, как это бывает иногда, и Люба осталась, как она возвестила с нервным смешком, «независимой одинокой матерью». В этом месте мне пришлось подавить свою инстинктивную реакцию сказать что-нибудь язвительное: дело в том, что Люба происходит из категорически НЕ бедной семьи, она обожаемая дочь очень успешного папаши. Для нее быть одинокой матерью – совсем не то, что для большинства женщин в нашей великой и могучей стране. Но она все равно, конечно, молодец. Работает. И с сыном возится – судя по тому, как часто он возникает в ее разговорах, возится плотно.

У нее сын, его зовут Макс. Ему почти два года.

Он только чуточку младше меня. Нового меня…

В этом есть великая ирония на самом деле. Два года назад и у меня, и у Любы началась новая жизнь. Она стала матерью нового, живого человека. А я… я стал за это время живым мертвецом.

Все то время, пока мы весело и на первый взгляд непринужденно беседовали в баре «Стрелка» (всем бы он был хорош, как прежде, вот только курить в помещении запретили), все время, пока она, явно гордясь и радуясь, рассказывала мне о том, как удачно у нее прошли эти два года, как ей наплевать на бывшего, какой у нее клевый мальчик и как ее замучила рутинная работа… Все это время я думал о том, как по-разному может меняться человеческая жизнь.

Два года.

Два года прошло с тех пор, как на парижской крыше мне прокусил шею вампир, одержимый жаждой мести – желавший через меня причинить боль моей возлюбленной. Два года с тех пор, как глоток крови ее бывшего мужа-вампира спас меня от человеческой смерти и подарил мне… нечеловеческую жизнь. Два года с тех пор, как я стал во всем подобен существам, которые стали мне друзьями, после того как я полюбил одну из них. Два года. Мы с Мариной провели вместе два года из той вечности, которую когда-то зимним московским утром обещали друг другу едва ли не в шутку и которая теперь в самом деле была в полном нашем распоряжении.

Два года с тех пор, как я узнал, что подобен своим друзьям, своей новой семье, не во всем. Они, мои вновь обретенные родственники, счастливцы – они могут жить среди людей, не причиняя им особого вреда (если не захотят, конечно). Мы все одержимы кровью, такова наша природа. Но они – все остальные в моем мире – могут жить и питаться, не причиняя вреда людям. К их услугам все многообразие теплокровных существ на планете: собаки, белки, вороны – да кто угодно. Я… мой организм необычен, даже для вампира. Я могу пить только человеческую кровь. И это делает меня самым опасным, странным и ущербным из всей моей опасной, странной и ущербной семьи.

Нет, поймите меня правильно – за эти два года я ни разу не почувствовал своей ущербности: наоборот, мои братья и сестры меня уважают, им кажется, что в моей странности есть какая-то особая крутизна. И я ни разу не представлял никакой опасности ни человеческой жизни, ни тайне нашей семьи (которую совершенное мной какое-нибудь шальное убийство, безусловно, поставило бы под угрозу). Я тщательно следил за собой. Я сдерживался в присутствии людей. Я пил донорскую кровь – вот только сегодня, например, перед съемкой – я всегда стараюсь выходить к людям, не испытывая ни малейшего голода. Ну для подстраховки. И да, меня иногда угнетает мысль о том, что содержимое пластиковых пакетов, которым я питаюсь, могло бы кому-то спасти жизнь. Что люди сдают кровь, чтобы помочь друг другу, а вовсе не для того, чтобы накормить меня, упыря. Да, я прохожу мимо плакатов с призывами сдать кровь и спасти жизнь и ощущаю укол совести. Впрочем, легкий. Потому что эти добрые люди и в самом деле спасают жизни. Мою, например. И тех, кого я мог бы убить, если бы не было доноров.

Два года я живу так.

За два года я ни разу никого не убивал.

И это значит, что уже два года я ни разу не ел по-настоящему.

