Читать книгу Мельбурн – Москва. Серия: Русские в Австралии - Галина Тер-Микаэлян - Страница 3

Часть первая, рассказанная Натальей Ворониной
Глава вторая

Оглавление

Время уходило с неумолимой быстротой. Под руководством Ирмы, специалиста по персоналу в нашей компании, я неплохо осваивала предстоявшую мне в будущем работу и посещала занятия в университете. Папа старался не менять своего образа жизни и постоянно занимался делами, но силы его стремительно таяли. Обычно во время театрального сезона мы посещали театры не реже двух-трех раз в неделю, однако теперь он сам признавался, что многолюдные залы и шум большой сцены стали его утомлять, хотя иногда просил:

– Наташенька, закажи, пожалуйста, билеты, послушаем музыку у старушки Мёрдок или рядышком.

Я заказывала билеты в зал Элизабет Мёрдок мельбурнского концертного центра, обычно в первом или втором ряду – нам обоим нравилось видеть лица музыкантов во время выступления. Центр находился в пяти минутах ходьбы от наших апартаментов в Саутбэнке, но я видела, что даже этот короткий путь дается папе с большим трудом.

– Ты устал? – тревожилась я, когда он, заняв свое место, с видимым облегчением откидывался на спинку кресла.

– С чего мне уставать? – его бодрый тон явно не соответствовал внешнему виду. – Здесь идти всего-то ничего. Руперт Мёрдок выбрал очень удобное место.

Руперт Мёрдок, миллиардер и филантроп, был главным спонсором строительства мельбурнского концертного центра, и открытие большого зала приурочил к столетию своей матери Элизабет, также широко известной своей благотворительной деятельностью.


Концертный зал Элизабет Мёрдок в Мельбурне


Теперь Элизабет Мёрдок шел уже сто второй год, а она была по-прежнему здорова и бодра, сохранив назло своему возрасту не только ясность ума, но и способность шутить – так на вопрос журналиста «Как вы полагаете, что произойдет после вашей смерти?», она весело ответила: «Думаю, после моей смерти со мной лично уже ничего не произойдет».

Не меньше мы любили малый зал концертного центра. Сцены, как таковой здесь не было – просто четыре ряда кресел, уютно окружающих большой концертный рояль. Исполнители струнных партий перед началом выступления обычно дружески перебрасывались с нами парой слов, и от этого возникало ощущение тепла и домашнего уюта.

Теперь, когда папе стало трудно двигаться быстро, мы выходили из дома за полчаса до концерта, чтобы занять места в первом ряду. Аудитория слушателей, насколько я могла судить по примелькавшимся лицам, в течение последнего года практически не менялась – одни и те же пожилые леди и джентльмены. Моложе пятидесяти были, наверное, только я и девчушка лет пятнадцати. Обычно она сидела напротив нас, и во время концерта выражение лица ее непрерывно менялось – то скука, то напряженный интерес.

Однажды, когда Питер де Джагер исполнял «Сказки» Николая Метнера, она всем корпусом подалась вперед и даже ротик открыла от восторга. Это был последний концерт, который мы слушали вместе с папой, – по возвращении домой, он ощутил такую слабость, что еле добрался до кровати. И больше уже не просил меня заказать билеты.

Грэйси звонила мне – раз или два в неделю, обычно часов в десять вечера. Папа в это время уже спал, а я, сидя в холле наших апартаментов, невидящими глазами смотрела на экран включенного телевизора. Наверное, Грэйси, отец которой умер от рака года полтора назад, хорошо помнила, как это бывает – когда перестают отвлекать повседневные заботы, из глубины души приходит невыносимая тоска. Она не задавала ненужных вопросов, не выражала сочувствия, мы просто болтали – об общих знакомых, о моей работе и университетских делах, о Денисе. Разумеется, не обходилось без упоминаний о Сэме – он постоянно передавал через Грэйси привет мне и папе. Но сам ни разу не позвонил, я тоже ему больше не звонила – одного раза, когда тебе дают от ворот поворот, для уважающей себя женщины должно быть достаточно. В конце апреля Грэйси в одном из разговоров сказала:

– Сэм просил передать твоему папе благодарность за хороший отзыв на сайте о работе нашего агентства.

– Спасибо, папа будет рад, если его отзыв оказался вам полезен. У вас сейчас много работы?

– Очень много. Конечно, нам очень помогает программа Дениса, – в голосе моей подруги, как всегда при упоминании о программе ее гениального мужа, послышались нотки гордости, – к тому же, я уже окончила университет и работаю в полную силу, но Сэм считает, что нам пригодится помощь еще одного-двух детективов.

– Разве вы не пользуетесь помощью других агентов? – удивилась я.

– Пользуемся, конечно, – в Австралии и даже в Штатах. Но это все краткосрочные договора для выполнения конкретной работы, а Сэм хочет пригласить постоянных сотрудников, и дедушка с ним согласен. Не знаю только, как им удастся найти нужных людей – у них такие требования к кандидатурам…

Она говорила еще что-то, но я уже не слушала. Постоянных сотрудников! Постоянно работать рядом с Сэмом, обсуждать с ним дела, видеть его, чувствовать на себе его взгляд…

– Грэйси, возьми меня на работу в свое агентство.

Я и сама удивилась тому, что сказала, а Грэйси, похоже, еще больше – во всяком случае, после моих слов она поперхнулась и даже слегка начала заикаться.

– Прости, тебя… что?

– В декабре я окончу курс в университете и получу сертификат психолога. Я прошла ряд серьезных тренингов, неплохо умею входить в контакт и находить общий язык с людьми в разных ситуациях. Конечно, опыта работы детективом у меня нет, но ведь и ты, Грэйси, когда-то начинала с нуля.

– Погоди, Натали, но ведь ты уже два года работаешь в компании твоего отца, тебя ждет блестящая карьера.

– Я просто поначалу пошла по проторенному пути – самым естественным было делать карьеру в папиной компании. Искала себя, пробовала, но два года работы показали, что это не мое. Возьми меня к себе, Грэйси, обещаю, что ты не пожалеешь.

Чтобы слова мои прозвучали убедительно, мне пришлось заставить себя поверить в собственные слова. Что ж, я поверила – и в то, что мне приелась работа в компании, и то, что меня сжигает горячее желание стать детективом. В чем-то тут, конечно, была доля истины – мне до безумия хотелось быть с Сэмом, а на первых порах кроме деловых отношений связать нас ничего могло, я уже пыталась. А потом – кто знает? – все возможно. Грэйси же продолжала взывать к моему рассудку:

– Почему ты считаешь, что именно работа детектива придется тебе по душе? Ты даже не представляешь, что это такое! Нудная и часто неприятная слежка за объектом, сбор информации, подробные отчеты и прочая тягомотина.

