Читать книгу Сценарий - Генри Сирил - Страница 12

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
МАЛЫШ
Глава 1

Оглавление

•••

Детектив Маккой сонно и казенно поприветствовал меня в трубку и, не дожидаясь ответа, сразу перешел к сути.

Разговор получился коротким, но за его время Бак дважды успел прикурить мне сигарету.

– Ну что? – спросил он, когда я положил трубку.

– Он ждет меня на опознание. По его мнению, ему удалось найти напавшего на меня урода.

Что-то такое Бак увидел в моих глазах; наивную надежду, надо полагать. Потому что он смотрел так, как смотрят на ребенка, просидевшего всю рождественскую ночь перед камином, ожидая появления Санта-Клауса.

– Послушай, ты бы не сильно на это рассчитывал. Мне совсем не улыбается нести твою пьяную тушу из бара до дома, как в прошлый раз. Как во все прошлые разы. Он притаскивает тебе на опознание всех подряд, кто мало-мальски подходит под описание того мудака. Это простая формальность, ты же понимаешь? – Бак постарался смягчить свою прямоту улыбкой.

– Конечно, – ответил я рассеянно.

Ни черта я не понимал. И понимать не хотел. Я хотел как можно быстрее оказаться в полицейском участке.

– Но съездить мне все же необходимо.

Бак кивнул.

– Разумеется. Возьми такси. А когда все закончится, набери Эйлин. Она заберет тебя.

– Да не буду я напиваться. Ты еще караул выставь у моей кровати. Прыгну в такси, вот и все дела.

– Эй, не будь свиньей, – подмигнул мне Бак, – не лишай девочку удовольствия.

Залившись краской, я послал Бака куда подальше и вылез из машины.

Честно сказать, ума не приложу, чем мне сумеет помочь поимка того козла, кто сделал меня калекой с дырявой памятью. Сильно сомневаюсь, что он знал обо мне больше того, что в моих карманах могли быть деньги, в которых тот, видимо, уж больно нуждался. Однако отыскать его – значит вставить хоть какой-то фрагмент в развалившуюся мозаику.

Больше всего мне хотелось верить, что на меня напал не просто грабитель-наркоман, а какой-нибудь долбаный мошенник, один из тех, кто пользуется чужими документами для получения ссуды в банке или что-то в этом роде. Потому что в таком случае у него могут сохраниться мои водительские права.

А в них – кусочек моего прошлого.

Через сорок минут я стоял в небольшой затемненной комнате и судорожно вглядывался в четверых мужчин через зеркало Гезелла. Я мог так сильно и не таращится. Все, что мне нужно было увидеть, я увидел почти сразу. И кисло подумал о пивнушке «Кастом хаус». Но все же продолжал всматриваться в лица этих парней, непонятно на что надеясь.

Наконец я вздохнул и посмотрел на Маккоя.

– Вы уверены? – спросил он, все правильно поняв по выражению моего лица.

Я кивнул.

О да, если я и был уверен хоть в чем-то на сто процентов, так это в том, что ни один из этих людей не навещает меня во снах; не обдает запахом чеснока и пивного перегара; не лезет в мои карманы в поисках чего-нибудь ценного. Не сводит меня с ума.

– Дерьмо собачье. – Маккой нервно потеребил кончик своей эспаньолки.

Он несся к званию сержанта на всех парусах, когда в один прекрасный день курчавый засранец выстрелил мне в лицо. И шаткое равновесие весов раскрытых и нераскрытых дел нарушилось в пользу последних. Короче говоря, получил Маккой вместо звания сержанта нагоняй от начальства. Мне казалось, он хотел разыскать этого парня даже больше, чем я.

Выйдя из участка, я какое-то время бездумно стоял и курил, разглядывая первое, что попалось на глаза: строительные леса напротив, через дорогу.

Бак оказался прав: не стоило себя обнадеживать. За последнее время я столько раз побывал в той темной комнате с хитрым зеркалом, что и считать перестал. А заодно и верить, что это может принести хоть какую-нибудь пользу. И все равно несся сюда с бешено колотящимся сердцем, как только звонил детектив Маккой.

