Читать книгу Бегство из психушки - Георгий Богач - Страница 4
Часть 1. Добываловская психушка
Глава 3. Человек со страницы учебника
ОглавлениеКороткий звонок в дверь разбудил Софью. Николай Павлович спал. Второй, более настойчивый звонок разбудил и его.
– Коля, звонят, иди открой дверь.
Николай Павлович поднялся, набросил на себя махровый халат и пошел в прихожую. Послышалось клацанье открываемого замка и восклицание:
– Вы?!
– Не ожидал? Чего в дверях меня держишь?
– Да-да, проходите.
– Вот приехал к тебе, Николай, без предупреждения, потому что мои телефоны прослушиваются – и домашний, и рабочие. Гребаные правозащитники натравили на мой институт следователя прокуратуры из младодемократов. Этот молокосос роется в наших архивах, как у себя дома, ищет истории болезни «узников совести», звездочки на погоны зарабатывает. Меня, конечно же, свои люди заранее о нем предупредили, но мы не успели привести в порядок истории болезней пациентов группы «Д». За последние годы многие врачи уже поувольнялись из моего института, а кое-кто из тех, кто остался, был бы рад подставить меня и закопать поглубже. А так как твоя больница – лечебная база моего института, то и в твоих архивах не сегодня-завтра тоже начнут рыться. Надо к этому подготовиться. Я приехал один, потому что никому из своих сотрудников уже не доверяю. А вот тебе я доверяю, несмотря на твои выкрутасы с бабами и фондом заработной платы, – голос замолчал. – А что это за женская одежда висит у тебя на вешалке? Ты не один?
– Да так… Мы тут с врачом-интерном допоздна обсуждали тактику лечения больных шизофренией. Не мог же я на ночь глядя выпроводить ее из дому. Вот она и осталась у меня ночевать. Может же ученик переночевать в доме своего учителя! По-моему, это вполне естественно. Помню, у вас я тоже не раз оставался на ночлег, чтобы через всю Москву не добираться до общаги.
– Понимаю, понимаю, Коленька. Седина в голову, а бес – в ребро. Эх, Коля, Коля, и когда ты, наконец остепенишься? Ну ладно, другим ты уже не станешь. Нам с тобой надо плотно поговорить, так что отпусти свою ученицу на денек домой.
– Давайте, Владимир Андреевич, для начала позавтракаем, попьем чаю, а потом Софья Николаевна пойдет в больницу на дежурство. Она сегодня дежурит.
– Ты доверяешь интернам самостоятельное дежурство по больнице?
– Нет, что вы! Ответственный дежурный сегодня – доктор Фильчаков, а она будет ему помогать и набираться опыта.
– Вот это правильно! Кстати, хорошего чайку я бы с удовольствием выпил. Кофе я не пью из-за давления, а вот крепкий чай меня бодрит.
Николай Павлович пошел в спальню. Софья сделала вид, что спит.
– Сонечка, поднимайся. Ко мне гость из Москвы приехал. Мой учитель. Познакомишься со знаменитым ученым.
– Я бы еще поспала. Ты же мне всю ночь спать не давал, – Софья капризно надула губки, что делало ее неотразимой.
– Вставай, Соня, не будь соней.
Софья нехотя поднялась с постели и потянулась за халатом. Николай Павлович залюбовался ее фигурой и обнял.
– Хоть в ванную ты меня отпустишь?
– Придется отпустить. А я пока чаю заварю и яичницу пожарю.
После ванной Софья переоделась и вышла на кухню. Стол уже был накрыт Николаем Павловичем, привыкшим к холостяцкой жизни.
За столом сидел человек со знакомым лицом. Софья вспомнила, что видела его портрет в учебнике психиатрии наряду с портретами великих психиатров. Это был Владимир Андреевич Нежков.
– Знакомьтесь, Владимир Андреевич, это врач-интерн Софья Николаевна Валко. А это академик Владимир Андреевич Нежков, директор Института психоневрологии, лауреат Государственной премии…
– Не пугай девушку моими регалиями. Я просто Владимир Андреевич. Какие красавицы у тебя работают, Николай! Позавидуешь! Даже у нас в Москве таких нет.
– А я вас сразу узнала по портрету в учебнике психиатрии.
– Надеюсь, через какое-то время вас тоже будут узнавать по портретам в учебниках. Нам, старикам, нужна достойная замена, – Владимир Андреевич улыбнулся. Впалые щеки, тонкие губы и обтянутые дубленой кожей скулы делали его улыбку похожей на оскал черепа. Это впечатление усилили очки без дужек, напоминающие провалы глазниц.