Да, у меня был набит желудок, и по сосудам бежала кровь, чужая кровь, придающая моим глазам неестественный вишнево-красный цвет и заставляющая мое сердце биться, хотя и слабо и медленно, со скоростью один удар в минуту. Но я никогда не давал воли своим инстинктам. Никогда не испытывал азарта охоты. Никогда еще мои зубы не вонзались в живую плоть, разрывая ее, пробиваясь к горячей, свежей крови, которой так жаждет все во мне.

И я не имею слов описать, до какой степени мне этого недостает. Как этого хочется.

Актер какой-то голливудский, игравший роль объявившего голодовку арестанта и ради этого реально похудевший до скелета, сказал в интервью по этому поводу: «Когда ты перестаешь есть, твое сознание меняется». Как я согласен с тобой, чувак! Я конечно, как уже было сказано, не перестал есть – я просто сижу на очень, очень строгой диете. Но этого достаточно, чтобы сознание изменилось.

Как ему, сознанию, не измениться, если ходишь по миру с постоянной мыслью «чего бы сожрать»? Если каждое новое лицо воспринимаешь через неистребимый голод? Когда смотришь человеку при знакомстве первым делом не в глаза, а на артерию на шее. Когда слышишь не голоса, а шум крови, которую сердце толчками гоняет по сосудам. Чужой крови. Недоступной. Запретной. И вкусной, наверное, ужасно.

Не может не измениться сознание в такой ситуации, вот что. И я стараюсь, конечно, не жаловаться. Это нелепо, потому что не убивать – мое решение. Мне ведь никто не запрещает, в сущности, убивать – осторожно. Семья всегда готова помочь замести следы, если уж случается неприятность. Я сам не хочу давать себе волю и превращаться в монстра из трешевого фильма ужасов.

Я не жалуюсь, нет. Но очень боюсь. Даже не того, что сорвусь, – не могу я этого бояться, потому что, во-первых, все-таки контролировать себя можно. Во-вторых, потому что какая-та часть меня сорваться хочет, и находит это совершенно естественным, а реакция на такие мысли – это уже не страх, а что-то другое. Может, отвращение к себе? В-третьих, я не боюсь сорваться потому, что, в широком смысле, это все равно как, сидя на овощной диете, бояться съесть гамбургер. Обидно, конечно, и нехорошо, потому что типа принципам изменил, но не страшно. Эй, я ЗНАЮ, что люди не гамбургеры, отдаю себе отчет, – но нужна же мне метафора, нет? Короче, я боюсь другого. Того, что в какой-то момент мое сознание изменится совсем. Что жажда, которая сопровождает меня постоянно, станет для меня важнее всего. Заслонит то, что всегда было для меня на первом месте. Заставит меньше любить женщину, встреча с которой, собственно, и привела меня к нынешнему моему состоянию. И тогда я начну грубить ей, винить ее в том, к чему она не имела отношения, и наша общая вечность превратиться в ад. В проклятье – которым, собственно, вся семья наше состояние и называет. Пусть не всегда вслух.

Я стал вампиром только потому, что люблю Марину. Только из-за нее, из-за своего упрямого чувства к ней я принимал решения и совершал поступки, которые заставили меня оказаться на той парижской крыше. Став вампиром, я получил возможность быть с ней вечно. Страшно было бы измениться настолько, чтобы перестать ценить это.

Я не хочу, чтобы потребности моего тела стали важнее, чем то, к чему стремится мое сердце. Не хочу победы плоти над духом, во как!

И пока что с духом у меня, очевидно, все в порядке. Потому что Люба, запах которой показался мне в силу старой сексуальной привычки таким вкусным, благополучно ушла от меня в ночь после пары коктейлей, а не лежит в одном из проулков самого модного московского острова с прокушенной шеей. Я провел пару минут, представляя себе это. Потом подумал о ее сыне. Подумал о том, как взгляну в глаза Марине, вернувшись после такого домой. О том подумал, как СЕБЕ в глаза взгляну в зеркале. Облизнулся, отпил еще рома, сел в свою машину и поехал домой.

Да, я теперь езжу на машине, даже выпивши. Есть в вампиризме преимущества: например, то, что алкоголь действует слабее, а реакции твои так быстры, что попасться на нарушении правил практически невозможно. А даже если я и попадусь – может, мне представится наконец возможность кого-то съесть без угрызений совести? Потому что кто может угрызаться совестью, съев гаишника?