Я доковылял до Стейт-стрит и оттуда собирался заказать такси, но заметил серую «Хонду-Цивик» Эйлин, которую девушка умудрилась запихать на свободное место рядом с магазином велосипедов.

– Привет! – Она радостно помахала в открытое окно машины.

Я подошел.

– Привет, Эйлин.

– Запрыгивай, пока мне штраф не впаяли.

– Не переживай, я же с тобой, – сказал я, улыбнувшись. – С инвалидами не любят связываться. А если это не поможет, – я кивнул на свою ногу, – тогда я сниму кепку. Что они на это скажут?

– Тебе иногда врезать хочется, ты знаешь об этом? – сказала Эйлин без тени шутки.

– Знаю, конечно. – Я уселся рядом с ней на пассажирское сиденье.

– Ну что? – спросила она.

Я пожал плечами и кисло улыбнулся.

– Ничего. Как всегда.

– Бак просил передать, что ты можешь взять отгул на сегодня. Так что… – Эйлин улыбнулась, – не хочешь составить мне компанию? Я собираюсь пообедать.

– С удовольствием.

Будь сейчас на ее месте Бак, я послал бы его к черту со своей опекой. Я чувствовал себя паршиво и совсем не хотел выслушивать банальности, которые мне и так прекрасно известны.

Но если кто и способен отвлечь меня от желания потратить в баре половину всех имеющихся у меня денег, так это Эйлин.

Она была младше меня лет на восемь, если исходить из того, что самому мне около сорока. Эйлин – мулатка с большими карими глазами и черными слегка вьющимися волосами. И если я и знал женщину красивее ее, то, во всяком случае, не мог этого припомнить.

Бак и Эйлин были единоутробные брат и сестра. Баку исполнилось пять, когда его мать – Марта Чемберс – сошлась с Рональдом Дженнингсом, трудолюбивым афроамериканцем, всю жизнь проработавшим кровельщиком в родном Майлсбурге. Именно он научил Бака работать руками. В скором времени на свет появилась Эйлин.

Я где-то слышал, что близкие родственники редко становятся лучшими друзьями. Может, и так. Но лично я знал как минимум один обратный пример.

– Как насчет китайской кухни? – спросила Эйлин.

Я меланхолично пожал плечом.

– Японская мне понравилась. На прошлой неделе я ел суши с угрем. Ничего сложного, но все равно чертовски вкусно. Кроме розового мыла.

– Это маринованный имбирь, – рассмеялась девушка, – я его тоже терпеть не могу.

Если даже мне сложно провести грань между невежеством и своим недугом, то что требовать от остальных? Эйлин объясняла мне, что «розовое мыло» – это имбирь, будто я какой-нибудь неотесанный деревенщина (впрочем, как знать, может, им я и являюсь на самом деле), который кроме вареной кукурузы в рот ничего в жизни не брал. Но вся штука в том, что я действительно не знал, как называлась та розовая гадость, лежавшая в крохотном контейнере, когда я решил отведать японской еды. Разумеется, я тут же полез в гугл и нашел ответ, так что разъяснения Эйлин были излишними. Но это случилось лишь на прошлой неделе. Еще четыре дня назад я ведь действительно знать не знал, что такое маринованный имбирь и для чего эту несъедобную дрянь кладут в тарелку. В этом вся «прелесть» моего заболевания: я кажусь окружающим умственно отсталым. Моя оставшаяся целой часть мозга хранила в памяти имена голливудских актеров, но отказывалась припомнить вкус кофе или жареной говядины. С другой стороны, я прекрасно помнил, что жареная говядина из себя представляла, но хоть умри – не имел ни малейшего представления, как выглядели и уж тем более каковы на вкус баклажаны. Все эти вещи я открывал для себя будто впервые, словно марсианин, волею случая заброшенный на неведомую планету под названием Земля. Опять же, мне не пришлось учить заново название нашей планеты, равно как и название столицы Франции, правила дорожного движения, количество мировых войн, как пользоваться смартфоном, имена пяти последних президентов и много чего еще, что знает любой человек с уровнем интеллекта хотя бы немногим большим, чем у автомобильной покрышки. Одновременно с этим Баку, Эйлин и миссис Уэлч все время приходилось разжевывать мне элементарные вещи: кит – самое крупное в мире морское млекопитающее; мороженое – это… ну… что-то вроде замороженного молока, лакомство такое («А, ну молоко я знаю». – «Знаешь?» – «Да, знаю. Даже вкус помню».); аляскинский маламут – очень милая пушистая собака с игривой мордой…