– Я понимаю, что мне вряд ли придется гнаться за преступником, стоя с пистолетом на крыле самолета. Пойми, Грэйси, я не глупый подросток и не полная идиотка. Желание работать с вами возникло у меня после того, как я во время расследования в нашей компании на деле увидела возможности программы Дениса. Я бы поговорила с тобой раньше, но, сама понимаешь, все время так тяжело на душе, что…. Просто сейчас ты сама об этом сказала, поэтому я….

Нечестно и подло было отрабатывать на Грэйси хорошо известные мне психологические приемы – во-первых, я тонко польстила несравненной программе обожаемого ею Дениса, во-вторых, я воззвала к доброте ее сердца, напомнив о своем горе, – но что мне еще оставалось? Я готова была биться за свою любовь всеми правдами и неправдами.

– Я не могу сама ничего решить, Натали, – виновато сказала она, – поговорю с Сэмом, все в его руках.

– Когда ты мне скажешь ответ?

– Ну, скажем, дня через два. Давай, встретимся за ленчем. Где тебе удобней?

– Где? – я запнулась и неожиданно поняла, что сейчас не в состоянии буду вынести шума, всегда царящего в кафе, расположенных вдоль побережья Ярры в Саутбэнке. – Все равно, только в тихом месте.

– Очень хорошо, тогда в Шампань Лонж.

– Договорились. Спасибо, Грэйси.

Когда я, свернув с Литтл Коллинз-стрит в узкий переулок Шампань Лонж, подошла к условленному месту встречи, Грэйси уже ждала меня за столиком. Кафе в Шампань Лонж было небольшим, но довольно уютным, и готовили там неплохо. Поцеловав Грэйси, я села напротив нее, а когда официант, принявший у нас заказ, отошел, она чуть виновато сказала:

– Мы говорили о тебе с Сэмом. Он хотел сегодня подойти со мной и сам с тобой пообщаться, но позвонил, что минут на сорок задержится – дела. Если ты сможешь его немного подождать…

Смогу ли подождать! Да у меня даже дыхание перехватило от ее слов. Сделав усилие, чтобы расслабиться и не допустить прилива краски к своему лицу, я ответила, как можно более равнодушно:

– Ничего страшного, тренинг у меня начинается только в три пятнадцать, еще масса времени. Расскажи пока, как у тебя дела. Как Денис, нравится ему Австралия?

Грэйси немедленно расцвела.

– Очень! Скучает по дедушке, но мы уже договорились с Сержем (так зовут его деда), что после Нового года, он оставит все дела и до сентября приедет к нам.

– А как у Дениса с английским? Ты в прошлый раз говорила, что он плохо воспринимает быструю речь.

– Немного лучше.

– Некоторые психологи утверждают, – сказала я, – что людям с логическим мышлением на первых порах гораздо сложней понимать на слух чужую иностранную речь – их мозг привык все раскладывать по полочкам и не хочет воспринять фразу целиком. Например, Мария Кюри, впервые приехав во Францию слушать лекции в Сорбонне, долгое время мучилась, хотя знала французский блестяще, это известный факт. Папа говорит, после переезда в Австралию он года два комплексовал, когда к нему обращались в кафе или в магазине. Так что, не переживай, все будет нормально.

– Да я тоже успокаиваю Дениса, – вздохнула Грэйси, – это он постоянно переживает, – она вдруг оживилась, – а знаешь, что ему сильно помогло? Электронный гид, когда мы были в Порт Артуре на Тасмании. Обычно ведь как – подойдешь к объекту, нажмешь на клавиатуре кнопку с его номером, послушаешь информацию и идешь дальше. А Денис повесил эту желтую бяку себе на шею, нацепил наушники, и часа четыре не снимал – раз десять слушал каждую запись, потом еще дополнительную информацию. Вообще почти ни на что не смотрел, только слушал.

– Ничего страшного, в следующий раз приедете, и посмотрит. Что его сильней всего заинтересовало?

– Не знаю, – беспечно ответила Грэйси, – кажется, дольше всего он слушал дополнительную информацию о гомосексуальных отношениях между заключенными и охраной в девятнадцатом веке.

Я засмеялась и в этот момент увидела приближавшегося к нашему столу Сэма Доули.

– Привет, девочки, как дела? Сумел освободиться раньше, разрешите к вам присоединиться, – он по-хозяйски придвинул к нашему столику стул от соседнего стола, сел и пальцем поманил официанта, который его, видно, прекрасно знал, потому что немедленно подлетел, расплывшись в широкой улыбке.

Пока Сэм делал заказ, я справилась с краской смущения, приняла независимый вид и даже предложила Грэйси:

– Закажем тоже еще по чашечке кофе с суфле?

– Заказывай, а мне необходимо бежать, – чмокнув нас по очереди в щеку и сунув под солонку пять долларов, она испарилась, оставив меня гадать, специально ли это было сделано, чтобы оставить нас с Сэмом одних, или ее действительно ждали неотложные дела.

– Как дела у тебя на работе, Натали? – невозмутимым тоном поинтересовался Сэм, плеснув в стакан воды из стоявшего на столе графина.

– Без проблем, – я пожала плечами и тоже налила себе воды, – справляюсь, хотя и без особого интереса к делу. Для меня это был временный этап – пока окончу университет. Грэйси сказала, что вы с ней обсуждали мою кандидатуру для работы в вашем агентстве. Я готова пройти испытательный срок, но все, по словам Грэйси, зависит от тебя, как ты решил?

– Гм, видишь ли…

Я была права, задав вопрос в лоб – Сэм, не ожидая этого, слегка замешкался с ответом. Успей он сказать, что агентство в моих услугах не нуждается, это значительно осложнило бы ситуацию – убедить человека в чем-либо много легче, до того, как он отказал. Как раз в это время подошел официант и начал расставлять перед нами заказанное – тарелки с салатом из креветок и мясо с жареной картошкой для Сэма, кофе с суфле для меня. Опустив глаза, я напряженно следила за ловкими движениями паренька, и едва он, закончив, на пару шагов отошел, спросила:

– Это правда, что ты пришел работать в агентство Ларсонов еще студентом?

Губы Сэма тронула улыбка.