Ну и еще я езжу на машине потому, что в метро мне, с моими аппетитами, решительно нельзя. В метро и нормальные-то люди могут друг друга ненароком покусать. А обо мне уж что говорить.

Я приезжаю на Покровку, к Марининой квартире, где мы уже два года живем вместе, сравнительно быстро: предновогодняя суета в Москве еще не началась, и пробки не катастрофические, а просто ужасные. Несколько секунд сижу в машине, не включая свет, и думаю о прошедшем дне. Я сделал немного работы, подумал про себя кое-каких мыслей, встретил бывшую девушку. Хорошо поболтали… Достойное ли это времяпрепровождение для одного из дней вечности?

С другой стороны – чем бы я еще мог заняться?

Странная это мысль: вечность – это не какие-то сияющие возможности и перспективы. Вечность – просто обычная жизнь, день за днем. Только дни эти бессчетны.

Я поднимаюсь на лифте вверх, на последний этаж. Мог бы по лестнице взбежать, чтобы энергию немножко потратить, но я так считаю: если мне лень бежать, значит, переизбытка энергии не наблюдается. Открываю дверь своим ключом – Марина когда-то подарила мне его на Новый год, и это был самый лучший в мире подарок, знак того, что она по-настоящему впустила меня в свою жизнь.

Я сразу чувствую Марину и слышу негромкую музыку в ее наушниках – она сидит за компьютером. Не заходя к комнату, направляюсь на кухню, к холодильнику, который забит моими пакетиками с кровью. Разрываю упаковку и пью – заливая все, о чем думал на съемке и в баре, заливая память о чьих-то шеях и запахах. О соблазнах, которым не хочу поддаваться.

Марина мгновенно материализуется у меня за спиной. В ее мягком голосе звучит легкая тревога:

– Ты ведь ел недавно – сегодня утром, нет?

Она права, я ел. И мне рано еще брать добавку: обычно мы питаемся – так, чтобы как следует, досыта – не чаще раза в неделю.

Я опускаю пакетик и пожимаю плечами:

– Трудный был день. Захотелось подкрепиться.

Она понимающе кивает и подает мне бокал:

– Ну пей тогда цивилизованно, а не из горла.

Я поднимаю бровь:

– Каламбурчик получился, между прочим.

– Ну тебя! – Она весело морщит нос и жестом зовет меня в гостиную. – Пойдем, посиди со мной, усталый и голодный мужчина. Чего будем делать? Может, кино посмотрим?

– Не хочу кино. – Я выливаю остатки крови из пакета в бокал и иду за ней. – Тебе не интересно узнать, как прошла съемка?

Она фыркает:

– Завтра узнаю. Если бы что-то было не так, ты бы мне сказал, верно?

– Все-таки для моей начальницы ты удивительно легкомысленна. Нормальный главный редактор потребовал бы от своего арт-директора поляроидов, что ли.

Марина улыбается, устраиваясь рядом со мной на диване и поджимая под себя босые ноги:

– Я безгранично доверяю своему арт-директору.

– Это радует.

Я откидываю голову на спинку дивана и прикрываю глаза. Я не достаточно устал, чтобы спать, мне теперь вообще требуется меньше времени на сон, часов трех в сутки вполне достаточно. И я не особенно жажду говорить о съемке – там и правда рассказывать нечего. Мне остается только рассказать о том, что в самом деле занимает мои мысли. О Любе. Вот только сдается мне, что Марине это не особенно понравится.

Не открывая глаз, я говорю:

– Знаешь, кого я встретил на «Красном Октябре»? Любу Быстрову из «Лидера». Они тоже чего-то там снимали, конкуренты проклятые.

Моя попытка заострить внимание Марины на профессиональном аспекте встречи не имеет успеха. Она сразу зрит в корень проблемы:

– Ту самую Любу, с которой ты мне изменил?

Я поворачиваюсь к ней и говорю с усмешкой:

– Позволю себе напомнить, что в то время мы были официально расставшиеся. Так что технически это изменой считаться не может. И в любом случае в постели я в ту ночь не блистал – думал, знаешь ли, о другом. То есть о другой.