Зато я легко мог объяснить значение слов «консолидация», «индульгенция», «верификация», «режиссерский сценарий»… А вот, скажем, «ротация» ввела меня в ступор месяц назад. Бак ляпнул это слово, рассказывая о «Роллинг Стоунз». И попробуй пойми: то ли дело в амнезии, то ли в скудности словарного запаса и вмятина в голове тут совершенно ни при чем. По умолчанию мои друзья списывали такие вещи на первое.

И вот из такого винегрета (я почитал – даже пробовать это не хочу на вкус) состояла моя память. Рандомный набор знаний и пробелов в них.

Все лучше, чем быть на месте Томаса Лоусена из Уилмора, Кентукки. Я читал о нем в «Гугл-ньюс». Память бедняги стирается каждые тридцать-сорок секунд. Четыре года назад он угодил под поезд, когда возвращался с ночной смены, отметив конец рабочего дня полбутылкой бурбона. Сейчас у него нет кистей обеих рук и правой ноги до колена. Он помнит свою жизнь ровно до того рокового утра. Вся новая информация удерживается в его памяти меньше чем на минуту. Каждые тридцать секунд он с ужасом глядит на свои обрубки, словно видит их впервые. Следующие двадцать секунд уходят на то, чтобы успокоить его хоть немного и вкратце рассказать о случившемся. Десять секунд уходят у него на переваривание услышанного (можно переварить такое за десять секунд?). А потом Лоусен вновь с ужасом и полным непониманием таращится на свои изуродованные конечности.

Подумаешь, имбирь не помню. Все случившиеся с нами дерьмо пахнет чуть лучше, если у кого-то оно воняет сильнее.

Мы заехали в «Панда Экспресс», что на углу Перл и Фалтон, и сели за один из небольших столиков у окна. Эйлин заказала жареный рис и креветки, обжаренные с зеленым луком и болгарским перцем – фрайд шримпс, так называлось это блюдо.

Особо не размышляя, я взял себе то же самое. Ни жареного риса, ни креветок мне еще не доводилось пробовать, почему бы не сделать этого сейчас?

Я только успел взять палочки, как мне сразу стало ясно: либо я никогда прежде не пользовался подобными приборами, либо я все-таки левша и когда-то, в прошлой жизни, орудовал палочками, держа их в левой руке. Суши я ел вилкой, не стал рисковать, когда делал заказ на прошлой неделе.

Видя, как я неуклюже пытаюсь ухватить палочками креветку, Эйлин виновато поморщилась, встала из-за стола и через пару секунд вернулась с двумя пластиковыми вилками. Одну она протянула мне, вторую оставила для себя, хотя я ни на миг не сомневался в том, что палочками она управляется не хуже коренного шанхайца. Эта картина напомнила мне сцену из мультфильма «Красавица и чудовище», который я смотрел по 73 каналу в прошлую субботу. Чудовище не умело пользоваться приборами, его огромные мохнатые лапы не могли удержать ложку для супа. Тогда красавица отложила в сторону свою ложку и… Да что тут рассказывать: этот мультик многие видели. Во всяком случае, Эйлин уж точно. Потому что мне показалось, ей тоже пришло на ум это сравнение. Теперь, словно устыдившись, она отложила вилку.

Я улыбнулся и подмигнул.

– Твои креветки остынут, пока ты будешь определяться, чем их съесть.

Эйлин покраснела, взяла палочки и еще раз виновато улыбнулась.

– Извини, я не подумала.

В наш маленький клуб под названием «Ирония – наше все», куда входили мы с Баком и миссис Уэлч, Эйлин вступать не собиралась. Каждый раз она отвешивала брату увесистый пендель, когда тот отмачивал очередную остроту насчет моей «элегантной» походки или «Марианской впадины», что я прятал под кепкой. А миссис Уэлч в подобных случаях удостаивалась осуждающего взгляда. Достаться могло и мне, удумай я пошутить над своими дефектами.