– Во всяком случае, Билл Ларсон помог мне понять, что из меня не получится хорошего адвоката, но я смогу стать неплохим детективом.

Видя, что он с отменным аппетитом принялся за еду, я немедленно задала следующий вопрос.

– Ты ведь занимался морским правом, если я не ошибаюсь?

По законам нейролингвистики, которую я посещала, как дополнительный курс для менеджеров по персоналу, мне следовало задать Сэму три вопроса, ответом на которые могло быть лишь однозначное «да». После этого, чисто по инерции мышления, ему сложно стало бы ответить мне «нет» в четвертый раз, когда я затрону действительно серьезную тему. Насчет морского права, как и насчет Билла Ларсона, я знала точно – не станет же Грэйси выдумывать! Сэм даже мог бы обойтись простым кивком, поскольку рот его был занят пережевыванием пищи, однако он, видно, прекрасно умел совмещать трапезу с застольной беседой, потому что, весело прищурил глаза и поинтересовался:

– И что еще столь занимательного рассказала тебе обо мне малышка Грэйси?

Под его смеющимся взглядом мне пришлось собрать в кулак всю свою волю, чтобы сохранить спокойствие. Что ж, во всяком случае, Сэм ничего не отрицал, ободренная этим, я широко распахнула глаза и с наивным видом спросила:

– Ты уверен, что это Грэйси мне обо всем рассказала?

«Да» тут было настолько очевидным, что Сэм даже не стал отвечать. Он отпил кофе и поставил чашку на стол.

– Я все больше убеждаюсь, что ты не так проста, как кажешься, Натали, – его улыбка заставила мое сердце работать в усиленном режиме, – когда наберешься опыта, из тебя может выйти прекрасный менеджер по персоналу. Поэтому не сделай ошибку в выборе своего пути.

– Помоги мне, Сэм, – сцепив пальцы, словно в молитве, проговорила я, – помоги мне, как помог тебе Билл Ларсон! Я действительно хочу стать детективом.

Не знаю, сработал ли метод трех «да», или просто деликатность Сэма не позволила ему так просто мне отказать, но он сказал то же самое, что и Грэйси в прошлую нашу беседу:

– Видишь ли, Натали, работа детектива – это несколько не то, что ты себе представляешь.

– Да-да, я в курсе – нудная слежка за объектами, бесконечные отчеты и никакой стрельбы. Отплясывать джигу на крыле самолета мне тоже не придется.

– Последнее особенно печально, – с сокрушенным видом подтвердил он, вытирая рот салфеткой. – Ты неплохо бы смотрелась.

– Скоро я получу степень бакалавра психологии, – проигнорировав его шутку, продолжала я, – умею легко входить в контакт с людьми и выуживать из них информацию. Конечно, опыта работы детективом у меня нет, но что вы с Грэйси теряете? Я же прошу: возьмите меня на работу с испытательным сроком. Если я вам не подойду, то расстанемся без обид.

Сэм чуть приподнял брови и, покачав головой, поднялся.

– Я еще не решил окончательно, нужны ли агентству лишние сотрудники. Буду иметь тебя в виду, но отложим этот разговор месяцев на семь-восемь – до тех пор, пока ты получишь сертификат. А сейчас, извини, опять дела.

Помахав мне рукой, он направился в сторону Бёрк-стрит, а я спустилась на Литтл Коллинз и поплелась домой. Моя голова была настолько занята мыслями о Сэме, что я проскочила универсам на углу Элизабет-стрит, и уже перейдя Флиндерс-стрит, вспомнила, что не купила молока и овощей для папы. Пришлось возвращаться. И пока я ходила вдоль заставленных полок, пока пробивала покупки на кассе, а потом плелась по мосту через Ярру, мозг мой напряженно анализировал ситуацию.

Забежав домой, я оставила продукты в холодильнике, поцеловала папу, который, полулежа на диване, работал со своим ноутбуком, и уехала в клинику на тренинг. Когда же возвращалась домой, то в памяти вновь встал разговор с Сэмом, и я неожиданно решила, что все не так уж и плохо – ведь он не отказал мне наотрез. В январе, после того, как я получу сертификат, они возьмут меня на работу в агентство с испытательным сроком. А там будет видно.

Довольная, я в тот же вечер рассказала обо всем папе (не став упоминать, разумеется, о своей всепоглощающей страсти к Сэму). Сейчас понимаю, что не стоило этого делать, но в те дни я делилась с папой всеми своими планами на будущее. Потому, наверное, что, понимала: нам остается все меньше и меньше времени. Обычно беседы наши доставляли ему радость, что бы мы ни обсуждали, но на этот раз он пришел в ужас.

– Давай во всем разберемся, Наташенька! К концу года ты получишь сертификат. Профессия психолога, имеющего вторую специальность менеджера по персоналу, в высшей степени престижна, Ирма твоей работой довольна, говорит, что у тебя есть все данные для быстрого карьерного роста. И ты хочешь отказаться от карьеры и играть в детектива? Это нелепо, ты ведь уже взрослая девочка, сама подумай.

Тон его был ласков, но голос дрожал. Папа никогда не вмешивался в мою жизнь и не диктовал, как поступать. Уверена, ему бы и в голову не пришло возразить, реши я уехать жить в Африку или родить внебрачного ребенка, но мое намерение стать детективом настолько выбило его из колеи, что он пошел против своего принципа невмешательства.

– Что ты, папочка, я не собираюсь отказываться от карьеры, просто… – я лихорадочно соображала, какой же достаточно веский и солидный аргумент можно привести в пользу моего решения, но с языка уже неслась несусветная чушь: – понимаешь, я думаю, что работа детектива материально может обеспечить меня гораздо лучше, чем работа специалиста по персоналу.

Папа с облегчением вздохнул.

– Что за ерунда, Наташенька, с чего ты это взяла? Высококвалифицированный менеджер по персоналу получает намного больше, чем самый хороший детектив. Да и неужели тебе приятно было бы зарабатывать деньги, выслеживая мошенников или неверных супругов – разве ты не знаешь, чем в наше время занимаются все детективные агентства? – неожиданно он вновь встревожился: – Радость моя, что случилось? Почему тебя вдруг стало беспокоить твое материальное положение? Неужели ты думаешь, я об этом не позаботился? После моей смерти у тебя будет стабильный доход от нашей недвижимости в Мельбурне и Сиднее, а также дивиденды. Ты можешь продать свою долю в компании и приобрести недвижимость за границей, но только обязательно посоветуйся с адвокатом. После выплаты всех налогов ты будешь получать весьма и весьма солидную сумму на личные расходы, я попрошу адвокатов прямо сейчас ввести тебя в курс дела, если ты так тревожишься.

