Читать книгу Голограмма. Повесть - Федор Метлицкий - Страница 6

Зачем вам знать, как вырывали с кровью

Все прежнее, а без него – не жить,

Чтό в муке ожиданья в изголовье

Безмерной чернотою оглушит?

Мать, перед тем, как тело уносили —

Какому подотчетная суду? —

Сказала сестрам:

– Чтобы все… красиво, —

На место ставя вашу красоту.

Вначале не доходило, как будто все это не со мной, только бессмыслица в голове, бегание глаз – как правильно вести себя перед людьми? Потом – через равнодушную коросту – прорывы боли, когда режет сердце, и не отвязывается внутри текучий облик родной сути.

«Мы надели ей на палец кольцо, которое ты ей подарил… Она не мучилась, совсем не мучилась». В письме матери тщетная попытка меня утешить.

Я ходил по улицам бесцельно, в опасно озаряемой ночным светом тьме. Почему меня не было с ней? Почему в командировке? Почему маленькой пришлось пережить непереносимую боль ухода из жизни первой, а не нам, давшим ей жизнь? И жизнь моя в сумрачном свете казалась странной, скоротечной, зыбкой.

Самое тяжелое, когда представляешь, как хотел поездить с ней по широкому миру, показать все… Чтобы она увидела океан с высокого утеса, сияющий залив Неаполя, остатки древней крепости на горе. Прошла бы по каменным плошкам отрытой улицы Помпей…

В ее детстве мы перенесли с мамой ее разнообразные болезни, привыкли дрожать перед ней, не дай бог, что случится. Носили на руках, баюкали, когда болела. И нам было так же больно, когда она болела. Борясь за нее, так приросли, что оторвать кровинку…

Мне приснилась тихая ночная вода, как боль безнадежности, невозврата. Из тьмы выплывает нечто любимое до бесконечной жалости, и уже знающее всю безнадежность, – это моя доченька! Я глажу ее, голова покорно свесилась на моей шее. Она медленно улыбнулась и покачала рукой, и так же медленно нырнула, и ушла во тьму. И вдруг во мне страшная догадка: она неживая! И никогда не будет живой.

Проснулся с мучительной, физической болью. Как будто вырвали часть сердечного корня, и рваное невозможно восстановить.

Терзает какая-то родительская вина – не смогли спасти! Ведь, знал: когда мы в парке бросали друг другу «фрисби», она внезапно остановилась и побледнела. И не пошевелил пальцем, чтобы защитить! Единственное, родное существо!

Стараюсь избегать видений страшного в памяти, перебиваю воспоминаниями моего детства, безмятежного, до нее, когда еще ничего не было связанного с ней ни в мыслях, ни в крови. И как мы были безмятежны, когда еще не пришло это безумие.

Но, как наяву, снова возникают слова ее письма ко мне, последние, как завещание…

Ты болеешь, и болью пронзило меня.

Как в письме твоем детская боль одиночества сжала!

«Грустно мне – пишу, и хоть не вспоминай,

как на даче мы на «Волшебнике» нашем катались.

Помнишь, как на Яйлу карабкались, и рай наверху?

Мама ходит за мной, следит и терзает

своим страхом, уроками, музыкой – не продохнуть,

и читать про мир небесных тел запрещает».

Как мне жить без тебя,

мне подаренный чудом единственный свет?

В заточенье любви ты ходишь гордо, капризно

и упрямо твердишь: «Я – личность, я – человек!

И уже поняла – что-то значу я в жизни.

Смейтесь и говорите, что скоро свихнусь.

Нет, я чувствую – незаурядная личность,

и уверенней стала, и не перед чем не согнусь…»

И как мы будем с мамой у ее могилы, через много лет? Неужели это случилось с нами? Почему?

Сильно болит голова. Все, что говорю – фальшиво.

Как преодолеть нежелание жить, исполнение обязанностей жизни? Где любимое, за что можно положить душу? Его нет в этой реальности. Как вернуть творческий настрой души? Ведь творчество – это укрепленная любовью связь с жизнью. А этого нет. Как найти силы – просто для нормального существования?

Что-то надо заново нарабатывать, создавать с подругой новую семью, и много детей. Но она не может больше рожать!

Как воскресить мою жену, Свету? Теперь мы с тобой никогда не сможем разлучиться.

Нужно научиться понимать ее, всех людей, до самых глубин, как я понимал мою доченьку (хотя любил плохо – пальцем не пошевелил). Чтобы исцелиться. Просто исцелиться близостью! Понимать людей, человеческие устремления, как я понимал ее, и все в ней, – то есть любить человека. Человеческое страдание потери тем сильней, чем ты ýже, отдаленнее от людей.

Но почему так тянет отползти, кусая лапу, одинокому, как умирающий зверь?

Не могу понять, почему во мне такое одиночество, равное одиночеству в черных пропастях вселенной? А где-то в стороне величественно сверкают эпохи, с древних времен стойко переносящие невообразимые разрушения, нагромождения умерших, что должно бы сгуститься в одну страшную сплошную трагедию, с чем невозможно жить! А потомки живут, как ни в чем не бывало, ищут вечного счастья. Психические травмы, даже после самой страшной войны, не оставляют надолго разрушительных следов у потомков, другие поколения быстро забывают. Исчезло то поколение, для кого ее трагедии терзали сердце.

Странно, что моя доченька теперь не более, чем плод воображения, как будто все не было наяву. А ведь ее нет, совсем нет, и не нужно болеть за нее, за ничто.

Может быть, надо проявить неимоверное усилие, чтобы увидеть мою трагедию из отдаленного времени? Легче, когда думаешь со стороны, рационально: в ней это было заложено генетически, и перед смертью она знала, что умрет, только вдруг потеряла сознание, и все. И нет тут ничего мистического.