– Софья Николаевна, присаживайтесь, пожалуйста, за стол, будем завтракать, – сказал Николай Павлович.
– Чем сегодня интересуются молодые психиатры? – спросил Нежков, с интересом глядя на Софью.
– Я, например, с пятого курса увлекаюсь гештальт-терапией.
– Это разновидность психоанализа? К сожалению, сейчас я так занят работой над пятитомным руководством по психиатрии, что ни на что другое времени уже не остается. Просветите уж меня, профана, в этой самой гештальт-терапии.
– К девяти часам мне надо быть на дежурстве, так что вряд ли я успею вам хоть что-то о ней рассказать.
– Недостаток времени приучает нас к краткости изложения. Вот и попробуйте мне рассказать о гештальт-терапии минут за десять. Краткость – сестра таланта.
– Попробую. Гештальт – по-немецки – образ, фигура, форма. Гештальт – это целостный образ какой-либо ситуации. Базовые понятия гештальт-терапии – контакт и граница. Контакт – это взаимодействие наших потребностей с возможностями окружающего пространства. В окружающей среде мы находим пищу, воду, общение и все остальное, включая неприятности. Место, где мы встречаемся с окружающей средой и где происходит гештальт, называется границей контакта. Жизнь – это цепочка гештальтов. Хороших и плохих, тяжелых и легких, веселых и грустных, ожидаемых и случайных, желательных и нежелательных, завершенных и незавершенных. Все они накладывают отпечатки на нашу психику и либо укрепляют ее, либо разрушают, либо придают уверенности в себе, либо делают нас робкими, пугливыми и неуверенными. Вот сейчас мы завтракаем – это гештальт. Наш разговор с вами – это тоже гештальт. Цикл каждого гештальта состоит из потребности в чем-либо, поиска возможности удовлетворения этой потребности, ее удовлетворения и выхода из контакта. Например, мы хотим съесть яблоко. Мы ищем его глазами на столе, не обращая внимания на другие предметы, находим его, берем и едим. Съев яблоко, мы больше о нем не думаем. Нас начинает интересовать что-то другое. Мы начинаем искать и замечать то, что нас заинтересовало. Каждый гештальт должен быть завершен. Накопление незавершенных гештальтов формирует неврозы. Среди методик гештальт-терапии самые популярные – это работа с пустым стулом, с метафорами, со сновидениями, проигрывание ролей и ситуаций, арт-терапия. Арт-терапии я, например, придаю наибольшее значение в стабилизации психики человека, потому что она…
– На этот раз достаточно. Вы умеете кратко излагать свои мысли. Расскажите-ка мне лучше о работе с пустым стулом.
– Человек смотрит на пустой стул и представляет на нем, скажем, своего начальника, который утром отругал его за плохо сделанную работу. Но человек побоялся ответить начальнику в том же духе и гештальт остался незавершенным. И он отвечает воображаемому начальнику так, как хотел бы, и тем самым завершает гештальт.
– И как же он отвечает своему начальнику?
– Например, называет его козлом, дураком, сволочью, гадом и, не выбирая выражений, посылает в разные места. Так человек разгружает свою отягощенную психику.
Владимир Андреевич раскрыл щелеобразный рот, напоминающий капкан, показал редкие зубы и долго смеялся. Потом он достал из кармана брюк клетчатый носовой платок и промокнул им выступившие слезы.
– Гештальт-терапия, говорите? Ха-ха-ха! Замечательно! Расскажу о ней на президиуме Академии наук. Пусть академики знают, что самое эффективное лечение – это обматерить своего начальника за глаза, так чтобы тот об этом и не знал. Я бы назвал этот метод не работой с пустым стулом, а фигой в кармане. Дешево и сердито. Очень демократично – тайком показать начальнику дулю в кармане вместо спора с ним. Не опоздайте на дежурство, милая Софья Николаевна. И мой вам совет – читайте классическую литературу по психиатрии – учебники и монографии, а послать кого-нибудь по матушке мы с вами еще успеем. Думаю, что дерьмократы заставят нас материться из последних сил, ибо ни на что другое их у нас уже не останется.
Софья вышла из дома и направилась в больницу.
В кабинете дежурного врача за столом сидел Анатолий Иванович Фильчаков и листал чью-то историю болезни.
– Здравствуйте, Анатолий Иванович.