И тут, в первый раз после консилиума медиков, навсегда расколовшего наш счастливый мир, я заплакала:

– Не нужно, папочка, пожалуйста, не нужно адвокатов! Не говори об этом!

Больше мы к обсуждению моих «детективных» проектов не возвращались – возможно, папа счел это минутным заблуждением, которое забудется тем быстрей, чем меньше о нем говорить. Он держался до последнего, пока оставались силы. Занимался делами, проводил время с друзьями, возился на кухне, готовя свое коронное блюдо – сладкий плов с кишмишом. Болей у него не было, и это счастье, потому что иначе ему пришлось бы отправиться в хоспис, он просто слабел, и в начале июня почти уже не вставал с постели. Когда в зале Элизабет Мёрдок давал концерт квартет Габриеля Форе, в котором Вилма Смит играла партию скрипки, папа спросил:

– Ты не хочешь послушать, доченька? Я-то, конечно, сейчас сильно обленился, но могла бы пригласить подруг – Грэйси, например.

– Папочка, зачем ты… – договорить мне не хватило сил, но выражение лица, наверное, стало таким, что папа, ласково коснувшись моей руки, тихо извинился:

– Прости, родная.

За день до смерти ему неожиданно стало лучше, он попросил меня отпереть внутренний потайной ящик письменного стола и принести фотоальбом в потертом плюшевом переплете. Встав у изголовья кровати, я молча смотрела, как дрожащие от слабости пальцы папы с трудом переворачивали плотные страницы. Копии большинства снимков, запечатлевших счастливые моменты моего детства, хранились и в моем личном фотоальбоме, поэтому были мне хорошо знакомы, но вот эту – большую черно-белую фотографию женщины – я, кажется, прежде никогда не видела. Или видела?

Огромные темные глаза смотрели вдаль с удивительной красоты лица, и сердце мое внезапно сжалось от болезненного воспоминания. Папа провел рукой по фотографии, на миг закрыл и вновь открыл глаза.

– Ты не помнишь маму, и мы с тобой никогда о ней не говорим, – он задыхался, произносил каждое слово медленно и с большим трудом, – ты не спрашиваешь, а сам я…. Но, наверное… ты должна знать.

– Я помню все, что мне надо, – голос мой предательски дрогнул, – и больше ничего знать не хочу.

– Наташенька…

– Не говори со мной о ней, папа! Я все помню лучше, чем ты думаешь.

– Тебе ведь еще не было и четырех.

…Порою я проклинаю свою память, сохранившую мельчайшие подробности того дня. Вот мы с мамой стоим у перехода, ожидая зеленого света. Мимо стремительно проносятся машины, и моя рука в варежке крепко вцепилась в мамину – машин я немного побаиваюсь. Чтобы победить страх, звонко рассказываю наизусть:

– Улонили мишку на пол,

Отолвали мишке лапу…

– Молодец, – хвалит меня стоящий рядом старичок.

– Мишка – мой блат, – важно сообщаю я.

– Помолчи, Наташа, – говорит мама, – сейчас будем переходить.

Вспыхивает зеленый глаз светофора, мы с толпой прохожих переходим улицу и идем к нашему дому. Белый снег скрипит под ногами, издали доносятся веселые ребячьи голоса – возле нашего дома для ребят залили каток, и мальчишки с длинными палками, которые называются «клюшки», носятся на коньках по белому полю. Среди них мой одиннадцатилетний брат Миша – я твердо уверена, что он и есть Мишка, которому в стихотворении Агнии Барто оторвали лапу. Он бьет клюшкой по черной круглой штуковине – она, я и это недавно узнала, называется «шайбой». Шайба, отлетев в сторону, с глухим стуком отскакивает от зеленого бортика поля. Ребята о чем-то спорят, потом игра возобновляется. Мы с мамой стоим и смотрим на скользящего по льду Мишу.

– Я ждал тебя.

Оборачиваюсь – рядом с нами почти вплотную стоит высокий худощавый человек. Это дядя Артур, который один раз возил маму, меня и Мишу на своей машине в зоопарк. Он улыбается мне, но что-то в его улыбке мне не нравится. Отвернувшись, я, вновь начинаю следить за Мишей.

– Зачем ты сюда пришел, Артур? – спрашивает мама. – Я поговорю с Володей, честно. Сегодня или завтра, мне нужно только выбрать момент, понимаешь? Я и сама хочу побыстрее закончить, но не могу же говорить с ним при детях. Чуточку подожди, понимаешь?

– Нет, – сердится дядя Артур, – я сыт твоими обещаниями. Сейчас! Можешь поговорить, пока Миша здесь играет. Девочка маленькая, что она понимает? Сейчас, слышишь? Или я сам поговорю с Владимиром и все ему объясню.

У мамы почему-то становится такой же голос, как тогда, когда ее вызвали по телефону забрать меня из детского сада – у нас, пятерых ребят из группы, при медосмотре в волосах нашли вшей. Помню, как она вбежала в изолятор, прижимая руки к груди и повторяя: «Я же все время мою ей голову, откуда? Стыд-то какой – ужас!» Сама я никакого особого стыда не ощущала, наоборот, мы, пятеро «завшивевших», сидели в изоляторе и пыжились от сознания собственной важности. Однако интонации в голосе мамы хорошо мне запомнились, и теперь она говорит точь-в-точь также:

– Нет-нет! Что ты, Артур, что ты, я сама! Я объясню ему все по-хорошему, чтобы было нормально, без скандалов, понимаешь?

Дядя Артур щелкает зажигалкой, прикуривает, а когда на кончике сигареты образуется пепел, щелчком сбрасывает его в снег.

– Ладно, иди. Иди, чего ты ждешь! – прикрикивает он так, что я вздрагиваю от неожиданности. – Иди! Я буду ждать в машине три, – смотрит на часы, – нет, два часа. Если ты за это время с ним не переговоришь, я поднимусь к вам, ты поняла меня? Я ведь тоже не железный, Аида, я тоже не могу!

Чувствую, как вздрагивает рука мамы, за которую я держусь.

– Да-да, хорошо. Пойдем, Наташа.

Мне не хочется домой, поэтому я начинаю упрямиться:

– Хочу еще смотлеть, как Миша иглает! Гулять хочу!