– О господи, Эйлин, да перестань, это обыкновенные палочки, не делай из этого трагедию. Лучше расскажи, чего это ты бездельничаешь в понедельник?

– Ну, я бы так не стала говорить, – сказала она, подцепив палочками креветку, – я на ногах с шести утра. А уже к половине девятого семья из Латвии сделала меня богаче на восемьсот пятьдесят долларов.

С одной стороны, Эйлин можно позавидовать: у нее вовсе не пыльная работенка. Знай себе квартиры показывай да получай проценты. Если сумеешь найти постояльца на одну из квартир в ее огромной базе, вернее, в базе ее фирмы. Почти тысяча долларов за одно утро, недурно, верно? А с другой – премерзкая статистика: одна-две сделки на полсотни показов. Больно не разгуляешься. В этом городе, если на вашем счету меньше тысячи долларов, вы рискуете умереть с голоду уже через неделю. Как риелтор, Эйлин прекрасно разбиралась в ценах на недвижимость в Нью-Йорке. И когда она как-то обмолвилась, сколько стоит однокомнатная конура в самом центре Манхэттена, я чуть не наступил на собственную челюсть, отвисшую до самого пола. Миллион? Как же. Им можно лишь зад подтереть.

– Недурно, – сказал я и поднял стаканчик с зеленым чаем на манер бокала вина, когда желают выпить за чье-то здоровье. – Выходит, сегодня у всех выдался хороший день.

Я чуть было не ляпнул жалкое «кроме меня», но, разумеется, удержался. Но Эйлин все прекрасно видела по моей кислой физиономии.

– Кстати, – сказала она игриво и полезла в сумочку, – я кое-что принесла тебе.

Она вытащила сложенный вдвое линованный лист бумаги.

Я закатил глаза.

– Ты снова собираешься пытать меня?

– Рано или поздно это должно дать какой-нибудь результат. – Эйлин протянула мне листок.

С откровенно притворной мукой я выдохнул и развернул бумагу.

– Какие на этот раз? – спросил я, тупо изучая написанный на листке текст. Именно изучал, а не читал; разглядывал, как неведомые мне письмена индейцев майя. И если кто-нибудь предложил бы мне сотню тысяч долларов за то, чтобы я объяснил смысл написанного тут, я остался бы по-прежнему нищим.

С недавних пор Эйлин подсовывала мне такие листки раз в неделю. Она отпечатывала на них по три-четыре абзаца, написанных на разных языках славянской группы. Мы уже прошли восточнославянскую, южнославянскую и западнославянскую ветви. Если так будет продолжаться, в скором времени мы сможем заткнуть за пояс дипломированного филолога.

– Это западная группа, – сказала Эйлин, жуя креветку. – Боснийский язык, сербский и хорватский.

– Боже ж ты мой, и чем они отличаются друг от друга?

– Вот ты мне и попробуй сказать.

«Кupim novi televizor» – прочитал я вслух первое предложение в первом абзаце.

– И? – Эйлин выжидательно смотрела на меня, будто я Индиана Джонс, а в моих руках находились древние письмена, которые откроют нам тайну сокровищ Третьего рейха.

– Что – и? Кupim novi televizor, говорю.

Я чувствовал себя глупо. Первое время мне нравилась эта затея. Она казалась мне вовсе не бессмысленной, даже вполне толковой. Факт есть факт: у меня акцент. Конечно, ни Бак, ни Эйлин языковедами не были. Но все же последние одиннадцать лет они жили в Нью-Йорке, а если говорить о миссис Уэлч, так она и вовсе провела в этом городе больше полувека.

Вавилон.

Если кто и способен различать акценты людей, так это житель Нью-Йорка. Хотя бы приблизительно.

Приблизительно я говорил с акцентом славянина. Примерно так же коверкал английские слова Виорел Чобану – бариста в кафе «Кранберис», переехавший из Румынии в Штаты с женой и годовалым сыном несколько лет назад. Конечно, по сравнению с ним я говорил так, словно родился и вырос в этой стране. Однако что у меня, что у Виорела язык привык к другому алфавиту, пускай и в разной степени. И сходство наших акцентов, в общем-то, легко угадывалось, если ты «вавилонянин».