– Здравствуйте, Софья Николаевна, – Фильчаков автоматически посмотрел на часы.
– Я не опоздала?
– Нет-нет. Просто у меня такая привычка – все сверять по часам. Сейчас на дежурстве затишье – можете сходить на свое отделение. Говорят, вы восстанавливаете личности своих больных какими-то особыми установками.
– Это гештальт-терапия в сочетании с гипнозом и элементами психоанализа.
– И до нашей больницы докатились эти буржуазные изыски. Как говорится, за что боролись, на то и напоролись. Демократия. А вы не заметили, Софья Николаевна, что наша демократия попахивает анархией? Каждый делает, что хочет и как хочет, никого об этом не спрашивая.
– Я не принюхивалась. С вашего разрешения я все-таки пойду к себе на отделение.
– Идите. Жду вас через полтора часа. Надеюсь, этого времени вам хватит для бесед с вашими больными, – уголки рта Фильчакова тронула саркастическая улыбка.
Анатолий Иванович посмотрел вслед Софье, потом его вытянутое лицо с тяжелым подбородком, узким лбом и длинным носом наклонилось над столом, и он что-то записал в блокнот, который достал из кармана. При этом глаза его многозначительно прищурились.
Софья пошла на седьмое отделение. На сестринском посту за столом сидела Галина Седова. Она, не шевелясь смотрела вперед, и ее лицо напоминало ритуальную маску, которую Софья когда-то видела в отделе сувениров в торговом центре на Петроградке. Увядшие губы Седовой блестели ядовито-красной помадой, а дряблое лицо было подрумянено. Выцветшие, как старый ситец, голубые глаза смотрели бесстрастно.
– Как себя чувствуют наши больные?
– Ждут вас, Софья Николаевна. Особенно Кошкаров. Он вам приготовил какой-то особый сюрприз.
Софья открыла ключом дверь в палату номер два, вошла и захлопнула ее.
Алексей Вородкин и Антон Кошкаров сидели на кроватях, настороженно глядя на дверь. Увидев Софью, они обрадовались.
– Что случилось? – спросила Софья.
– Утром Фильчаков с санитарами обыскивали нашу палату.
– И что же они искали?
– Они искали ваш портрет, но не нашли его. Сказали, что придут попозже и все равно его найдут.
– Мой портрет?!
– Антоша нарисовал ваш портрет, – сказал Вородкин.
Антон снял с себя застиранную больничную куртку и вывернул ее наизнанку. На спинке куртки пастелью, которую Софья месяц тому назад принесла Кошкарову, был нарисован ее портрет.
– Неплохо, совсем неплохо. В вас, Антон, просыпается настоящий портретист. Подарите мне этот портрет, взамен я принесу вам новую куртку. А как об этом портрете узнал Фильчаков?
– Медсестра Седова доносит Фильчакову обо всем, что происходит в отделении, – быстро заговорил Вородкин. – Сестринский пост находится напротив нашей палаты, и мы слышим все, о чем Седова докладывает ему по телефону. И о том, что вы принесли Антону пастель и бумагу, а мне – ручки и тетради. И о том, что я стал писать эпиграммы, а Антон рисует портреты всех сотрудников больницы. Ваш портрет Фильчаков сегодня не нашел. Но он нашел шарж на себя, нарисованный Антоном и подписанный мной: «Славный доктор Фильчаков – первый среди говнюков». Фильчаков скомкал этот шарж, спрятал в карман и пообещал, что нас будут обыскивать ежедневно, – Вородкин робко улыбнулся: – «В целях укрепления дисциплины и порядка в психиатрической больнице, а не превращения ее в салон умалишенных карикатуристов».
– Вот как!
– А вы знаете, Софья Николаевна, что Седова уже несколько раз затаскивала Антона в дежурку? Она пытается уложить его к себе в постель, но Антон всегда от нее убегает. А когда она увидела ваш портрет, нарисованный Антоном, то поняла, что он в вас влюблен, и дико его приревновала. На глазах у Антона она порвала все портреты, нарисованные им на бумаге, и выбросила их обрывки в мусорное ведро. А он, дурачок, сказал, что у него есть еще один ваш портрет, но она его никогда не найдет. И тут она натравила на Антона Фильчакова, видимо рассказав ему о шарже. Ведь этот шарж она не порвала, а оставила, чтобы Фильчаков его увидел.
Софья вопросительно посмотрела на Кошкарова, но тот отвернулся к окну.