– Еще твоих капризов мне сейчас не хватало! Быстро! – невзирая на мое сопротивление, мама ведет меня, хныкающую и стопорящую движение калошами о снег, к нашему подъезду. – Сейчас нашлепаю, не будешь нормально идти, – грозит она.

Лифт, скрежеща и поскрипывая, довозит нас до седьмого этажа. Возле нашей двери ноздри мои щекочет просачивающийся из квартиры терпкий сладковатый запах. Забыв о прежнем своем желании еще погулять, я нетерпеливо дергаю дверную ручку и в восторге кричу:

– Плов с кишмишем! Плов с кишмишем!

Конечно же, это папа, вернувшийся с работы первым, поставил на плиту подогреть кастрюлю с пловом. Накануне, когда его готовили, я вертелась на кухне и смотрела, как в подсолнечном масле на сковороде жарится изюм без косточек – кишмиш. После того, как сухие изюминки набухают, их кидают в кастрюлю с наполовину проваренным рисом и тушат на маленьком огне. Когда мы едим плов, мама обычно следит, чтобы я не вытаскивала изюминки, а ела их вместе с рисом. Иногда, правда, она может задуматься, устремив глаза куда-то в сторону, и тогда мне удается выудить весь кишмиш, после чего я, отодвинув тарелку, невинно заявляю «больше не хочу» и вылезаю из-за стола. Интересно, задумается сегодня мама за столом или нет? Я нетерпеливо дергаю ее за подол шубки.

– Ма, отклывай, сколее! Плов!

Наконец, отыскав в сумке ключи, она открывает дверь, и я вихрем врываюсь в прихожую. Папа, выйдя из кухни с перекинутым через плечо кухонным полотенцем, подхватывает меня на руки и поднимает к потолку.

– Это кто пришел? Это моя Наташка пришла сладкий плов кушать.

Он звучно чмокает меня в нос и слегка подбрасывает. Я в восторге болтаю в воздухе ногами, и калоши слетают с валенок. Мама стаскивает с себя сапоги и, не поднимая головы, говорит:

– Поставь ребенка, Володя, вы сейчас все тут перебьете.

Наконец – наконец! – моя шубка висит на вешалке, мои руки вымыты с мылом, и мы сидим на кухне. Папа большим половником накладывает нам плов и возвращается к плите, чтобы заварить чай. Я искоса поглядываю в мамину тарелку – там, у самого края, лежит изюминка-великанша, истекающая маслом. Обидно, почему она досталась не мне? Решившись на отчаянный шаг, я хватаю великаншу и поспешно отправляю себе в рот – нужно скорей ее съесть, иначе мама заставит положить обратно, а потом будет долго объяснять, что ей не жалко, но из чужих тарелок таскать некрасиво. Если же изюминка будет съедена, то говори, не говори – назад не вернешь.

Однако изюминка съедена, а мама все молчит и неподвижно смотрит прямо перед собой. Совсем осмелев, я беру ложку неправильно – ведь держать ее, зажав в кулаке, гораздо удобнее – и начинаю выковыривать из плова изюминки, да еще помогаю ложке пальцами. Папа, заварив чай, выглядывает в окно – оттуда видна площадка, где ребята играют в хоккей.

– Мишка все носится. Позвать? Или пусть потом поест?

Мама торопливо вскидывает голову.

– Нет-нет, пусть пока побегает, я… Володя, мне нужно поговорить с тобой. Серьезно, понимаешь?

– Появились проблемы? Давай решать, – папа приседает перед мамой на корточках и заглядывает ей в глаза. – А ну погляди на меня, девочка! Да ты сама не своя! Аида, родная, в чем дело?

Неожиданно мама закрывает лицо руками и плачет. Я поражена – никогда раньше не видела, чтобы взрослые плакали, да еще так горько! Наверное, ей будут делать укол. Или папа хочет смазать ей ранку йодом? Бедная мамочка!

Тут вдруг от избытка чувств, я чувствую, что могу оскандалиться. Уронив ложку, сползаю со своего стульчика, бегу в туалет и не слышу, о чем они говорят дальше. После туалета мою руки с мылом три раза, включая и выключая воду – мне нравится закрывать и открывать блестящие краники. К столу можно уже не спешить – весь кишмиш из моей тарелки выбран и съеден. Я зажимаю пальцем кран, струя брызжет мне в лицо, на одежду на пол, так здорово! У ног моих уже образовалась солидная лужа, с кафельной стены стекают тонкие струйки воды, а меня все не зовут, и никто не приходит пресечь мое баловство.

Наконец, оставляя мокрые следы на линолеуме, я выхожу из ванной, шлепаю к кухне, откуда доносится громкий папин голос, и останавливаюсь у двери. На меня никто не обращает внимания, папа стоит у плиты и, размахивая рукой, кричит:

– Нет, я просто не в силах понять, Аида, о чем ты говоришь?! Однажды он тебя бросил, ты столько пела мне, что вычеркнула его из жизни, что никогда не простишь, а теперь… Да ты с ума сошла, у нас семья, дети!

– Это не я говорила, это ты сам так решил, Володя. Я правду сказала, что он на другой женился, а ты так сразу и решил, что он меня бросил, а ты, такой добрый, подобрал. Он меня не бросал, понимаешь? Все по-другому было.

– Да? И как же?

– Моя мать ведь нянечкой в больнице, работала, пила постоянно, отца у меня не было. Мужчины к нам домой приходили, понимаешь, какое к матери у людей отношение было? Меня-то, конечно жалели. Иногда к ней гость придет, она меня выгонит гулять, и обязательно какая-нибудь соседка скажет: «Аида, иди я тебя чаем напою» И Артура мать, тетя Милена, тоже иногда звала – я ведь с сестрой Артура в школе вместе училась. Иногда они меня у себя и ночевать оставляли – места много, не жалко. У них раньше квартира в Баку знаешь, какая была? До погромов отец у него большой начальник был, очень богато жили – мебель, посуда. Невесту ему, Диану, тоже богатую нашли – у нее дядя в Ереване в КГБ работал. Уже с родителями ее договаривались обручение делать, а тут Артур говорит, что хочет на мне жениться. Представляешь, что было? Тете Милене «скорую» два раза вызывали! Потом мне тетя Артура тайком деньги принесла, сказала: отец Артура дал, уезжай в Москву. Поступай там учиться или работать – делай, что хочешь, только чтобы тебя Артур не смог найти. Замуж выходи за хорошего человека, ты очень красивая, на эти деньги приданое себе сделаешь. Деньги, знаешь, какие огромные дала? Пятьсот рублей! У меня в жизни столько не было, понимаешь?