А может быть, и не так уж легко. Может быть, внуши я себе, что Виорел Чобану родом из Италии, его акцент зазвучит по-другому. Даже и внушать не надо. Мне действительно его говор напоминал говор Иво Джованнини родом из Рима, полжизни проработавшего в родном городе юристом по гражданским делам, а теперь стоящего начальником Эйлин в риелторской конторе.

Ах да, еще были Урсула Смолл, Уолтер Галлахер, Кеннет Уэлс и Питер Линч. Возможно, когда-то мне доводилось потратить без сотни тысячу долларов более глупо и бездарно, чем на услуги этих специалистов, но я совсем в этом не уверен. Доктор Уэлс готов был клясться на крови, что я поляк; лингвист и филолог Урсула Смолл с уверенностью определила, что я немец. Линч и Галлахер сошлись во мнении – я не кто иной, как представитель одной из стран Прибалтики. Доктор Линч утверждал, что я латыш, а Уолтер Галлахер пришел к выводу (бог его знает каким образом), что эстонец.

Я плюнул ходить к ним на приемы после того, как Эйлин принесла впервые такой вот листок, что лежал сейчас передо мною. Четыре абзаца, написанных на латышском, эстонском, немецком и польском. Она подбирала для меня самые простые предложения. По двум причинам. Во-первых, из опасения, что в сложном предложении «Гугл-переводчик» наделает уйму ошибок, а мне бы с грамотным текстом справиться. А во-вторых, она считала, что ни к чему перегружать мой мозг. Если уж и имелся шанс пробудить мою память таким способом, то с простым текстом это куда проще сделать.

«Dobriy den. Ne podskajete, skolko vremeni?»

Я слушал Виорела; слушал Иво; слушал Эдит Рошон из прачечной через дорогу от дома миссис Уэлч; прислушивался к собственному голосу. И вавилонская разноголосица гудела у меня в голове, будто улей диких пчел. Я ни черта не мог сказать дельного насчет своего акцента.

Бак думал, я русский.

Может, и русский. А может быть, в Хельсинки меня ждала жена и пятеро детей.

«Кupim novi televizor».

Эйлин перечитала с треть сотни статей в интернете о различных формах амнезии. И везде утверждали примерно одно и то же: потерявший память сможет восстановить ее гораздо быстрее, если скармливать ему информацию из его жизни. Так же считал и доктор Шарп. Допустим, все так. Я и сам читал истории, как возвращалась память к людям после того, как они увидят свою жену, любимое кресло перед камином, хромоногого пуделя по кличке Спарки, которого подобрали щенком возле заброшенной свалки, и все в таком духе. Но у меня не было Спарки; вероятно, и жены тоже. Что должно всколыхнуть мое сознание? Что может заставить сердце биться сильнее? Где тот катализатор (надо же, «катализатор»; а на жареные креветки смотрю, как на диво заморское), что вернет мне прошлое? Так что пока она не сильно-то и работала, теория их. Да и статьи, зачитанные Эйлин до дыр, и речь доктора Шарпа заканчивались тоже весьма похожими мыслями: свойства человеческой памяти изучены меньше, чем глубины океана. Одни догадки да предположения.

«Интересно бы посмотреть, как вы уложите свою теорию, дорогой доктор Альберт, на историю Баптисты Каа».