– Софья Николаевна, а почему вы советуете мне писать эпиграммы, а не лирические стихи? – спросил Вородкин.
– Эпиграммами вы кратко завершаете диалоги с теми, кто вас обидел. А чем более кратко и быстрее отвечаешь обидчику, тем быстрее восстанавливается психика.
– А зачем завершать диалоги с теми, с кем и говорить-то не хочется?
– Это принцип гештальт-терапии. Диалог должен быть завершен. Даже великие поэты чувствовали это и писали эпиграммы на своих недругов, которым не могли сказать в глаза все то, что о них думают. Взять хотя бы Пушкина и Лермонтова. Я еще приду к вам сегодня.
Выходя из палаты, Софья дверью сбила с ног Галину Седову, которая подслушивала, прижав ухо к замочной скважине. Седова упала на пол, показав рваные колготки на костлявых и бледных до синевы ногах.
– Извините, что помешала вам подслушивать, – тихо сказала Софья.
Седова поднялась с пола и стала поправлять на себе халат, исподлобья по-собачьи глядя на Софью. Ее глаза мстительно блестели бутылочными осколками.
Софья вернулась в кабинет ответственного дежурного по больнице. Фильчаков разговаривал по телефону.
– Снова позовите Ковбу и Мазура, и пусть они их скрутят. Потом обоим вколите по двойной дозе аминазина, чтобы они успокоились и не болтали лишнего! Слова о том, что их якобы обыскивали, я расцениваю как признак психомоторного возбуждения на фоне галлюцинаторно-бредового синдрома! Я приду попозже и решу, чем бы еще успокоить эту взбесившуюся парочку, – Фильчаков положил трубку. – Ваши больные перевозбудились, Софья Николаевна, и мы будем их успокаивать. Я дежурный врач и отвечаю за порядок в больнице!
– Вы назначили моим больным инъекции аминазина?! В цивилизованных странах он уже запрещен!
– Мне не оставалось ничего другого, потому что применяемая вами так называемая гештальт-терапия только усилила и обострила их болезни. Вы принесли им краски, бумагу и ручки. Они начали рисовать и писать, что совершенно разбалансировало их психику и вывело ее из равновесия. У них начался бред. Им даже показалось, что их обыскивали. Это признаки мании преследования с галлюцинациями. Их психика прогрессивно разрушается. Гештальт-терапия ускоряет этот процесс.
– Вы не хуже меня знаете, что Кошкаров и Вородкин – вполне нормальные люди. У них адекватная реакция на сегодняшний обыск. Бумагу, краски, пастель и ручки я принесла им с разрешения Николая Павловича, чтобы творчество укрепило их личности.
– Мозг ваших больных, изнуренный вялотекущей шизофренией, дополнительно разрушается так называемым «творчеством», или, как вы говорите, «арт-терапией». Поэтому у них начались перевозбуждение и бред. Им введут аминазин для их же пользы. Ваша гештальт-терапия, или как там ее, нарушила у них баланс в структуре «Я» между социализированным и бессознательным «Я» в сторону преобладания супер-Эго. Это же азы психиатрии, которые вы обязаны знать как азбуку. Если надо, то вашим больным введут и сульфазин в четыре точки, чтобы обездвижить их, пока они не наделали глупостей. Ведь мания преследования чревата применением маньяками любых предметов, попавших к ним в руки, как оружия самозащиты от тех, кто, как им кажется, хочет на них напасть. В том числе и от вас. Берегитесь своих больных, а не заигрывайте с ними. Возможно, вы, как начинающий врач, и не знаете, как делаются уколы сульфазина. Тогда я вам расскажу. Сульфазин, или, как говорят бывалые психи, «серу», вводят под лопатки и в ягодицы. Блокируются движения рук и ног. Невыносимая боль и температура в сорок градусов, жар и жажда заставят их забыть о «творчестве». Это спасет от разрушения ядра их личностей. Я поручу сделать уколы сульфазина Александру Петровичу Изеринскому – фельдшеру с большим стажем. Если понадобится, то он сможет обездвижить даже медведя. Санитары Стас Мазур и Николай Ковба помогут ему утихомирить этих «творцов».
– Но лечащий врач я, и я решаю, как лечить вверенных мне больных.
– Как ответственный дежурный по больнице я отвечаю за всех больных, которые в ней находятся. И я решаю, в каком лечении они нуждаются во время моего дежурства. Сейчас я пойду в седьмое отделение, а вы останетесь здесь и будете меня ждать.