Марина легонько кивает, признавая правоту моих слов. Но я все равно вижу, что она не слишком довольна. Однако спрашивает вежливо:

– Ну и как у нее дела?

Я отпиваю еще глоток:

– Судя по всему, хорошо. Отлично даже. Выглядит прекрасно, веселая.

Марина хорошо меня знает – чувствует, что я чего-то недоговариваю.

– И?

– Что «и»?

– Это ведь еще не все?

– Ничего-то от вас, девушка, не скроешь. Не все, нет. У нее ребенок, оказывается. Сын, почти два года. А я и понятия не имел – получается, что мы целую вечность не виделись.

Марина издает тихий, печальный вздох. Черт, вот ведь знал, что она расстроится, – тема чужих детей для нее всегда несколько болезненна. Своих двести лет назад она очень любила, и о потомках их заботится как может, присматривая за ними издалека. Но потомки – это все-таки немножко не то.

– Это хорошо. – Между нами зависает короткая пауза, а потом Марина роняет осторожно: – Не жалеешь?

– О чем?

– Ну ты мог бы быть теперь с ней.

Я развожу руками – я страшно не хочу сейчас погружаться в беседу о том, насколько гармоничнее сложилась бы моя жизнь, если бы у меня хватило в свое время ума и выдержки держаться смертных женщин, а не гоняться за прекрасной вампиршей.

– Мы это обсуждали много раз. Хотел бы я быть с ней – был бы. Если я не с ней, значит, не хотел. Мы всегда, если тебе интересно, были скорее друзья, чем любовники.

О том, насколько привлекательной мне показалась теперь, после долгой разлуки, бывшая девушка, я говорить не буду. Дело не в ней. Дело в ее запахе. И только.

Марина недоверчиво хмыкает, и мне приходится пустить в ход тяжелую артиллерию – вспомнить ее бывшего любовника, а ныне нашего общего лучшего друга Сергея Холодова, он же – пятисотлетний испанский вампир Серхио.

– Это как вы с Серхио. Хотела бы ты быть с ним – никогда бы со мной не связалась. Люба отличная девушка и, что немаловажно, очень хороший продюсер. И именно поэтому – а не потому, что я жалею о прошлом – я, кстати, позвал ее к нам прийти на следующей неделе. Нам же нужен человек. Поговоришь с ней? По-моему, она подойдет.

Марина смотрит на меня подозрительно:

– Почему она? Ты же сказал, что она всем довольна?

– Никто, работающий в журнале «Лидер», более известном как «Пидор», полностью доволен быть не может. Конечно, она рада была бы уйти в Alfa Male. И со мной она всегда хорошо работала.

Марина резко встает с дивана, отходит к своему столу. Ее обращенный ко мне взгляд угрюм, а голос печален:

– Нам нужен человек… – повторяет она мою фразу. – Тебе нужен человек, верно?

– Марина!..

Мне не нужно продолжать – она понимает, что опять наступила на свои любимые грабли. Но сердиться я на нее не могу – слишком у нее несчастный вид.

Я подхожу к ней и обнимаю за плечи.

– Глупышка моя ревнивая. Все, что мне нужно, у меня есть.

Она поднимает ко мне лицо – ищет поцелуя. Ее ласковый взгляд, ее полураскрытые губы, шелк ее темных волос под моими пальцами – все это так бесконечно дорого мне и так щемяще прекрасно.

Мне становится смешно даже вспоминать свои сомнения о том, что для меня в жизни важнее всего. Никакая жажда крови не может заслонить моей возлюбленной. Никакой голод не может изменить сознание настолько, чтобы я перестал ценить то, что еще раньше изменило меня… навсегда.

Я целую ее, и мне в голову приходит простая мысль. Мы не всегда можем выбирать, кто мы. Но мы всегда можем выбрать, с кем мы.

А потом у меня вообще в голове не остается никаких мыслей – я слишком занят своими чувствами. Главное из них – жажда. Но совсем, совсем не крови.

По крайней мере, не сейчас. Не в эту ночь.