Мама говорит это все и плачет, но папа ее ничуть не жалеет и даже говорит ей плохое слово, за которое у нас в детском саду воспитательница обещала отрезать Сене Гаврилову язык:

– Б…!

Его кулак бьет по столу с такой силой, что пузатая сахарница переворачивается, и белые сладкие кусочки рассыпаются по столу.

– Ой, Володя, что ты делаешь?

– Ты никогда меня не любила! – кричит он. – Не любила, скажи? А я-то дурак, козел безмозглый! Хороший человек, которого тебе обещала эта тетя! Правда, чем плох – инженер, холостой, с квартирой, с московской пропиской, да еще от любви голову потерял, почему не воспользоваться? В институт поступить у тебя ума не хватило, деньги тетины кончились, не век же по лимиту дворником в ЖЭКе работать, улицы мести.

Мама плотно прижимает к лицу руки, между пальцами у нее текут слезы.

– Ты жестокий какой, Володя! Почему ты так говоришь? Как я со своей матерью могла нормально учиться, чтобы в институт поступить? И разве я была тебя плохая жена? Ты взял меня девушкой.

Только что папа был злой и сердитый, а теперь он вновь стоит перед мамой на коленях, отводит ее руки от лица, целует мокрые от слез пальцы.

– Прости, родная, любимая, не плачь. Только скажи, что все это шутка! Ну, была у вас с Артуром школьная любовь, так ведь когда это было! Он женат, мы с тобой давно женаты, у нас дети. Ты знаешь, что я на все для тебя готов!

Голос папы странно дрожит, он обнимает маму, прижимает ее к себе, шепчет что-то ей на ухо. Стоя за дверью, я вижу, как мама отклоняется, отстраняет его от себя.

– Подожди, Володя, не надо! Сядь на стул, мне еще нужно тебе много сказать. И сахар ты рассыпал, – она начинает складывать кусочки рафинада обратно в сахарницу.

Сев напротив нее, папа глухо говорит:

– Нет, я не могу поверить. Просто ты его встретила, на минуту всколыхнулось старое. Не бывает так сразу, вы не виделись десять лет, и теперь вдруг…

– Почему не виделись? Артур… он приезжал, нашел меня, понимаешь? Нет, я ему не писала, честно, он сам нашел. У соседей узнал – я матери написала, что замуж выхожу, а она напилась, пошла к подруге хвастаться и письмо с адресом во дворе потеряла. Ну, и всем соседям, конечно, стало известно, понимаешь?

– Да что тут понимать, – рот папы странно кривится. – И давно он приезжал?

– Давно, мы с тобой тогда только расписались. Он все время говорил, что жить без меня не может, чтобы я от тебя уходила. Но я ведь не дура была, он разводиться с Дианой не собирался, сказал, что потом, что сейчас нельзя – она только-только дочку родила.

– Почему ты ничего мне не сказала?

– А что говорить? Я ему сказала: «уезжай», и он уехал, что я тебе должна была говорить?

– Он только сейчас стал твоим любовником, или ты с самого начала наставляла мне рога?

– Володя, зачем ты так все обостряешь? Думаешь, мне легко? Мне тоже тяжело. Я тебе честно сказала: я его люблю и всегда любила, понимаешь?

– Отвечай на мой вопрос! Он приезжал, и вы встречались?

И папа опять бьет кулаком по столу. Сахарница снова подпрыгивает, но теперь не просто переворачивается, а катится по столу и с грохотом падает на пол. Теперь кусочки сахара, недавно тщательно собранные мамой, лежат вперемешку с белыми фарфоровыми осколками, но никто не делает попытки их собрать. Подняв обе ладони, словно собираясь сдаваться, мама торопливо говорит:

– Не надо, Володя, не кричи так! Мы не встречались, я не обманываю.

– И что, он вдруг возник ниоткуда, и сразу возродилась старая любовь? Не верю!

– Они переехали в Москву в восемьдесят девятом. У Дианы, я говорила, дядя в Ереване в КГБ крупной шишкой был, все знал. Он еще в восемьдесят восьмом сказал, что из Баку армянам надо уезжать. Родители Артура хотели с Москвой обменяться, но кто из Москвы в Баку поедет, когда там такое творится? Тогда покупать-продавать квартиры еще нельзя было, они решили все делать фиктивным браком. Диана с Артуром развелись, она фиктивно за азербайджанца вышла, чтобы бакинскую квартиру ему продать, а Артуру за эти деньги тоже фиктивным браком купили квартиру в Москве. Квартира хорошая, три комнаты, и вещи они из Баку почти все вывезли, так что жили нормально. Решили, что Артур не сразу с фиктивной женой развод оформит – заподозрили бы, квартиру могли отобрать, – поэтому они с Дианой три года незарегистрированные жили. Потом вдруг, уже не знаю как, мать Дианы через родственников нашла ей мужа-американца. Он увез ее с дочкой в Штаты, и теперь Артур в квартире один – отец в девяностом от сердца умер, мать его, тетя Милена, в Ереване у дочери живет. Ну и теперь… мы хотим быть вместе, понимаешь?

Они молчат, и мне становится скучно. Я забираюсь под стол и играю с белыми кусочками сахара, валяющимися вперемешку с осколками разбитой сахарницы.

– Понимаю, – говорит папы таким непохожим голосом, что мне кажется, будто к нам на кухню пришел чужой дядя. – Жена бросила, и у него вспыхнула старая любовь. Ладно, пусть тебя это устраивает, но дети! Ты подумала о детях, Аида?

– Я все им потом объясню, они к Артуру нормально отнеслись.

– Так что, он уже, значит, видел детей?

– Мы в зоопарк с ним на его машине ездили, они целый день вместе гуляли.

– А мне ты сказала, что вы ездили в зоопарк на такси. Так твой Артур, значит, таксистом работает?

– Да ну, Володя, ты скажешь! У Артура свой бизнес, он может десять таких такси купить.

Папа в третий раз бьет кулаком по столу, стол трещит, и по полу катятся два винтика. Он кричит так, что у меня на минуту даже в ушах закладывает.

– Детей я не отдам! Даже если тебе их суд присудит – лучше убью вас обоих с твоим Артуром, в тюрьму сяду, но не отдам!

– Володя, не кричи так, пожалуйста, дай, я скажу.