Фильчаков вышел из кабинета.
Софья набрала номер домашнего телефона Николая Павловича Соколова.
– Слушаю вас.
– Николай Павлович, – по телефону и в больнице она обращалась к Соколову на «вы». – Фильчаков назначил больным Кашкарову и Вородкину лошадиную дозу аминазина, не согласовав это со мной как лечащим врачом. Он же грозится назначить им инъекции серы в четыре точки. А все потому, что Кошкаров нарисовал на него шарж, а Вородкин подписал его эпиграммой.
– И что же это за эпиграмма?
Софья повторила двустишие Вородкина.
– Ох уж эти мне диссиденты. Они готовы воевать с кем угодно, за что угодно, где угодно и как угодно. Побыстрее выпишите их отсюда, пусть пишут эпиграммы у себя в Москве. Успокойтесь и ждите меня в кабинете дежурного врача.
– Хорошо.
Через пятнадцать минут в кабинет ответственного дежурного вошли Соколов и Нежков.
– Софья Николаевна, сам Владимир Андреевич Нежков любезно согласился проконсультировать ваших больных и решить вопрос об их выписке из больницы. Вы покажите ему своих больных, а я пока побуду здесь. Скажите Фильчакову, чтобы не предпринимал никаких действий и немедленно шел ко мне.
Софья повела Нежкова на седьмое отделение. Когда они вошли во вторую палату, то увидели, что санитар Ковба завернул Кошкарову руки за спину и коленом прижал его лицом к больничной койке. Санитар Мазур прижал лицом к койке Вородкина. Фельдшер Изеринский и медсестра Седова набирали в шприцы растворы.
– Что здесь происходит? – спросила Софья.
– Вам лучше отсюда уйти, Софья Николаевна. Мы тут сами справимся. Больные буйные, могут вырваться и напасть на вас, – сквозь зубы процедил Изеринский. Вены на его лбу вздулись, а глаза сладострастно мерцали в предчувствии расправы.
– А вот этот молодчик, – Седова показала лицом на Антона Кошкарова, – хотел меня изнасиловать.
– Изнасиловать? Вас?! – Софья оценивающе посмотрела на сплющенную, как у лягушки, фигуру Седовой. – И как же это происходило?
– Софья Николаевна, когда вы выходили из этой палаты, то забыли закрыть за собой дверь на ключ. Антон тайком вышел вслед за вами, подождал, пока вы покинете отделение, схватил меня, потащил в дежурку и стал срывать с меня одежду. Я еле от него отбилась. А когда ему на подмогу прибежал Вородкин, я вызвала санитаров.
– Это неправда, – сказал Вородкин, – она сама затащила Антона к себе. Она давно пытается уложить Антона в свою койку. Об этом даже санитары знают. А сегодня я побежал в дежурку, чтобы помочь Антону и быть свидетелем того, что Галина Седова его домогалась.
– Рассказывайте все по порядку, с самого начала, – вмешался в разговор Нежков. – Как вы могли вызвать санитаров, когда Антон затащил вас в дежурку? Криком, по телефону или каким-либо иным образом? Санитары, как я понимаю, были в другом здании и не могли вас услышать.
– А это еще что за дедок здесь права качает? – спросил санитар Ковба, не поднимая головы.
– По-моему, этот дедок лежал у нас на втором отделении. Это, кажется, отец Шитика, которого сынуля сбагрил в нашу психушку, чтобы захапать себе его дом и имущество. Богатенький дедок, – ответил санитар Мазур.
– Прекратите немедленно. Это академик Нежков, – сказала Софья.
– Да? Тогда извиняюсь, – Ковба улыбнулся, показав железный зуб. – У вас, академиков, своя работа, а у нас, санитаров, своя. Мы люди необразованные и отличить академика от доходяги не можем. Тем более что вы без халата. Так мы будем делать уколы этим придуркам или нет?
– Я не назначала своим больным инъекций аминазина, – сказала Софья. – Галина Ивановна, идите на свой пост. Александр Петрович, ваша помощь здесь больше не нужна – вы свободны. Ковба и Мазур, вы тоже свободны.
– Инъекции назначил я как ответственный дежурный, – сказал незаметно вошедший в палату Фильчаков.
– Анатолий Иванович, вас срочно вызывает Николай Павлович Соколов. Он передал вам, чтобы вы не предпринимали никаких действий и что он ждет вас в кабинете ответственного дежурного по больнице, – сказала Софья.