До сорока трех лет Каа работал учителем литературы в средних классах в брюссельском городе Андерлехт. Пока однажды его чуть не свел в могилу сильнейший инсульт. Случилось это в тысяча девятьсот семьдесят седьмом, накануне Нового года. Выжить-то он выжил. Да только, наверное, сам этому и не особо рад остался. Вся его левая половина, от самой макушки до пальцев на ноге отнялась совершенно, будто бы лазером отрезали. Со мной тут и сравнивать нечего. На фоне Баптисты я обладал физическим здоровьем, которому позавидует олимпийский чемпион по легкой атлетике. Но это еще полбеды. Так же, как и я, Каа не помнил ничего, что происходило с ним все его сорок с небольшим лет жизни. Ничего, вплоть до самого инсульта. Он просматривал семейные фотоальбомы, принесенные женой в больницу, где Баптиста проходил курс реабилитации. Каа смотрел на фото и не видел на них жену; не видел семилетнюю дочь; не видел сына, в прошлом году закончившего школу, в которой преподавал литературу Баптиста. Он смотрел на абсолютно незнакомых ему людей. Даже когда Инес Баптиста, его жена – женщина, с которой Каа прожил бок о бок добрые двадцать два года – принесла ему его любимую трубку, он все еще не вставил ни одного элемента мозаики в развалившийся к чертям пазл. Эту трубку Баптиста смолил с самого колледжа. Пристрастился к ней в то время, когда все его сверстники начинают всерьез курить сигареты. Наверное, в двадцать лет он глуповато смотрелся с трубкой во рту, однако с тех пор он не расставался с ней никогда. Курил он редко и только свою трубку и ничего больше. Курил с толком, а не как курильщик сигарет – по пачке в день, на ходу, на бегу. Каждую пятницу он усаживался в кресло в гостевой комнате, неспешно забивал трубку и так же неспешно потягивал ее весь вечер.

Его лечащие врачи надеялись, что трубка станет тем толчком, который поможет вспомнить. Только вот Баптиста взял ее в руки, повертел из стороны в сторону, разглядывая и так и этак, а потом недоуменно взглянул на жену и спросил: что это должно все значить? Курить ему вовсе не хотелось, если они на это намекали.

Со временем Баптиста снова начал ходить, пускай и на костылях. Речь его хоть и с трудом, но все же стала понятной. На это ушли годы. Мужик он, видно, был упертый. Но он по-прежнему Ни-Чер-Та не помнил.

Летом восемьдесят пятого, когда Баптиста достаточно окреп, они с женой решили поехать в Брюссель навестить сына, перебравшегося в столицу годом раньше. Пока Инес возилась с дорожными чемоданами, вместе с таксистом укладывая их в багажник, Каа без особого интереса смотрел на машину таксиста. Просто так смотрел. Потому что куда-то смотреть он должен был, в конце концов, раз уж не в силах помочь жене с вещами. Взгляд его остановился на колесах. И в этот самый момент, вероятно, Каа Баптиста, бывший учитель литературы из города Андерлехт, чуть не заработал себе второй инсульт.

Он все вспомнил. Память вернулась мгновенно, словно он ее и не терял вовсе. События его жизни, семь лет укрытые от него в недрах сознания, «загрузились» за несколько секунд. С такой же скоростью закачивается короткий видеоролик через сеть 5G на новеньком и дорогом смартфоне.

В дальнейшем, давая интервью местной газете, Баптиста рассказал, что именно, по его мнению, сработало катализатором.

Шина, вот что. Будто за все те годы после инсульта он шин не видел. Но по какой-то причине именно эта шина именно в тот день вернула ему память. Какое-то мгновение сеть была все-таки не 5, а 4G. Потому как большая часть времени из тех секунд, что ушли у него на полное восстановление памяти, заняла загрузка одного-единственного воспоминания.

Ему было пятнадцать. Он помогал дяде Энцо – сводному брату своей матери – поменять лопнувшее колесо на ржавой «империи», купленной за бесценок.

Вот и все. Одно это.

Подобных историй я еще с дюжину рассказать могу. Ничего удивительного. Автогонщик интересуется «Формулой-1»; я сидел в интернете и выискивал истории, главная героиня которых неизменно всегда она – Ее Величество Обширная Ретроградная Амнезия.

После того как я прочитал о Баптисте Каа, я несколько дней машинально пялился на колеса всех машин, которые только попадались на глаза. Вернее, на единственный глаз.

– Эйлин, – сказал я как можно мягче, будто это она была больна, а не я, – я понятия не имею, что тут написано. Для меня это всего лишь набор незнакомых букв, так же как и для тебя. Твой метод не работает. – Я протянул ей листок. – Выбери лучше десерт.

Мне показалось, Эйлин хотела что-то сказать, рот ее приоткрылся, но она только вздохнула.

– Пожалуй, ты прав. Но, может быть, мы просто еще не добрались до нужного нам языка?

– Какого, дорогая? Кхмерского?