– Я сказал! Попробуешь их забрать – обращусь в суд. Детей ты не получишь, ты сама решила уйти, я тебя не гнал. Сука, б…! Пусть только твой Артур попробует протянуть свои лапы к моим детям!

Он начинает бегать по кухне. Мама вскакивает и тоже начинает кричать:

– Ты меня достал, понимаешь, достал! Я не хотела тебе говорить, но ты сам меня достал! Если хочешь знать, Мишка не твой сын, а Артура, понимаешь?

Папа, перестав бегать, замирает на месте, потом говорит так, будто у него болит горло:

– Врешь!

– Зачем мне врать? Я говорила, Артур приезжал, когда мы с тобой расписались. Ты тогда уехал на неделю в Минск, тебя на какое-то совещание послали, помнишь? Поэтому я точно знала, что ребенок от Артура. Позвонила ему, но он приказал молчать – не хотел, чтобы его родители и Диана узнали, понимаешь? Накричал на меня: «Ты от меня уехала, уйти ко мне от мужа не захотела, теперь раз живешь с ним, то и живи. Рожай или аборт делай, а я разводиться с женой не буду. Но лучше всего молчи и не порти жизнь себе и другим». Я и жила, и молчала. Потом дочку тебе родила. Кто знал, что все так изменится? Союз развалился, у вас на заводе уже третий месяц зарплату ширпотребом выдают, я один термос на масло обменяла, другой на сахар, а дальше что? Кроме твоего плова дома есть нечего, хорошо, рис с осени остался, и в банке еще кишмиш есть, а то вообще бы голодали. А у Артура свой бизнес, он все достанет и детей лучше тебя обеспечит.

– Да, конечно, – говорит папа хриплым шепотом, – жена уехала, и он вдруг о тебе вспомнил. Обеспечить решил!

– Ну и что? Я сама виновата, если б я тогда его тетю не послушала, не уехала бы, он на мне бы женился.

– Это он тебе так напел? И ты поверила? Знаешь, когда ты послушалась его тетю, ты была умнее.

Мама всхлипывает.

– Что же делать, Володя? Я всегда его любила, понимаешь? Я только потом это поняла. А теперь… теперь он хочет сам воспитывать сына, обещает любить мою дочку, как свою, а я… я опять жду от него ребенка. Прости, Володя.

– К черту вас обоих, Наташку я вам не отдам!

Услышав свое имя, я вздрагиваю, и фарфоровый осколок впивается в мой палец. Кухня оглашается моим ревом. Родители вытаскивают меня из-под стола, по моей руке течет кровь. Мама торопливо достает из аптечки бинт и йод.

– Подожди, Володя, надо перевязать.

– Сам перевяжу, иди к своему Артуру.

Он отбирает у нее бинт и йод, уносит меня в нашу с Мишкой комнату и, захлопнув дверь перед маминым носом, начинает обрабатывать ранку йодом. Я ору благим матом и пытаюсь вырваться. Йод постепенно перестает щипать, но я накричалась, и мой детский организм требует отдыха. Привалившись головой к папиному плечу, я дремлю и, полусонная, чувствую, как он раздевает меня, укладывает в кроватку и заботливо устраивает поверх одеяла перевязанную ручку.

Еще неглубокий сон мой ненадолго прерван заливающимся голосом канарейки – так звонит наш дверной звонок. Из прихожей доносится возбужденный голос Мишки:

– Мам, представляешь, мы им три гола сейчас забили!

Потом я сразу засыпаю, а утром, когда открываю глаза, Мишкина кровать пуста. Из кухни не доносится ни звука, ни шороха, и мамы нигде нет. Папа помогает мне одеться, выводит на улицу и ведет в детский сад. Еще темно, я, как обычно по утрам, сонно спотыкаюсь, поэтому он берет меня на руки и крепко прижимает к себе.

– Наташка моя, Наташка, – бормочет он, – я им еще покажу, кто лучше сможет обеспечить жизнь моему ребенку!

Кажется, какое-то время после этого папа пил – я помню стоявшую на столе бутылку водки и резкий неприятный запах, исходивший от него по вечерам. Однажды он принес какое-то письмо, прочитал его, но не убрал, а оставил на столе среди книг. На конверте была красивая картинка, и я попросила у папы:

– Дай.

– На, посмотри, – сказал он, протягивая мне конверт, – это от твоего дяди Ромы из Австралии. Поедем в Австралию?

Бутылка с водкой перестала появляться, и от папы больше не исходил неприятный запах. Однажды нам позвонили откуда-то издалека – я уже умела различать местные и междугородние звонки. Папа долго говорил по телефону, смеялся, повторял слово «Рома», а по щекам его почему-то текли слезы. Два дня спустя он вымыл стол, убрал с него все лишнее и, разложив какие-то бумаги, начал их заполнять. Я играла на мягком коврике у окна, но иногда подходила посмотреть, как папа аккуратно вписывает в какие-то клеточки маленькие буквы и цифры.

В тот день, когда мы покидали Москву, мне исполнилось пять лет. Папа подарил мне куклу Машу с открывающимися и закрывающимися глазами, и в течение всего времени перелета из Москвы в Сидней я не выпускала ее из рук, даже когда спала.

До Сиднея мы летели с двумя пересадками больше суток. Москва проводила нас метелью и снегом, а Австралия встретила горячим летним теплом и слепящим глаза солнцем. Помню, как папа медленно что-то объяснял таможеннице на непонятном мне тогда языке. Пока она осматривала наши вещи, ласковая девушка в форме отвела меня в туалет. Кран там был удивительный, я такого раньше не видела, поднесешь руку – вода течет, уберешь – вода перестает течь. Положив Машу на полочку у раковины, я несколько раз подносила руки к крану, потом, наконец, намылила их жидким мылом, вымыла и посушила – сушилка тоже начинала работать, когда к ней подносила руки, но таких в Москве было много. Я спросила у девушки, как устроен такой интересный кран, но она не поняла меня и, улыбнувшись, развела руками.

Дядя Рома встречал нас у выхода, стоя рядом со своей машиной. Они с папой обнялись, потом погрузили в багажник наши вещи, а меня усадили на специальное детское сидение и пристегнули ремнем, что мне крайне не понравилось. Однако спорить было бесполезно, потому что дядя Рома строго сказал:

– Так положено. Подремли немного, скоро приедем.