– Иду, иду. Этих больных пока не трогайте, – сказал Фильчаков Седовой. – А вы наведите наконец порядок в своем отделении и не устраивайте в нем кружков рисования, – сказал он Софье и вышел из палаты.
– Располагайтесь по своим койкам, успокойтесь и приготовьтесь к осмотру академика Нежкова, – сказала Софья Кошкарову и Вородкину.
Когда больные улеглись на свои койки, Владимир Андреевич надел очки и подошел к койке Кошкарова.
– Что вас беспокоит? – спросил он.
– Меня? – переспросил Кошкаров, потом умолк и уставился на Нежкова.
Нежков открыл было рот, чтобы что-то сказать, но осекся и с удивлением посмотрел на Кошкарова.
Напряженное молчание прервал Кошкаров.
– Вы удивлены, Владимир Андреевич, что я еще жив? Вы за мной сюда приехали? Кто же вам донес, что я здесь?
– Не понимаю, о чем это вы, – Владимир Андреевич отвернулся от Кошкарова и обратился к Софье: – Софья Николаевна, почему вы консультируете своих больных, не показав мне их истории болезни?
– Извините. Сейчас я их принесу. По-моему, истории на сестринском посту.
Как только Софья вышла из палаты, Нежков наклонился к Кошкарову:
– В ваших же интересах сделать вид, что вы меня не знаете.
– Значит, это все-таки вы. А я уж думал, что ошибся. В СССР вы получили звание заслуженного деятеля науки за то, что нормальных людей превращали в ненормальных, а в России за что? За то, что ненормальных превращаете в нормальных? Это намного круче, это уже на шнобелевскую премию тянет.
– Я и раньше говорил, что главный ваш враг – это ваш язык. Давайте договоримся так: вы помалкиваете, а я о вас забываю. Вас выписывают, вы возвращаетесь к себе в Москву и спокойно занимаетесь там живописью. Идет?
– Но вы же приехали сюда не для того, чтобы меня выписывать?
– Не придавайте себе такого большого значения. Я приехал сюда не из-за вас. Я даже не думал, что увижу вас здесь. Вы же… умерли в Корецком. Не будем ворошить прошлое. Времена изменились.
– Раз вы приехали сюда, то подчищаете хвосты. В этой больнице, наверное, немало людей, которых вы сослали из Москвы с диагнозом «вялотекущая шизофрения». За этим диагнозом можно спрятать все что угодно и всех кого угодно.
– Не ройтесь в прошлом, Кошкаров. Будущее неизвестно, а прошлое опасно. Можно наткнуться на ржавую невзорвавшуюся мину. Я напишу в вашей истории болезни, что в дальнейшем лечении вы не нуждаетесь, и вас выпишут отсюда. У меня к вам только один вопрос: кто перевел вас сюда из психбольницы в Корецком – Астахов или Ерманович?
– Вы удивитесь, но на ваш звонок из Москвы в корецкую психушку отвечал я, а не доктор Ерманович, которым я представился. Я тогда как раз сидел за столом в ординаторской и пил чай. Я сказал вам, что Кошкаров умер, и вы мне поверили.
– И впустила вас в ординаторскую, конечно же, женщина, которую вы обаяли? Врач или сестра? Вы верны себе, ваш почерк не изменился. Вы опять впутали в свои дела женщину. Помню, там работала психиатром Серафима Вениаминовна Вишнякова. Черноглазая такая. Это она перевела вас сюда?
– Не помню.
– А я сам у нее спрошу. Сейчас позвоню в Корецкое и спрошу.
– Вам придется звонить в Хайфу. Теперь она живет там. Только думаю, что она вас далеко пошлет. Вы же помните ее острый язык.
– И вы ей, конечно же, поплакались в жилетку, рассказали о печальной судьбе непризнанного художника и о том, какую роль в ней сыграл я. Она вас за муки полюбила, а вы ее за состраданье к ним. Вы, как всегда, используете женщин в личных целях.
– А вы в общественных? Групповуху любите?
– Не ерничайте, Кошкаров. Поймите, что я был всего лишь колесиком в системе, которой вы мешали не столько своими делами, сколько своим языком. И ваше счастье, что эта система расправилась с вами моими руками. Я поступил с вами гуманно – просто сослал вас из Москвы в закрытую психиатрическую больницу, расположенную среди лесов и озер, в экологически чистом месте. Людей с детства учат говорить, а вас надо было учить молчать. И мой вам добрый совет: даже сейчас, при так называемой гласности, научитесь держать язык за зубами, чтобы у вас опять не было неприятностей.