– Ну что-то ведь мы должны делать, – сказала она, сминая листок и засовывая его в карман джинсов. – Не сидеть же на заднице в ожидании, когда этот ленивый боров, Альберт Маккой, начнет выполнять работу, за которую получает деньги.

Эйлин, что называлось, за словом в карман не лезла. Эта хрупкая на вид красавица могла обложить вас трехэтажным матом, если вам вздумалось бы вывести ее из себя. А если и это не охладит вас, то она и по яйцам врежет, много не попросит. И самое удивительное, что это ее нисколько не портило. Даже наоборот, делало ее еще привлекательней. Настоящая она была, вот что я имею в виду.

– Ты не совсем справедлива к Маккою. Если кто и роет землю по моему делу, так это именно он.

Эйлин дернула плечом.

– Да все они одинаковые. Спят и видят, как на пенсию выйдут. А на остальное начхать.

Я решил не спорить. У Эйлин были свои причины не любить полицейских. Когда Бака посадили, ей пришлось несладко. Гордость не позволяла вернуться обратно в родной городок, будто побитой собачонке. Но главное – она не могла и не хотела оставлять Бака совсем одного. Толку от нее было, конечно, мало: короткие посещения да иногда пополняла его тюремный счет какой-то мелочью. Бак, само собой, противился этому. Умолял перестать тратить на него деньги. Умолял вернуться домой, к родителям. Ведь восемнадцать всего. Пропадет к чертям собачьим в этом огромном муравейнике, без денег, без знакомых. Без старшего брата. Но разве можно ее переубедить, если она что-то втемяшила в голову? Больше всего Бак боялся, что сестра попадет в какую-нибудь беду. Сексуальность, нужда и юный возраст – набор страшный. Но он зря беспокоился: девочка она с мозгами, этого у нее не отнять. Я не расспрашивал (или, во всяком случае, не помню этого), как ей удалось выжить в Нью-Йорке, пока Бак мотал срок в «Метрополитэн детеншн центр», но как-то однажды я видел, как она помогла открыть форд миссис Уэлч, когда та потеряла от него ключи, а потом так же быстро завела его, сорвав обшивку под стартером и замкнув провода.

У Эйлин явно хватало причин недолюбливать полицейских. Как у лисы хватает причин недолюбливать охотника.

Впрочем, руки у нее золотые, как у отца, мистера Дженнингса. Так что все это не больше чем пустые умствования человека с половиной мозга. Так я отвечу любому копу, который, случись такое, будет расспрашивать меня об Эйлин, хоть бы и электрическим стулом мне угрожал и лампой в морду светил, как в старых фильмах.

Закончив с креветками, мы взяли по шоколадному брауни. Этот приторный торт имел малое отношение к китайской кухне, но кроме него все остальные десерты сегодня почему-то не подавали. Да и бог с ним. Подумать можно, я уже все десерты в мире перепробовал, китайские только пропустил.

Мы оба больше молчали. Я – потому что никак не мог выбросить из головы сегодняшний сон. Мне не давала покоя одна мысль: почему кошмар вернулся, после того как перестал меня терзать три месяца назад? Эйлин же молчала, думаю, потому, что не могла не заметить мою кислую обеспокоенную чем-то физиономию. Мое настроение передавалось ей, как бы я ни пыжился вести себя беззаботно. Поэтому ее вопрос меня не сильно удивил.

– Ты же не из-за опознания такой задумчивый сегодня? Вернее, не только из-за него?

– Кошмары вернулись, – ответил я после короткой паузы.

Эйлин внимательно на меня посмотрела.

– Тебе снова снилась девочка? Но… это ведь хорошо в каком-то смысле, правда? Я имею в виду, может, ты на верном пути, может, видел или слышал что-то такое, что имеет отношение к твоей прошлой жизни.

– И я так же решил, как только меня перестало лихорадить спросонья утром. Только, знаешь, совсем не обязательно все должно быть так, как мы тут придумали. Просто вернулся кошмар, вот и все.

Я заметил, как Эйлин открыла рот, чтобы возразить, и не дал ей этого сделать.