Я покорилась, закрыла глаза и внезапно вспомнила: а ведь кукла-то Маша осталась в туалете на полочке! Хотела крикнуть папе, что нужно вернуться, но сон уже прочно навалился на меня, усталую и убаюканную плавной ездой. Маша, Москва и белые метели остались в прошлом, которое с годами отодвигалось все дальше и дальше.

В Сиднее мы первое время жили в Розевилле – папа сам переоборудовал заброшенное подсобное помещение, примыкающее к дому Марудиных, в небольшой, но уютный флигель с туалетом и душем. С деньгами у нас тогда, кажется, было неважно, поэтому в будние дни, когда все работали, я оставалась одна – детские сады стоили дорого. Мне разрешали выходить из флигеля и гулять – на огороженном длинным забором участке заблудиться теоретически было негде. Снаружи вдоль забора тянулась широкая тропа, ведущая к станции, но сколько я ни смотрела в щель между рассохшимися досками, никогда не видела, чтобы по ней кто-то шел. И воскресенье, день, когда папа бывал со мной, не приносило мне радости – с утра папа тащил меня в воскресную русскую школу, куда-то в Сити. Чтобы я не забыла русский язык.


Дом Марудиных в Сиднее, где жили Наташа с отцом, пустынная тропа за забором, по которой отец водил Наташу в воскресную школу


Машины у нас не было, а я как раз в то время насмотрелась мультиков про капитана Пауэра и жутко боялась заходить в вагон – они в Сиднее трехэтажные, и мне казалось, что с верхнего уровня сейчас прыгнет Ястреб. Я отказывалась идти к станции, и бедный папа нес меня, тихо плачущую, на руках, а я была уже большая и довольно тяжелая. Когда подъезжал поезд, он накрывал мне чем-нибудь голову, чтобы я ничего не видела, и, заскочив в вагон, сразу взбегал по лестнице наверх.


Двухэтажный поезд в Сиднее, которого так боялась Наташа


Конечно, когда мы переехали в Мельбурн, у него уже появилась возможность пригласить для меня педагога русского языка. Очень симпатичная старушка-эмигрантка Фрима Израилевна, педагог с сорокалетним стажем, приехавшая из Ростова к взрослым детям, занималась со мной три раза в неделю, как она утверждала, «по полной программе средней школы». Папа платил ей хорошие деньги, но об этом никому нельзя было рассказывать – иначе Фриму Израилевну лишили бы льгот и субсидий, которые Австралия дает неимущим пенсионерам.

Однажды, уже лет в пятнадцать, я спросила у папы, зачем мне нужен русский язык – неужели мы собираемся вернуться в Россию. Он ответил: «Я-то нет, а вот ты… Кто знает?» Глаза у него при этом стали такими печальными, что больше я ничего не стала спрашивать – ушла в свою комнату и села учила наизусть заданное мне Фримой Израилевной стихотворение поэта серебряного века Александра Блока. Закрыв уши, повторяла: «Ночь, улица, фонарь, аптека», а сама думала о папе – что же его так мучает? Ведь он сам любил повторять, что это великое счастье – то, что нам удалось уехать из этой проклятой страны…

Тогда, в раннем детстве, я никогда не задавала папе вопросов типа: «Для чего мы сюда приехали? Где наш дом? Где мама? Почему с нами нет Мишки?» Не спрашивала и позже – когда мы уже переехали в Мельбурн, и я достаточно повзрослела. Зачем спрашивать, если ответ, я знала, находится в моей памяти – мне нужно было лишь осознать смысл запечатлевшейся в детском мозгу сцены на кухне, а помнила я все, до единого слова и жеста родителей. Почему? Потому что тот день полностью изменил мою жизнь. Никого ни о чем не спрашивая, я пыталась до всего дойти сама. Сколько мне было, когда пришло понимание, – четырнадцать, пятнадцать? Не помню, но знаю точно: именно тогда я твердо решила все отсечь и забыть. Навсегда. Так зачем теперь, когда мне больше двадцати, вновь вызывать откуда-то этот кошмар?

– Я помню все, что надо, папа, – твердо сказала я, – ты знаешь, какая у меня хорошая память. Но ее я не хочу помнить. И… я не хочу ничего о ней знать.

Папа печально вздохнул.

– Хорошо, не будем об этом, я только хотел сказать, что одно агентство в Москве навело справки о… семье твоей матери. Это она, – он провел пальцем по прекрасному лицу смотревшей с фотографии женщины, – твоя мама. Когда-то я безумно любил ее, потом презирал и ненавидел, а теперь… не знаю. Наверное, каждый имеет право выбирать в жизни свой путь. Если без меня тебе вдруг станет очень одиноко и горько…

– Нет! – закричала я. – Папа, разорви эту фотографию, пожалуйста, я никогда, слышишь, я… Иначе, я сама разорву!

– Погоди, не кричи, не перебивай, мне трудно говорить. Не вини ее, она… Я помню тот день – лето… рано, а солнце уже взошло. Вышел из дому на работу, а она мела тротуар у подъезда. В грязном халатике, на волосах какая-то жуткая косынка. Остановилась на минуту, посмотрела на меня, улыбнулась, сказала: «доброе утро». Как она была красива, боже мой! В тот день я потерял голову, Иногда говорю себе: надо было думать, ей было только девятнадцать, а мне уже тридцать восемь, и я был достаточно опытен в отношениях с женщинами. Но когда вспоминаю ее… Нет ни о чем не жалею, у меня было десять лет счастья, и у меня осталась ты. Ты… похожа на нее, те же глаза, тот же рот, такие же волосы – пышные, хотя и светлые. Не уничтожай фотографию. Так вот, что я хотел сказать? Да, вот что: у тебя есть два брата, Мишу ты помнишь, – голос его задрожал, и по исхудавшей щеке неожиданно покатилась слеза, – младшего ты никогда не видела, но… он тоже твой брат, у вас троих одна мать. Я… просил Сэма Доули найти их, они живут в США. Я не хотел ничего о ней знать все эти годы, но ты должна. И если вам когда-нибудь придется встретиться, помни одно: это твоя мать, и я… я любил ее.

– Хорошо, папа.

Не сказав больше ни слова, я положила фотографию вместе с альбомом на прежнее место, заперла потайной ящик секретера на ключ и мысленно пообещала себе никогда больше его не отпирать.

На следующий день папы не стало. Прощаясь с ним перед кремацией, я сунула ключ от секретера в карман его пиджака, коснулась губами холодного лба, а потом долго следила глазами за медленно вплывающим в дверцу печи гробом.

Мельбурн – Москва. Серия: Русские в Австралии

Подняться наверх