– Не верю своим ушам – передо мной оправдывается сам академик Нежков! Зубчатое колесо машины подавления инакомыслия оправдывается перед тем, кого раскрошило в порошок. Не оправдывайтесь, Владимир Андреевич. Колесо не выбирает, кого крошить. Оно методично, без злости и жалости крошит всех, кого к нему проталкивают другие колеса. Вы часть механизма, который уже насквозь проржавел, но все еще по инерции движется, хватая пустой воздух, песок и тех, кто в нем застрял. Этот механизм пойдет на переплавку, но перед этим наделает еще немало гнусных дел. Мне интересно только, кто меня сдал. Это с подачи Громова-Купцова меня упекли в психушку? – Кошкаров преобразился. На его щеках появился едва заметный румянец, темные глаза загорелись, губы порозовели.
– А вы неглупый человек, Кошкаров. И не такой наивный, каким казались. Но вы были не там, не с теми и делали не то. Вам бы вовремя переметнуться к нам, как это сделал Громов-Купцов. Он сдал не только вас. Он сдал всех, кого мог. У него ни к кому не было ни привязанности, ни симпатии. Народ восхищается разоблачителями, обличителями и правдоискателями, но для нормальной работы общественного механизма нужны молчаливые, послушные и как бы ничего не замечающие исполнители. Именно на них и держится любая система, включая творческие союзы, в одном из которых состояли и вы. Чтобы сделать карьеру, надо быть частью чего-то, а не чем-то или кем-то. Понимаете? О камень на ровном месте спотыкаются, а по ровно уложенным камням, то есть по дороге, ходят не падая и не ушибаясь. Разве это трудно понять? Громов-Купцов получил орден «За заслуги перед Отечеством» из рук самого Бориса Николаевича. Громов-Купцов и при демократах остался живым классиком. Портреты, написанные им, попали в учебники и справочники. Его трогать никому нельзя! Забудьте о том, что он писал портреты с фотографий и позаимствовал у вас несколько удачных сюжетов. Победителей не судят. Пушкин тоже не стеснялся брать чужие сюжеты и делать из них шедевры, «Маленькие трагедии» например. Забудьте про свои обличения и разоблачения и молча пишите портреты тех, кто еще будет вам позировать. Работайте и не путайтесь ни у кого под ногами. Времена чемоданов с компроматами прошли. Тихо сидите в своей норке и потихоньку тащите в нее заработанные зернышки, крошки и копеечки. Вот так-то! Вам и делать-то много не надо: вам просто надо знать свое место и никуда не соваться!
– Владимир Андреевич, у меня уже нет ни сил, ни желания кому-то что-либо доказывать, кого-либо изобличать и с кем-либо бороться. Хочется покоя, холста и красок. Так когда меня выпишут из этой богадельни?
– Завтра-послезавтра. Давайте разойдемся тихо и по-хорошему, как умные люди.
– Давайте.
В палату вернулась Софья Николаевна.
– Вот, я нашла истории болезней Кошкарова и Вородкина.
– А я вас уже заждался. Странно, что лечащий врач не знает, где находятся истории болезни его больных, и вынужден их искать. Одного больного я посмотрел, а второй больной спит, так что будить его не будем. Пусть отдохнет. Посмотрю его завтра. А сейчас я запишу в историю болезни больного… э-э-э… как его фамилия?
– Кошкаров.
– Да, да. Я запишу свое заключение о состоянии психики больного Кошкарова и о ваших дальнейших действиях. Пойдемте в ординаторскую.
Софья провела Владимира Андреевича в бывшую ординаторскую.
– А где остальные врачи вашего отделения? – посмотрев на пустые столы, спросил он.
– Я работаю здесь одна. Готовлю больных к выписке и переводу в другие отделения. А это отделение освобождается для ремонта.
Нежков расположился за столом у окна.
– И кого же вы предполагаете выписать?
– Кошкарова и Вородкина.
– Вот как! Пригласите сюда главврача Соколова. Этот вопрос мы обсудим с ним.
Владимир Андреевич достал из кармана пиджака ручку с золотым пером и стал что-то писать в истории болезни Кошкарова.
Софья набрала номер телефона дежурного по больнице. Фильчаков поднял трубку.
– Анатолий Иванович, передайте, пожалуйста, Николаю Павловичу, что его приглашает к себе академик Нежков. Он в моем кабинете.