– Подожди, не перебивай. Я знаю, что ты хочешь сказать, и согласен с тобой. Кошмары, подобные моему, повторяющиеся из ночи в ночь на протяжении черт знает какого времени, не могут ничего не значить. Я этого и не утверждал. Просто хотел сказать, совсем не обязательно, что что-то случилось именно сейчас и поэтому они вернулись. Это что-то могло случиться намного раньше, понимаешь? Что-то настолько ужасное, что преследует меня даже после того, как память превратилась в решето, в черную дыру, сквозь которую мне невозможно разглядеть и собственного имени.

Я прикусил язык.

«Заткнись, идиот. Того, к чему ты клонишь, что бередит твой разум с момента, как эта мысль шаровой молнией разорвалась в остатках твоего мозга, не стоит говорить Эйлин. По крайней мере, пока. Вначале самому нужно точно понимать, возможно ли такое или ты окончательно слетел с катушек».

Эйлин знала о моих кошмарах. И Бак тоже. И миссис Уэлч. Я делился с ними всем, что казалось важным и что могло помочь во всем разобраться. И повторяющийся сон к таким вещам явно относился. Мы давно уже условились поступать так. Это не сплетни, не пустой треп. Для нас, вернее, для меня, подобные понятия имели немного иное определение. То, что для большинства являлось сплетней, для меня могло быть важным разговором. Дурной тон – выворачивать свое грязное белье перед посторонними. Почти всегда так оно и есть. Да только я размахивал грязными простынями не потому, что я не друг своему языку. Я был в темноте. Я не видел двери; не видел на стене выключателя. Мне не выбраться из нее самостоятельно, без посторонней помощи.

Один, в полной темноте. В обнимку с грудой грязного белья. А оно, несомненно, было грязным, в этом я почти не сомневался. У людей, которым нечего скрывать, прошлое всегда лежит на поверхности. Свое же, по всему видно, я закопал задолго до того, как потерял память.

И все-таки на самом дне этой корзины я нащупал нечто такое, что вряд ли решусь показать Эйлин или кому бы то ни было. Чем дольше я вслепую ощупывал это, тем сильнее меня обуревало чувство всеобъемлющего ужаса. Я не хотел извлечь это на свет. Потому что боялся того, что мог увидеть. Ощупывал, не вынимая руки на поверхность. Мне казалось, я знаю, что это такое. Элемент мозаики. Один-единственный, который удалось, как мне думается, все-таки отыскать. И бог свидетель, если моя догадка верна, если она верна хотя бы отчасти, на несколько процентов из тысячи, я свихнусь. Сложнее всего соединить вместе первые несколько фрагментов пазла. Но как только у вас получится отыскать их, дела пойдут чуть быстрее. Сжимая в пальцах этот кошмарный фрагмент, я чувствовал его неровные выступы и края вырезов и нашел еще одну мозаику, подходящую по форме: взгляд доктора Шарпа. Я не обратил на него никакого особого внимания, когда в один из первых приемов рассказал Шарпу о своем сне. Взгляд острый. Быстрый и холодный. Следом, словно магнитом, к двум соединенным друг с другом фрагментам пазла присоединился третий: «Скажите, у вас случаются приступы агрессии?»

– Эй! Ау. – Эйлин защелкала пальцами у самого моего носа. – Ты здесь? Ты чего замолчал?

Я несколько раз моргнул и выдавил из себя улыбку. Дежурную улыбку продавца-консультанта в магазине одежды.

– Да, конечно. Просто задумался.

– Я не уверена, что поняла тебя. То, что ты только что говорил, звучало очень странно и… страшно. Попробуй объяснить нормальным языком.

– Неважно. Бредовые мысли вслух.

Эйлин серьезно посмотрела на меня.

– Еще как важно. Мы делимся друг с другом любыми соображениями насчет твоего прошлого, не забыл?

Я снова улыбнулся; я готов был улыбаться хоть весь день, лишь бы Эйлин перестала допытывать меня.

– Разумеется, я помню. И поверь, только так и поступаю. Но сейчас мне действительно нечего сказать. Вернее, нечего добавить к тому, что только что говорил. – С шумом выдохнув, я положил здоровую ладонь на ладонь Эйлин. – Я просто вымотался за сегодняшнее утро. Эти пустопорожние опознания, они, знаешь, изводят посильнее недельной бессонницы.

Сценарий

Подняться наверх