– Сейчас.
Владимир Андреевич продолжал что-то писать убористым почерком в истории болезни Кошкарова. Когда в кабинет вошел Соколов, Нежков все еще писал.
– Вы меня вызывали, Владимир Андреевич?
– Вызывал, уважаемый Николай Павлович, для того чтобы поговорить с вами о больном Кошкарове в узком кругу – вы, я и его лечащий врач. О его выписке не может быть и речи, потому что я опасаюсь не только за его психику, но и за его здоровье в целом и даже за его жизнь. Ваша молодая и, я бы сказал, талантливая ученица Софья Николаевна Валко из лучших побуждений проводила с ним сеансы гештальт-терапии, чередуя их с психоанализом и арт-терапией. Но благими намерениями, как известно, выстлана дорога в ад. Очаровательная Софья Николаевна переборщила. С молодыми врачами это бывает. Даже талант не заменит опыта. Она перегрузила ослабленную психику больного Кошкарова, и его нервная система истощилась до того уровня, за которым – суицид и смерть. Да, да, я не оговорился. Такие случаи в моей практике уже бывали, и не раз. Кстати, этот клинический случай послужит неплохим и весьма поучительным материалом для научной статьи в журнале, главным редактором которого я являюсь. Написать научную статью я вам помогу, Софья Николаевна. Настоящий психиатр должен уметь анализировать свою работу и писать научные статьи. Художник Кошкаров, страдающий психическим заболеванием, несколько лет не бравший в руку простого карандаша, вдруг дорвался до кисти и пастели и перегрузил свою психику, и без этого расшатанную гештальт-терапией. У Кошкарова начался бред, в котором воспоминания, догадки, предположения и страхи смешались с искаженной действительностью. Дошло до смешного, – Владимир Андреевич раскрыл свой капканообразный рот и рассмеялся, – Кошкаров вдруг «узнал» меня, хотя, конечно же, никогда не видел, и стал даже в чем-то обвинять. Я, правда, не понял, в чем именно. Седативные средства, психотропные препараты, мощные снотворные – вот что ему для начала нужно. Он находится между двух огней: с одной стороны, лавинообразно начавшееся обострение болезни, с другой – ослабленный организм, который может не выдержать необходимой терапии. Образуется замкнутый порочный круг, когда одно действие усиливает другое. И возможен любой исход, даже летальный.
– Владимир Андреевич, за то, что вы указали нам на наши ошибки, большое спасибо, – сказал Николай Павлович. – Мы их, конечно же, учтем. Но думаю, что и трагедии из этого делать не надо. Выпишем Кошкарова на амбулаторное наблюдение по месту жительства. Пусть там, в Москве, им и займутся. Там и возможностей побольше, чем у нас. Из Москвы пришел то ли приказ, то ли совет: всех больных, страдающих вялотекущей шизофренией, выписывать под наблюдение участкового врача по месту жительства для уточнения их истинного диагноза. Выпишем этих двух москвичей, и, как говорится, баба с воза – коням легче. А?
Нежков поднялся, распрямив свою костистую фигуру.
– Об этом мы с тобой поговорим по дороге домой. Не будем мешать Софье Николаевне дежурить. Вы, Софья Николаевна, не обижайтесь на мое старческое ворчание. Учитесь, слушайте, что говорят старшие, и набирайтесь собственного опыта. А сейчас идите к ответственному дежурному по больнице. Он наверняка вас уже заждался. Убежден, что из вас получится толковый врач. А от ошибок никто не застрахован. Не ошибается лишь тот, кто ничего не делает. На ошибках учатся.
– А как же мне быть с Кошкаровым? – вырвалось у Софьи.
– Между нами говоря, Софья Николаевна, он уже не жилец на этом свете. Поверьте мне, старому и опытному врачу. Я же не всегда был академиком. Более десяти лет я проработал на периферии и такого насмотрелся, что ни в одном учебнике не прочитаешь. Опыт, опыт и еще раз опыт – вот что надо истинному психиатру. Как говаривал мой наставник, учитесь не у книг, а у больных: они расскажут вам о болезни больше любого учебника. А на больного Кошкарова я бы на вашем месте начал писать посмертный эпикриз. Вы, наверное, еще ни одного посмертного эпикриза не писали? Вот и поучитесь! Это тоже надо уметь!
Софья вышла из своего кабинета. Тяжелый взгляд академика Нежкова словно выталкивал ее из двери.